11 июля из Монса вышла группа крестьянок с охранением из 600 аркебузиров, дабы убрать урожай. Они были перехвачены испанцами, аркебузиры оттеснены стрелками Хулиана Ромеро, а крестьянкам обрезали юбки выше колена в знак унижения, и отпустили обратно в город."
george-rooke.livejournal.com/556782.html

@темы: история одежды

---

Оригинал взят у в История знаменитой скандальной фехтовальщицы

Де Мопен. Обложка французского журнала «Le Matin», 1910-е годы.

Была у нас уже тема про Дамские дуэли, а вот одна из представительниц этого рода занятий.

В конце XVII века роль женщины в европейском обществе четко регламентировалась. Но, как известно, всегда находятся те, кто является исключением из правил. Поведение некоторых разительно отличалось от общепринятых норм того времени.

Жюли Д'Обиньи (1673 – 1707), более известная как Мадемуазель Мопен или Ла Мопен, была известной оперной певицей и еще более известной фехтовальщицей и дуэлянткой. Ла Мопен являлась пионером пения в диапазоне женского контральто, она выступала на вечерних представлениях крупнейшей и самой знаменитой в Европе сцены – парижской Оперы. Она участвовала бесчисленных любовных приключениях – с мужчинами и женщинами, а также спровоцировала множество драк и дуэлей (но только с мужчинами), убив или тяжело ранив на смертельных поединках не менее десяти мужчин.

Говорили, что она «родилась с мужскими наклонностями», а также воспитывалась как мальчик и юноша. Она часто одевалась в мужскую одежду, в которой было трудно распознать её истинный пол. Женщины привлекали её не меньше мужчин. Её мастерство владения клинком – как в показательных выступлениях, так и в смертельных поединках было исключительным, она не уступала лучшим фехтовальщикам своего времени.

Её бурная карьера и яркая жизнь были предметом слухов, сплетен, колоритных историй и вдохновили многих детелей искусства. Основываясь на образе Ла Мопен, Теофиль Готье в 1835 году создал знаменитый роман «Мадемуазель де Мопен».

Вот подробности ...



Дуэль. Худ. Фортунино Матанья.

Случилось так, что один из самых задиристых в мире людей родился девочкой в 1670 году, во Франции, в богатой, привилегированной и состоятельной семье, что обеспечивало ей безбедную, беззаботную и расслабленую жизнь, позволяло ей быть настоящей домашней женщиной и избежать общения с неприятными людьми и попадания в неприятные ситуации. Но такая жизнь не могла порадовать беспокойную Жюли. Её отцом был Гастон Д'Обиньи, Великий шталмейстер Франции и секретарь Луи де Лоррена, графа Д'Арманьяка, одного из семи главных офицеров королевства. На самом деле, её отец был главным ментором королевских пажей при дворе Людовика XIV и управлял королевскими конюшнями, и он не упускал возможности обучить свою маленькую дочь искусству давать обидчикам по первое число, в том числе, умению выпускать кишки из настойчивых приставал с помощью рапиры. Он тренировал юную Жюли точно так же как юношей королевского двора, он считал важным для светской девушки вещам - танцам, рисованию и пению. Но он также считал необходимым обучить её верховой езде и управлению лошадью, умению много выпивать, играть в азартные игры, применять кулаки, защищать свою честь и наносить удары клинком в лицо тем, кто не уходит с твоего пути. Окруженная в основном мальчиками, юношами и мужчинами, она по-видимому научилась побеждать не только клинком, но и обольщением. Так что, эта высокая красавица с каштановыми волосами и пронизывающим взглядом была создана для отчаянных приключений.

Мадемуазель Мопен являла собой исключение для своего пола: она напоминала сумасбродного героя-любовника, и была лучшей среди всех фехтовальщиц и фехтовальщиков своего времени. Подтянутая, мускулистая, как мальчишка, она обладала атлетическим телосложением, исключительно белой кожей, темными каштановыми кудрями со светлыми прядями, красивым лицом, орлиным носом и чувственным ртом. В возрасте шестнадцати лет она могла одолеть любого мужчину, который приходил в фехтовальный зал её отца. Вскоре Д’Арманьяк сделал ее своей любовницей. Как покажет будущее, она была неизменно успешна в деле укрощения мужчин, и быстро покорила сердце графа, который ввел её в королевский двор и в высшее общество. Однако юная мадемуазель Д'Обиньи быстро показала графу, что она слишком горяча для него, и его пылкости для неё не хватает. Но пока суть да дело, он повысил в должности её отца и выдал её замуж за некоего весьма бесцветного господина, которого она по-сути игнорировала, и который предпочел уехать из Парижа в провинцию, оставив жену развлекаться самостоятельно. Назначая господина Мопена на должность, граф рассчитывал, что Жюли будет сопровождать его, но она убедила всех, что содержание, назначенное её мужу по его должности не позволит обоим жить безбедно, и осталась в Париже.


Мадемуазель де Мопен. Репродукция Буссода Валадона с акварели, 1888 год.


В действительности, её муж был графом или виконтом, жил в одной из заморских колоний и редко посещал Францию. И, поскольку Жюли не собиралась ехать в дальние малярийные края, чтобы быть там тихой домохозяйкой, они очень редко виделись, и он практически не играл никакой роли в её жизни. Единственное, что дал ей муж – титул, немного денег и обручальное кольцо. Все это позволяло Жюли вести беспорядочный образ жизни, которую она не смогла бы вести, будь она незамужней. Статус замужней женщины освобождал её от многих условностей, которые ограничивали свободу незамужних женщин. А, поскольку муж был далеко, она получала практически неограниченную свободу. Судя по разгульному образу жизни, который она вела, Жюли была истинной дочерью своего отца. Свидетели расказывали, что она била продавцов в лавках

Систематически посещая фехтовальные салоны, Жюли встретила и там барона де Серрана, с которым у нее завязались романтические отношения. Серран был опытным фехтовальщиком, и они совместно посещали фехтовальные залы Парижа, где она совершенствовала мастерство владения клинком. Один из источников утвеждал, что Серран был всего лишь конторским служащим, но большинство всё-таки свидетельствовали о том, что именно Серран тренировал ее в фехтовании, хотя она и быстро превзошла его в этом искусстве. Возможно это так, но, поскольку её отец был в близких отношениях с Лианкуром, знаменитым мастером клинка и автором “Руководства владения и тренировок с мечом” (1686), кажется маловероятным, что основная роль Серрана в её жизни состояла в обучении фехтованию.

Жюли было всего восемнадцать лет, когда эта любовная пара перешла дорогу влиятельному лицу в Париже, генерал-лейтенанту полиции, Николя-Габриэлю де Ла-Рени. Этот полицейский голова строго следил за соблюдением законов, ограничивающих владение оружием и запрещающих дуэли. По собственной ли инициативе или по наводке графа Д’Арманьяка, Ла-Рени возбудил уголовное дело против Серрана, обвинив его в участии в дуэли у церкви Кармиэлитов, которая привела к смерти его противника. Чтобы избежать наказания Серран бежал из Парижа в Марсель, взяв с собой Жюли. Он доказывал, что у него достаточно средств, чтобы обеспечить их обоих.



Тройная дуэль Де Мопен на шпагах. Гравюра Жюля Жирардэ. 1885 год.


Когда выснилось, что материальные возможности Серрана гораздо скромнее ожидаемых, паре пришлось думать о том, как прокормить себя. Нежелая быть зависимой от Серрана (или Серран был на это неспособен), Жюли нашла себе в Марселе два вида занятий – пение и фехтование. Они зарабатывали на жизнь тем, что устраивали в тавернах фехтовальные поединки на клинках - друг с другом и с любым, кто отваживался бросить им вызов; они также рассказывали байки, а Жюли пела. С этих пор она завела обычай одеваться как мужчина, что вроде бы более подходило для представлений с поединками на клинках. Но тем не менее, она не особо скрывала свой пол, поскольку слухи о том, что переодетая женщина в совершенстве владеет клинками и участвует в боевых представлениях вызывала у публики повышенный интерес. Она так искусно управлялась с холодным оружием, что у зрителей возникали сомнения в том, что она на самом деле женщина, и как-то один из зрителей заявил, что она в действительности парень, ученик и протеже какого-нибудь мастера фехтования. Взбешенная этим заявлением, Жюли бросила рапиру задрала полу рубахи, так что вся публика могла сама судить, к какому полу принадлежит мастер фехтования. После этого эпизода восторгу публики не было предела.

Сама Жюли или кто-то еще осонал, что она обладает красивым (хотя еще не идеально поставленным) голосом контральто (самый низкий диапазон женских голосов). Она сумела добиться прослушивания у директора Марсельской Академии, композитора Пьера Голтье, который сразу принял ее на оперное отделение, несмотря на отсутствие опыта. Мадемуазель Д'Обиньи стала сенсацией, поскольку женское контральто было тогда новшеством во французской опере. За три месяца, дама, известная до этого в Марселе только как Ла Мопен, превратилась из неопытной уличной певички в звезду, выступавную под своей девичьей фамилией в одной из ведущих в Европе оперной труппе. Серран теперь ушел на второй план, и Ла Мопен закрутила серию любовных романов – как с мужчинами, так и с женщинами.



Мадемуазель Мопен в Опере. Гравюра неизвестного автора. Ок. 1700.

Итак, Серран ей наскучил, и она заявила, что ей вообще надоели мужчины. Уже имея опыт привлечения внимания молодых дам, которые поначалу принимали Ла Мопен за мужчину, она решила, что сильная мужественная дама будет хорошо смотреться в городе рядом с юной блондинкой, которая будет выгодно оттенять ее темнокаштановые кудри. Вскоре прекрасная блондинка, возможно принявшая Да Мопен за мужчину, увлеклась ею, а та отвечала ей страстной взаимностью. Но родители юной дамы не одобрили эту любовную связь и быстро отправили дочь в монастырь к визитанткам (Орден Посещения Пресвятой Девы Марии), чтобы разлучить эту пару. Но наш “герой-любовник“ последовал за ней, поступив в монастырь новичком. Вскоре, когда одна из монахинь умерла, Ла Мопен положила мертвое тело на кровать своей любовницы, подожгла келью и в возникшей неразберихе сбежала вместе с любовницей.

Они скрывались в течение трех месяцев, пока Ла Мопен не бросила юную послушницу, которая пристыженная вернулась к родителям, а потом и в монастырь. Трибунал области Экс-ан-Прованс провел заочное слушание дела Ла Мопен и приговорил ее к сожжению за преступление за похищение послушницы, перемещение мертвого тела, поджог монастыря и неявку в трибунал. Любопытно, что обвинение было предъявлено “господину” Д'Обиньи, вероятно для того, чтобы скрыть деликатную сторону этой гомосексуальной любовной связи.

Узнав о приговоре трибунала, Ла Мопен спешно покинула Марсель и направилась в Париж, до которого она добиралась несколько месяцев. Она объявилась около Орлеана в тяжелом положении – она опять стала зарабатывать пением в тавернах и постоялых дворах в долине Луары. Она отдавалась этому занятию с большим рвением, что являлось главной чертой её характера. Она утверждала потом, что даже сочиняла незамысловатые песенки, и исполняла их, радуя неприхотливую провинциальную аудиторию.

Поскольку над ней висело тяжелое обвинение трибунала, Ла Мопен не могла сразу ехать в Париж. Вместо этого она направилась севернее, в Руан, где встретила молодого певца, на несколько лет старше её, Габриэля Винсента Тевенара, сына повара из Орлеана. Он бросил свою работу у отца на кухне, чтобы сделать карьеру певца. Как и Ла Мопен, он направлялся в Париж и практиковался в пении в провинции. Как и она, он был одарен певческим талантом. Не удивительно, что Тевенар страстно влюбился в Ла Мопен.





Далее она направилась на юг, в Пуатье, где встретила стареющего пьяницу Марешала, который раньше был талантливым музыкантом и актером и распознал в Ла Мопен талант, место которому, как он считал, - на парижской сцене, а не на заброшенных околицах. Он убеждал её: “Если вы пожелаете, вы можете стать лучшей певицей в Париже, вместо того, чтобы вести скитальческую жизнь”. И она согласилась. Некоторое время Марешал тренировал её, но стал окончательно спиваться, так что не мог связно говорить. Он дал ей максимум, что мог, и, по словам самой Ла Мопен, “то, чему он научил меня, стало для меня откровением”. В конце концов, спившийся Марешал отправил ее, посоветовав ехать в Париж, заняться там чем угодно и искать пути в театр. Он уверял её, что, если она постарается, удача её не покинет. Она последовала советам Марешала и направилась назад в Париж, но в Вильпердю, к югу от Тура у неё состоялась ещё одна встреча, изменившая её жизнь.

Как то однажды выйдя из помещения на холодную улицу, Ла Мопен увидела перед собой сразу трёх кавалеров, вооруженных клинками. Бой, состоявшийся во дворе таверны, закончился победой Ла Мопен, когда она проткнула плечо своего обидчика. Проткнутый шпагой противник повернул голову и увидел окровавленный конец её шпаги, торчащий у него сзади. Она вытащила шпагу, вложила ее в ножны, отвернулась от поверженного противника и ушла к себе в комнату. Ночью она не могла уснуть, поскольку её грызла совесть. Утром она зашла к парикмахеру, который также являлся местным доктором, и справилась о самочувствии её противника. Он уверил её, что тот сможет поправиться и раскрыл ей личность раненого, который оказался Луи-Жозефом д'Aльбером Луйнэ, сыном графа Люйнэ и Анны де Роган-Монбазон. Вечером следующего дня д'Aльбера послал к ней своего товарища с извинениями за нанесённые ей оскорбления. Д'Aльбер умолял её о прощении, и она велела передать ему, что ответит лично. В ту же ночь, одевшись как женщина, она постучала к нему в комнату, и между ними начался страстный роман. Она выхаживала его, помогая оправиться от раны.

По другой версии д'Aльбер не распознал в ней женщину. Когда Ла Мопен приехала на постоялый двор, она оставила свою лошадь с лакеями, присматривавшими за господскими лошадями, зашла в таверну и села за один из столиков, где к ней присоединился главный кавалер, присутствовавший там. Она заказала бургундского и поприветствовала молодого человека, едва подавляя зевоту. Напившись, кавалер стал громогласно перечислять в скучных деталях достоинства своего коня.

Поначалу Ла Мопен поддерживала разговор, похвалив и своего жеребца, но вскоре ей это наскучило. Она собралась уйти, но он схватил её за руку, порвав шнурок на рукаве. Она неловко оттолкнула его, пролив вино. Через мгновение двое были уже со шпагами, готовые драться. Взбешенный д'Aльбер, в сопровождении дружков, встретил холодную сталь шпаги Ла Мопен и её холодный взгляд. Д'Aльбер, обучавшийся фехтованию у лучших тренеров и превосходно владеющий шпагой, неожиданно встретил серьезный отпор – его выпады были отбиты, а одним из молниеносных контрударов Ла Мопен пронзила ему плечо, так что конец шпаги вышел на пятнадцать сантиметров позади. Она подержала его как на вертеле достаточно времени, чтобы он сам увидел сзади окровавленный конец её шпаги. Она вытащила шпагу, вложила её в ножны и помогла отнести его в гостиничную комнату. Там ей представили раненого, который оказался представителем местной знати, это был граф д'Aльбер, сын графа Луи-Жозефа д'Aльбера Луйнэ и Анны де Роган-Монбазон. Она в ответ представилась как Мадемуазель Д'Обиньи, по рождению женщина, известная как Ла Мопен. После этого она покинула комнату, оставив бедного д'Aльбера ошеломленным и обалдевшим. Он бился в бреду и срывал повязки, требуя, чтобы она ухаживала за ним – до тех пор, пока она не согласилась. Так начался их роман, не прекращавшийся до конца жизни. У обоих потом были любовные связи, но они почти до конца дней сохранили особые отношения. По выздоровлении, д'Aльбер получил приказ короля выступить со своим полком. Они расстались, он должен был ехать в Париж, а затем – в Германию. Расставание было очень грустным, со слезами. Они поклялись друг другу в вечной любви и верности и решили встретиться при первой же возможности – будь то в Париже или в Германии.



Ла Мопен дерется с мужем дамы, которую она соблазнила


Оказавшись в Париже в 1690 году, Ла Мопен направилась к своему старому любовнику, графу Д‘Арманьяку и рассказала ему по секрету о висевших над ней обвинениях. Д‘Арманьяк, пораженный её обольстительной красотой, связался с королем, и обвинение было с неё снято. В том же году Ла Мопен поступила в парижскую Оперу и уже в декабре выступила в дебюте, в роли Афины Паллады, в музыкальной трагедии “Гармония и Кадм”. Как писали биографы Ла Мопен, она особо хороша была на сцене, “выступая в штанах”, то есть, исполняя мужские роли. Однако, на самом деле, в её репертуаре было множество воительниц, боевых женщин и богинь (Минерва и Афина Паллада, Медея, основательница Карфагена Дидона и воительница Клоринда), и чтобы исполнять эти роли требовалось выходить на сцену в шлеме, в доспехах и с копьем. Этим объясняются и легенды о том, что Ла Мопен исполняла в Опере мужские роли. В некоторых источниках, однако, утверждается, что Ла Мопен не сразу удалось поступить в парижскую Оперу (как её другу Тевенару), поскольку директор оперы Франсен не был поначалу в восторге от её данных. Однако впоследствии, Ла Мопен переплюнула Тевенара, покорив Париж штурмом. Она уговорила ветерана сцены Бувара походатайствовать за нее перед Франсеном, которому вскоре понравилась её красота и теплый тембр голоса. Таким образом, она дебютировала на сцене Оперы в роли Афины Паллады в “Гармонии и Кадме”, в которой главные партии исполняли Ардуан и мадемуазель Рошуа.

Зрители обожали Ла Мопен, они бурно апплодировали ей, когда она выходила из своей колесницы, снимала шлем и брала в руки лук. Источники расходятся в оценке певческого таланта Ла Мопен – некоторые считали, что у нее был превосходные певческие данные, другие настаивали на очаровании ее голоса. Но все сходитлись на том, что она была прекрасной женщиной, пожалуй самой красивой в труппе. При этом она была превосходной танцовщицей и обладала огромным драматическим талантом, что неудивительно, ибо и сама её жизнь была наполнена драматическими событиями. В Опере её сопровождали постоянные скандалы, включая как любовные похождения, так и драки с актерами и актрисами. Говорят, что первым у неё был роман с актрисой Мартэ Ле Рошуа, которая завоевала сердце Ла Мопен так же быстро, как сама Ла Мопен завоевала симптии зрителей. Затем последовали любовные отношения с Франшон Морэ, которая наряду с Ла Мопен и Мадемуазель Дематен исполняла ведущие роли на сцене Оперы после ухода со сцены Ле Рошуа в 1698 году. Когда Ла Мопен увидела, что Ла Морэ не отвечает ей взаимностью, она пыталась покончить с собой.

То ли из-за медленного продвижения в оперной карьере, то ли из-за страсти к авантюрам, Ла Мопен сделала себе в Париже вторую карьеру – профессиональной дуэлянтки. В это время многие профессиональные дуэлянты жили в латинском Квартале и на улице Фобур Сен-Жермен. С раннего детства тренированная в фехтовальном деле и получившая солидный дуэльный опыт в Марселе и по пути в Париж, Ла Мопен добилась исключительного успеха на дуэлях в Париже, причем дралась она исключительно с мужчинами.

Стычка Ла Мопен с одним из актеров оперы свидетельствует о том, что её принимали за мужчину не только сторонние наблюдатели. Эти актером был Дюмени, бывший повар, ставший тенором Оперы благодаря его изумительному голосу. Говорили, это был тупой мужлан с колоссальным самомнением, который красовался как павлин и грубо приставал к артисткам Оперы. В один из вечеров он разгневал Ла Мопен тем, что оскорбил троих артисток - Рошуа, Фатшон Моро и её сестру. Затем он перешёл к Ла Мопен, но получив должный отпор, стал изрыгать грубости. Ла Мопен заявила, что “это дело не закончится здесь”. Позже, этим же вечером, облачившись в одежды знатного господина, она подкараулила Дюмени на площади Побед. Когда он появился, она вызвала его на поединок на шпагах, но он отказался. Тогда она крепко избила его тростью и отняла у него часы и табакерку. На следующий день побитый Дюмени рассказывал всем, что на него напали трое дюжих грабителей и отняли у него часы и табакерку. На это как раз и рассчитывала Ла Мопен, получив возможность опозорить его публично. Она заявила: “Димени, ты лжец и подлый трус! Это я одна тебя побила. Ты струсил со мной драться, поэтому я тебя хорошенько отдубасила. Вот доказательство!” И она при всех вернула ему часы и табакерку.

Несмотря на то, что мужская одежда ввела Дюмени в заблуждение, и он принял её за мужчину, случалось и так, что она оказывалась в центре знаменитых скандалов, в которых она не оставалась неузнанной. Одним из самых драматических скандалов случился на королевском балу.

Одиннадцатого сентября 1693 года Ла Мопен играла роль Дидоны - с большим энтузиазмом и достоинством. После выступления на сцене она переоделась в парадный костюм знатного джентльмена, прихватила шпагу и направилась на бал в королевский дворец. Теперь трудно достоверно установить, кто устроил этот бал, король Людовик XIV или его брат, Филипп I, Герцог Орлеанский и присутствовал ли на балу сам король. Как обычно, одетая в роскошную мужскую одежду и со шпагой, Ла Мопен устроила ошеломительный скандал: она стала флиртовать с молодой знатной девушкой, пригласила её на танец, после которого скрепила их связь страстным поцелуем в губы. Трое знатных господ, оскорбленные таким вызывающим поведением, окружили эту пару и стали протестовать против недостойного поведения Ла Мопен, естественно принимая её за мужчину. По одной из версий, трое джентльменов потребовали он нее сатисфакции, на что она незамедлительно ответила, как полагалось в таких случаях: “К вашим услугам, господа”. После этого все четверо вышли в тёмный сад, не договариваясь об условиях поединка. Согласно другой версии, от Ла Мопен потребовали извинений, но она отказалась и потребовала от джентльменов выйти с ней для выяснения отношений. Что именно произошло в тёмном саду можно судить по малодостоверным слухам. Когда она со своими сопровождающими вышла в сад, она обнажила шпагу и напала на одного из них, сумев заколоть его почти мгновенно. Двое других вступили с ней в бой, но тоже были повержены разгневанной фехтовальщицей. Есть еще одна версия, согласно которой Ла Мопен прибыла на бал в костюме Дидоны, со шпагой, а один из присутствовавших там мужчин в насмешливом тоне поинтересовался, зачем даме шпага, и тут же получил от неё вызов на дуэль. Удивившись, он отказался драться с женщиной, и тогда певица потребовала от него публичных извинений. Устроители бала были недовольны ее поведением и попросили ее покинуть зал. Она отказалась, продолжая требовать извинений. Присутствующие на балу, дамы предложили мужчинам вывести вон “зарвавшуюся певичку”.



Мадемуазель де Мопен.

Так или иначе, все видели, что она вышла в сад в сопровождении троих, а вернулась на бал одна, без единой царапины. Но, на её беду, на её появление обратил внимание король. Он подозвал её к себе, и она сняла парик, распустив свои длинные роскошные каштановые волосы. “Это опять ты, негодница, Ла Мопен?”, - грозно спросил король. “Я наслышан о твоих проделках! Ты разве не слышала о моем декрете о запрете дуэлей в Париже?” Она не стала отпираться, да и не могла этого сделать, ведь она была известной в Париже персоной и центром внимания. Амазонка-дуэлянтка покинула бал, после того как сообщила юной маркизе о печальной судьбе трех заступившихся за неё благородных джентльменов, которых она одного за другим заколола в саду. Она вернулась домой, ожидая с минуты на минуту ордера на арест. Но король был весьма терпимой натурой. На следующий день, когда город был возбужден от этой сногсшибательной новости, король сделал заявление, в котором пояснил, что закон о дуэлях запрещает драться на них мужчинам, но не женщинам. Вполне вероятно, что она представилась Филиппу, который замолвил за нее слово перед королём. Тем не менее, Ла Мопен вынуждена была отправиться в Брюссель, чтобы переждать скандал.

В Брюсселе она провела больше года в качестве любовницы курфюрста Баварии Максимилиана Эмануэля, наместника Священной Римской империи в испанских Нидерландах. Хотя курфюрст сам был весьма похотлив, она оказалась для него слишком буйной и яростной любовницей, так что он устал от неё и переключился на некую графиню. После того как огорченная Ла Мопен инсценировала самоубийство, ранив себя шпагой, ей было предписано покинуть страну и предложена “компенсация” в сорок тысяч ливров. Оскорбленная предположением, что её можно купить, Жюли бросила золотые монеты в лицо принесшего их эмиссара и отправилась в Испанию.

Оставшись без средств к существованию, Ла Мопен устроилась в Мадриде служанкой графини Марино, испытав немало унижений и колкостей по поводу её сообразительности и замечаний по службе. Она заставила себя всё это терпеть, пока не собрала достаточно денег для возвращения в Париж. Но перед отъездом Ла Мопен отомстила привередливой графине. Причесывая графиню, Ла Мопен незаметно прицепила сзади к ее волосам невольшой пучок редиски. Можно себе представить удивление графини, когда за ней шествовала толпа любопытных, рассматрвая её новомодную прическу. Она узнала об этом от доброго идальго, который сказал ей правду. У графини уже не было времени для контр-мести Ла Мопен, поскольку та уехала в Париж, который, три года спустя почсле отъезда, снова мгновенно завоевала.

Ла Мопен снова стала работать в труппе парижской Оперы и появилась на сцене в 1698 году в роли Минервы в опере "Тесей". Ее оперная карьера продлилась в общей сложности пятнадцать лет, в течение которых она сыграла двадцать девять ролей.

Когда она пела на сцене в дуэте со своим старым любовником Тевенаром, она совершала необычные действия – она могла свирепо укусить его за ухо, за что тот в ответ незаметно, но сильно щипал её. В конце концов, Тевенар сдался и предложил ей мир. Ла Мопен великодушно приняла его капитуляцию, но потребовала публичных извинений. Он сделал это, за что ему пришлось терпеть насмешки своих товарищей по труппе. Зато он обеспечил свою безопасность от баламутки, с которой когда-то наслаждался в интимной обстановке.

Сразу по возвращении в Париж м 1698 году, Ла Мопен узнала, что ее старая любовь, д'Альбер занимался “изучением сельского хозяйства” с герцогиней Люксембургской. Разъяренная Ла Мопен стала позади молящейся на коленях герцогини и спокойно объяснила ей, что перережет ей горло, если д'Альбер ещё раз появится в её будуарах. К счастью для потенциальной жертвы, д'Альбер оказался в тюрьме за убийство на дуэли. После выхода из заключения, он обескуражил Ла Мопен своей стремительной женитьбой на мадемуазель Монтиньи, бывшей любовнице баварского курфюрста, который когда-то предлагал Ла Мопен сорок тысяч ливров откупных. Убитая горем Ла Мопен поклялась больше не иметь дел с представительницами противоположного пола... но её яркая жизнь подходила к концу.

Последнее выступление Ла Мопен на сцене Оперы состоялось 26 мая 1705 года, где она исполнила роль Изабеллы в музыкальной комедии “Венецианка” композитора Мишеля Де Ля Барра. После женитьбы д'Альбера, в августе 1707 года Жюли покинула Оперу и написала потерянному любовнику прощальное письмо, в котором сообщала о своём намерении закончить жизнь в монастыре. Получив его благословение, она провела последний год жизни в служении Христу. Её яркая жизнь завершилась 2 июля 1707 года, она скончалась от родильной горячки. Ей было всего 37 лет.

Ла Мопен стала исторической фигурой по причине необычного сочетания личных качеств и причудливой судьбы. Бесстрашная дуэлянтка, певица, пылкая любовница, грешница... Это была женщина, которая наслаждалась своим необычным и неприличным поведением. Ей были присущи порывы отваги, потрясающая жизнеспособность, буйная кровь, любовь к авантюрам и анархии. Прекрасная, бесстыдная и отважная, Ла Мопен не могла подчиниться строгим рамкам приличия и ограничениям своего времени.


Афиша кинофильма "Мадамигелла ди Мопен", 1967

Надо сказать, что женские дуэли во Франции тех времен вообще-то не были диковинкой. И как раз на XVII век приходился пик моды на них. Женщины могли бросить вызов друг другу по самым разным причинам - косой взгляд, неосторожное высказывание, вспышка ревности, одинаковые платья, оскорбление (настоящее или мнимое), слухи и, конечно задетая честь, все что угодно могло повлечь за собой вызов на смертельный поединок. Женские дуэли были куда более кровавыми и ожесточенными, чем мужские. Считается, что восемь женских дуэлей из десяти заканчивались смертельным исходом, в то время как лишь четверо из десяти дуэлянтов-мужчин гибли на дуэлях. Однако, как правило, ни дамы, ни кавалеры не вызывали на дуэль представителей противоположного пола. Поэтому современников мадемуазель де Мопен удивляло не столько ее виртуозное владение шпагой, сколько то, что она осмеливалась драться со многими мужчинами и сумела победить всех своих соперников.

Ла Мопен прожила полнокровную и богатую событиями жизнь, она никогда не боялась быть самой собой и драться за свои убеждения. Она осмелилась быть не такой как её современницы – сильной, вспыльчивой, яростной, задиристой, драчливой, воинственной, иногда жестокой – и за это история её не забудет, ведь она действительно сделала историю!

источники
www.fscclub.com/history/fame-duelists.shtml
www.kulturologia.ru/blogs/250916/31509/

Еще несколько интересных на мой взгляд персон: вот например вам Настоящий Гоцман, а вот Вратарь, который забил 131 гол. Вспомним, кем был Профессор Преображенский в реальности и что это за женщина На лицо ужасная, добрая внутри. А помните, что это за Последний людоед и "Черный Гитлер" Иди Амин и Как графиня отомстила большевикам

@темы: женский вопрос

---

Оригинал взят у в отрицание

Читаю любопытную книгу о современном разговорном французском, и как он отличается от литературного, формального языка. В самом начале там рассказывается, например, что в стандартной конструкции отрицания "ne [глагол] pas" в разговорном языке почти никогда не говорят уже это "ne", оно пишется, но не произносится. Это я знал в принципе. Но автор приводит еще дополнительные интересные примеры: скажем, есть фразы, в которых не произносят ни ne, ни pas, а все равно значение отрицания.

Например, "t'occupe!", что означает примерно "не твое дело!", "не лезь!". Это сокращение от "ne t'occupe pas", в котором ничего не осталось от всех отрицательных частиц. Но порядок слов все равно подсказывает, потому что в положительном смысле было бы "occupe-toi!". Другой пример оттуда - "t'inquiète!" - "не волнуйся!".

Фигассе, думаю. Это ж как такое придумать, что не осталось даже следа отрицательных частиц, а все равно понятно, что это "не". Только во французском такое может быть.

@темы: Вавилон-18

---

Оригинал взят у в Замок Румянцевых и Паскевичей: интерьер (I ч.)

---

Продолжение. Начало - Замок Румянцевых и Паскевичей: прогулка по парку

Фоторепортаж об интерьере замка Румянцевых и Паскевичей я разбил на 2 части. Представление о первоначальном убранстве нам могут дать фотографии Джованни Бианки 1860-х гг. из фондов Государственного Эрмитажа, и статья Георгия Лукомского «Гомельская усадьба княгини И. И. Варшавской, графини Паскевич-Эриванской», опубликованная в журнале «Столица и усадьба» в 1914 г.

Гомельский дворец представляет собой не только великолепное архитектурное сооружение. В разные периоды истории он был уникальным хранилищем богатейших коллекций предметов старины и произведений искусства.

Вновь выстроенный дворец П. А. Румянцева-Задунайского был щедро украшен предметами искусства, многие из которых подарила ему сама императрица. Николай Петрович Румянцев, будучи выдающимся меценатом, библиофилом, страстным собирателем исторических свидетельств прошлого, часть своих коллекций размещал во дворце. Это были предметы археологии, нумизматики, ценные рукописи и книжные издания, произведения искусства. После смерти графа они были вывезены в Петербург, затем в Москву, где послужили основой для создания «Румянцевского музеума», книжное собрание которого стало впоследствии началом формирования теперешней Российской государственной библиотеки ().

Во времена Паскевичей значительно расширенные дворцовые апартаменты обильно насыщали разнообразные по времени и месту производства предметы интерьерного убранства: мебель, музыкальные инструменты, осветительные приборы, часы, вазы, ковры и гобелены, изделия из фарфора и стекла, картины, скульптура и многое другое. Помещения первого этажа носили преимущественно парадный характер и назывались соответственно своему назначению и характеру убранства: «колонная зала», гостиные («белая», «красная», «малая»), «золотая» столовая, аудиенц-зал и большой и малый кабинеты, парадная спальня, бильярдная, домовая церковь, портик (позже курительная). На этажах башни были выставлены многочисленные свидетельства ратных деяний фельдмаршала, дворцовая библиотека. Антресоли (II этаж центральной части) предназначались для размещения гостей, здесь также был театральный зал.

Колонный зал

Для украшения гомельской резиденции фельдмаршала И.Ф. Паскевича из Варшавы и Петербурга привозилась обстановка, большей частью являвшая собой произведения искусства. Предметы мебели были изготовлены в лучших столичных мастерских, которые выполняли заказы для царских дворцов и королевских апартаментов.

В июле 1837 г., когда в Гомельском дворце еще не начались строительные работы, сюда уже доставили большой груз с мебелью. Она отражала все многообразие форм, распространившихся в эпоху позднего классицизма, и была выполнена из ценных древесных пород, таких, как красное и розовое дерево, карельская береза и др. Груз состоял из «кресел красного дерева с резными локотниками и подушками, обитыми розовою клетчатою шелковою материею, с миткалевыми белыми чехлами — 12. Такие же диваны — 2. Стульев разных, канапе, столов красного дерева, ломберных»; двух «ярусников для ставки бронз красного дерева», бюро, туалетов, умывальников, комодов, буфет красного дерева, «шифоньерок красного дерева — одна о 12-ти, а другая о 5-ти вышитых ящиках»; шкафов красного дерева, березового дерева, волнистой березы; также «Вольтерово кресло красного дерева с пульпетом, обитое зеленым сафьяном, скамеек подножных красного дерева, обитых голубою шелковою материею, — 2».

Разного рода мебель — диваны, козетки, кресла, стулья, столы, зеркала, шкаф библиотечный, трюмо и др. — в сентябре того же 1837 г. была приобретена в Петербурге у мебельного фабриканта Тура. Андрей Иванович Тур являлся одним из представителей семьи знаменитых петербургских мастеров, которые были известными поставщиками мебели для знати, в том числе для императорского дома.

Много мебели, вместе с декоративными деталями и стройматериалами, поступало из Варшавы: 27 января 1846 г. в Гомель была отправлена мебель на десяти повозках, в августе 1854 г. — 12 больших кресел «от варшавского золотаря Хенца», в феврале 1855 г. — четырехугольные столики, инкрустированные перламутром. Таких столиков поступило более десятка, и представить их внешний вид можно по сохранившимся в фондах экземплярам.

В технике наборного дерева с бронзовыми накладными элементами и фамильным гербом Воронцовых-Дашковых были выполнены предметы мебели «спально-будуарного ассортимента» Ирины Ивановны Паскевич, доставленные в сентябре 1856 г. из Петербурга в Гомель вместе с другим имуществом для обустройства, полученного в наследство усадебного дома. Они были размещены в спальне княгини (в центральной части дворца), где главенствующее место заняла кровать с балдахином, оформленная полукруглым альковом и фланкированная двумя парами колонн. В набор мебели входили еще несколько ночных столиков, бюро, «молебная», шкаф «с крышкой сверху» и застекленный инкрустированный комод с бронзовым гербом. Сохранившаяся верхняя часть одного из предметов набора и фотография кровати из довоенной музейной экспозиции позволяют составить зрительное представление о высоком художественном достоинстве этого большого спального гарнитура — образца выполнявшейся в духе «второго рококо» мебели середины XIX в.

Слободчиков В.И. Фельдмаршал Румянцев П.А. 2005

В примыкавшей к колонному залу столовой, стены которой были декорированы китайскими обоями в золоченых рамах, мебель имела кожаную тисненую обивку в стиле «шинаузри» с изображением попугаев и хризантем. После пожара во дворце весной 1919 г. в акте обследования «Временной комиссии по реставрации гомельского народного замка...» будет сообщено о сгоревшей столовой следующее: «Стены — голый кирпич; обивка стен кожей XVIII ст. сгорела почти вся, часть же из сохранившихся золотых рам расхищена».

Для оформления интерьеров дворца при князьях Паскевичах использовались и другие образцы восточного искусства. Среди них кресла из Персии, ковры из Ирана, Турции, Бухары, китайская и японская керамика.

Наряду с восточными керамическими изделиями художественное собрание Гомельского дворца содержало множество образцов немецкой, итальянской, французской, русской, английской работы XVII–XIX вв. Это были сервизы, шкатулки, табакерки, мелкая пластика, вазы и многое другое. Своей уникальностью выделялись декоративные фарфоровые вазы, подаренные И. Ф. Паскевичу в 1840-х гг. императором Николаем I и королем прусским Фридрихом-Вильгельмом IV. Вазы, выполненные на Императорском фарфоровом заводе по заказу русского царя, имели большие размеры, были позолочены и дополнительно оформлены живописными росписями с батальными сюжетами, связанными с военными деяниями фельдмаршала. Вазы меньших размеров несли изображения церковных интерьеров, орнаментальных мотивов. Подарки Фридриха-Вильгельма были произведены на Прусском королевском фарфоровом заводе. Фарфоровые «вазы-гиганты» размещались в нишах и простенках колонного зала, в «белой» гостиной, столовой, большом кабинете в башне.

Колонный зал

Неотъемлемую часть оформления дворцовых интерьеров составляли предметы из стекла богемского, английского, венецианского производства. Это были зеркала, вазы, жирандоли, канделябры.

Особенно торжественное величие залам дворца придавали произведения художественной бронзы. В «Описях наличности Гомельского замка» разных лет можно насчитать до нескольких сотен бронзовых изделий. Это были часы и канделябры, украшавшие каминные полки, затейливые бронзовые безделицы, которые помещались на комодах и консолях. В бронзе были выполнены письменные приборы и настольные украшения, подставки-геридоны, напольные вазы, курильницы, люстры и навесные светильники.

На подиумах, наряду с мраморной, высилась бронзовая скульптура. Зачастую бронзовые прикладные изделия комбинировались с такими материалами, как фарфор, стекло, камень, дерево. В нынешней коллекции насчитывается более полусотни бронзовых изделий из бывшего дворцового собрания. Они были изготовлены преимущественно во Франции, занимавшей ведущее место в бронзолитейном производстве Европы конца XVIII–первой половины XIX в.

Интересный, яркий и многообразный комплекс в собрании декоративно-прикладного искусства составляют часы из дворца Паскевичей. Его помещения были заполнены разнообразными по форме, технике и времени исполнения напольными, настенными, настольными часами, а также каминными гарнитурами из часов и канделябров. Это были уникальные произведения не только мастеров часового искусства, но и знаменитых европейских бронзовщиков, скульпторов, мебельщиков, эмальеров, работавших в XVIII–XIX вв. Сохранившиеся до настоящего времени образцы этого вида искусства были выполнены в мастерских Сен-Жермена, Прайора, Муссона, Нортона, Томира, Раврио, Брегета, Арменго и других.

Слободчиков В.И. Фельдмаршал Паскевич И.Ф. 2005

Наряду с предметами искусства прикладного значения в дворцовых залах и комнатах размещались многочисленные произведения изобразительного искусства, которые любили и ценили как отец, так и сын Паскевичи. Они были лично знакомы со многими художниками, делали им заказы и приобретали у них картины и скульптуру, будучи в числе лиц, имевших отношение к Императорской академии художеств. Иван Федорович с 1831 г. являлся почетным любителем, Федор Иванович с 1869 г. — почетным членом академии.

Среди живописных произведений русских художников в гомельском усадебном доме Паскевичей были морские пейзажи Никанора Чернецова, Алексея Боголюбова, Константина Круговихина и других. Они отражали эстетические настроения романтизма, популярные в середине XIX в. В нынешней коллекции находится картина «Вид Тифлиса» Н. Г. Чернецова, одна из тех, что прибыли с первым грузом из Петербурга в 1837 г.

Духом романтизма были проникнуты пейзажи с руинами Юбера Робера, урбанистические пейзажи Мартина Залеского, в числе которых «Вид Гомельского замка», а также его копии с картин Бернарда Беллотта (называемого Каналетто). Этот же дух присутствовал и в картинах Александра Орловского, на которых были изображены скачущие всадники, фигуры башкир, киргизов, чеченцев.

Ярко и разнообразно во дворце была отражена портретная живопись. Это работы берлинского художника Франца Крюгера (1797–1857), исполнявшего заказы для Николая I, среди которых портрет И. Ф. Паскевича для Фельдмаршальского зала в Эрмитаже. Копию с этой картины и одного формата с ней портрет супруги фельдмаршала Елизаветы Алексеевны Паскевич, урожденной Грибоедовой, сделал русский живописец Николай Шильдер (1828–1898). Эти два парадных портрета, размещавшиеся в «золотой» столовой, в настоящее время украшают так называемый Фельдмаршальский зал в экспозиции дворцовой башни.

Красная гостиная

Картины с изображением особ императорской фамилии в основном представляли собой копии с работ известных художников. Около тридцати царских портретов было развешано только на стенах примыкавшей к колонному залу «красной» гостиной. Большое число их, а также изображений членов семьи Паскевичей и родственников находилось практически во всех помещениях дворца. Они были написаны живописцами Баччарелли, Молинари, Бланком, Суходольским, Каневским и другими.

Дворцовые описи дореволюционного времени изобилуют сведениями о наличии в собрании Паскевичей портретной миниатюры, которая имела разнообразный материал и технику исполнения. Хранящиеся в фондах 11 акварельных портретов на кости изображают членов семьи Паскевичей. Среди них — работы, авторство которых принадлежит крупнейшему польскому миниатюристу первой половины XIX в. Станиславу Маршалкевичу (1789–1872). Поясной миниатюрный портрет И. Ф. Паскевича-Эриванского его работы хранится в Государственном Русском музее в Санкт-Петербурге.

Красная гостиная

Значительную часть живописного собрания Гомельского дворца составляли картины, отображавшие события, связанные с военной деятельностью фельдмаршала. Находясь в Польше в качестве царского наместника, И. Ф. Паскевич заказывал их местным художникам и для многих позировал сам. Доставлявшиеся в Гомельское имение такие живописные произведения преимущественно размещались в залах дворцовой башни. Те из них, на которых были запечатлены кавказские события (штурм и взятие крепостей русскими войсками под командованием Паскевича), в количестве более двадцати значатся по «Описи Гомельского замка» 1891–1892 гг. на втором этаже башни.

По заказам Николая I и для фельдмаршала Паскевича выполнял живописные произведения варшавский художник, происхождением из Гродно, Януарий Суходольский (1797–1875). За картину «Штурм крепости Ахалцих» царь наградил живописца золотым перстнем с бриллиантами и пригласил в Петербург, где ему было пожаловано звание академика Академии художеств. Картина была взята в Зимний дворец, до 1930 г. находилась в Эрмитаже, откуда была передана Музею инженерии при Военно-технической академии. В настоящее время находится ее написанный для фельдмаршала Паскевича вариант, а также другие произведения исторического жанра, которые имеют подписи либо могут быть приписаны авторству Я. Суходольского. Возможно, некоторые картины на тему турецкой и персидской кампаний Паскевича являются копиями с произведений Я. Суходольского, выполнявшимися по заказу наместника в Варшаве молодым художником Тадеушем Бродовским (1821–1848). За эту работу Т. Бродовский получал от заказчика стипендию для учебы за границей.

Академиком живописи художником В. И. Мошковым, находившимся в составе русской миссии в 1828 г. в момент переговоров и во время заключения Туркманчайского мира, было сделано несколько рисунков, по которым в 1830-е гг. К. П. Беггровым и К. С. Осокиным были выполнены литографии. «Встреча Паскевича с Аббас-Мирзой» и «Подписание Туркманчайского мира», вероятно, послужили оригиналами для живописных работ художника Мартина Залеского (1796–1877), ныне хранящихся в колекции.

Картина, повествующая еще об одном историческом событии, связанном с именем И. Ф. Паскевича, сегодня экспонируется в Гомельском музее. На ней запечатлен прием фельдмаршалом депутатов г. Пешты в Варшавском Королевском замке, и она подписана мюнхенским художником Карлом-Августом Эрттингером (1803–1876). Наряду со скрупулезной передачей участвующих в сюжете типажей в изображении детально показаны элементы замкового интерьера, во многом повторенного в декоративном убранстве гомельской резиденции Паскевича.

В перечнях произведений живописи, находившейся во дворце Паскевичей, значится множество картин культового содержания и икон, преимущественно размещавшихся в домовой церкви и в апартаментах интимного характера (спальнях, будуарах). Часто это были различные копии с произведений известных мастеров.

События, пейзажи, портреты были темами многочисленных гравюр в дворцовом собрании изобразительного искусства. Графические произведения принадлежали авторству таких европейских мастеров, как Дитрих, Пихлер, Ластери, Кардели. Большую ценность представляла гравюра, изображавшая фельдмаршала Паскевича на белом коне с фельдмаршальским жезлом в руке. Ее выполнил по живописному портрету Я. Суходольского варшавский гравер А. Дитрих для императора Николая Павловича. Всего было сделано только три оттиска этого портрета (в Зимний дворец, в коллекцию гравюр сенатора Д. И. Ровинского и во дворец Паскевича), после чего медная доска была уничтожена самим автором.

Наряду со многими другими предметами искусства во дворце находилось большое количество скульптурных произведений. Это были всевозможные рельефы в виде резьбы по дереву, кости, камню, металлического литья, а также круглая скульптура.

Мраморная скульптура больших размеров располагалась в галереях. В одной стояли статуи Т. Костюшко и Ю. Понятовского из Уманского парка «Софиевка» (подарены И. Ф. Паскевичу Николаем I в 1848 г.), в другой — «Три грации», фигуры мифологических персонажей: Аристида, Меркурия, Аполлона, Венеры. Две последние скульптуры сохранились в нынешнем дворцовом собрании, как и мраморная копия XIX в. с работы Микеланджело «Моисей», судя по описям дворца и изображениям, в конце XIX и начале XX ст. находившаяся в «белой» гостиной. Мраморная композиция «Похищение Елены» (XIX в.) также отражает известный античный сюжет. В коллекции скульптуры к раритетам можно отнести небольшое мраморное изображение Вольтера в рост, подписанное французским скульптором Ж.-К.-Ф. Россе, прозванным Дю Поном (1706–1786). Работая в доме философа с 1759 г., он был постоянным портретистом Вольтера.

В залах дворца находились многочисленные скульптурные портреты. Только на книжных шкафах княжеской библиотеки в башне было 15 алебастровых бюстов. Украшавшая дворцовые залы в дореволюционный период художественная бронза в нынешней музейной коллекции представлена скульптурными произведениями преимущественно небольших размеров. В ее составе бюсты французского короля Луи-Филиппа I работы парижского бронзовщика Луи Томира (1757–1838), А. М. Голицына — польского художника Войцеха Швенцкого (1826–1873); изображения всадников: императрицы Александры Федоровны по модели немецкого скульптора Густава Блезера (1813–1874), уменьшенное повторение памятника Ю. Понятовскому по оригиналу Б. Торвальдсена отлито в бронзолитейной мастерской Жана Труве в Варшаве. Фигура И. Ф. Паскевича верхом на лошади выполнена из чугуна варшавским медальером Юзефом Майнертом (1813–1879). В собрании сохранилась бронзовая пластика французских художников Ж.-Ф.-Т. Жештера (1796–1844), X. Фратена (1810–1864), русского анималиста Н. И. Либериха (1828–1883) и др.

Часы каминные с фигурами Венеры и Галатеи. Вторая половина 19 века. Париж. Часовой механизм - фирма Дуиен, работа по бронзе - фирма Кристоффель. Золоченая бронза

Верхняя часть комода из спального гарнитура Федора и Ирины Паскевичей. 1850—е Франция Мастер И.-Э. Прето Ценные породы дерева, золоченная бронза

Фрагмент. Верхняя часть комода из спального гарнитура Федора и Ирины Паскевичей.

Фрагмент. Верхняя часть комода из спального гарнитура Федора и Ирины Паскевичей.

Верхняя часть зеркала. Германия. Нач. XIX в.

Золотая столовая в Гомельском дворце Паскевичей. Копия фотографии 1860-х гг. Джованни Бианки (1811-1893) из фондов Государственного Эрмитажа. На стене - парадные портреты Н.Ф. и Е.А. Паскевичей, находящиеся в музейной экспозиции в башне дворца

Зал торжественных приемов

Оранжерея — проход между основным зданием и башней. Когда-то здесь был зимний сад.

Гомель Вид замка князя Паскевича с реки

Экспозиция «Культовые предметы»

Евангелие напрестольное. Москва. Синодальная типография, 1887 г. Оклад штамповка, серебрение, чеканка, гравировка, позолота.

Евангелие напрестольное. Москва, Синодальная типография, 1906 г. Оклад - бархат, меоный сплав, штамповка, чеканка

Богоявление. XVIII–I пол. XIX в. Дерево, кость, резьба. Находилась в Домовой церкви князей Паскевичей

Икона Минея с Воскресением и праздниками. XIX в.

Богоматерь Иверская. К. XIX - нач. XX в. Дерево, левкас, масло, серебро, штамповка, гравировка, чеканка, эмали

Богоматерь Умиление. Петербург 1887–1910 гг., фирма Фаберже, мозаичная мастерская Фролова. Камень, смальта, дерево, серебро, мозаика, позолота. На окладе надпись: «В память младенца Александра Балашева. Род. 20-го ноября, сконч. 30 ноября 1875 г. в С-Петербурге и погребенного в Александро-Невской лавре. Оставите детей приходити ко мне». Находилась в часовне-усыпальнице князей Паскевичей.

Белая гостиная

Россе Ж.-К.-Ф. (1706–1786) Вольтер. 1769. Франция. Мрамор

План Гомеля 1830

Статуя Мира с масленичной ветвью и жезлом в руках, попирающая ногами зло в образе змеи

В 1814 г. по заказу Николая Петровича известным итальянским скульптором Антонио Кановой из мрамора была высечена статуя Мира с масленичной ветвью и жезлом в руках, попирающая ногами зло в образе змеи. Она стала олицетворением мирных деяний трех Румянцевых, заключивших мирные договоры — Абоский, Кючук-Кайнарджийский и Фридрихсгамский. Ученик Антонио Кановы скульптор В.И. Демут-Малиновский выполнил бронзовую копию, которая была установлена на могиле Николая Петровича Румянцева в Петропавловском соборе. На памятнике золотыми буквами было начертано: «Воздал Божие Богови, Кесарево Кесареви, Отечеству любовию и жертвами».

Продолжение следует

СОДЕРЖАНИЕ ЖУРНАЛА БИБЛИОФИЛА (ПОСТАТЕЙНОЕ)

Внимание!!! Если Вы копируете статью или отдельное изображение себе на сайт, то обязательно оставляйте гиперссылку непосредственно на страницу, где размещена первоначальная статья пользователя . При репосте заметки в ЖЖ данное обращение обязательно должно быть включено. Спасибо за понимание. Copyright © aldusku.livejournal.com Тираж 1 штука. Типография «Тарантас».

@темы: мой Гомель

---

Оригинал взят у в СЯУ: брюки им. Св. Пантелеймона

Сидишь тут, измышляешь этимологии, а Жизнь и Натура лишь усмехаются. Вот что я узнал сегодня.

Что английское слово pants (штаны) происходит от pantaloons (панталоны), знают все.
Что слово pantaloons происходит от персонажа Комедии Дель Арте по имени Панталоне, который такие штаны (длинные и обтягивающие) носил - знают многие.
А вот знаете ли вы, что Панталоне должен был изначально изображать венецианца, ибо именно в Венеции такие штаны носили?
И что имя свое он получил от Св. Панталеона, одного из святых покровителей Венеции? Там существует, например, известная церковь San Pantalon.
И что Св. Панталеоном называют в западной церкви нашего Св. Пантелеймона Целителя? Он стал популярен в католических странах в 14 веке, во времена Черной Смерти (и, добавим, византийской эмиграции в Италию при поздних Палеологах).

То есть, если бы история языка развивалась немножко по-другому, называли бы мы штаны "пантелеями".

@темы: фм, Вавилон-18, имена

---

Оригинал взят у в Синий ланвен.

Любители исторического костюма знают, что мода часто дает интересные названия оттенкам тканей. Откуда они появляются и есть ли у этих названий авторы?
Я писала про происхождение таких цветов, как "маджента" и "сольферино", а сегодня хотела бы вам рассказать про модный цвет времен ар-деко "синий ланвен".






Известный французский кутюрье Жанна Ланвен (1867 - 1946) черпала свое вдохновение в книгах, путешествиях и живописи. Неравнодушна она была к эпохе рококо и Ренессансу. Придуманный ею фасон robe de style – дань увлечению галантным XVIII веком




robe de style от Жанны Ланвен




Модель Ланвен. Обратите внимание на тень)




Еще два платья от Жанны Ланвен. XX век или XVIII?)


Синий цвет в творчестве Жанны Ланвен появился под впечатлением от работ художников эпохи Возрождения.







Жанна любила синий цвет во всем разнообразии его оттенков, отсюда и название ее моделей одежды: "Сапфир", "Барвинок", "Индиго", "Витраж", "Берег", "Небесный синий ", "Лаванда",




"Лунный свет"




"Синяя ночь"




"Голубой ангел"




"Голубой экспресс" (так назывался экспресс-поезд, на котором за ночь можно было доехать из Парижа до французской Ривьеры. В 20-е гг ХХ века он был синонимом роскоши и богемного образа жизни. Вам этот поезд наверняка знаком по дягилевскому балету, поставленному по либретто Жана Кокто "Голубой экспресс" или роману А. Кристи "Тайна "Голубого экспресса", убийство в котором расследует Э. Пуаро. Источник https://en.wikipedia.org/wiki/Le_Train_Bleu)





В текстильном альбоме Жанны Ланвен коллекции для Биаррица 1920-го года можно найти образцы ткани, отделки и вышивки лавандового цвета, королевского синего, темно-синего, светло-синего и т.д.




Рисунки шляпок от Ланвен



Образец вышивки из альбома Ж. Ланвен




Платье от Ланвен, 1920-е гг.



Это платье от Ланвен вы можете посмотреть в 3D тут: http://www.nms-mode.co.uk/lanvin-robe-de-style/


Но особенно Жанна любила оттенок синего, который можно увидеть на картинах итальянского монаха, художника Фра Анджелико (настоящее имя Гвидо ди Пьетро, в постриге Джованни да Фьезоле, прозвище «Анджелико», т.е., «ангельский», дал ему Вазари, впечатленный манерой письма художника).




Coronation of the Virgin (Fra Angelico, Louvre). Деталь


К слову, живописью Фра Анджелико восхищался и наш поэт Николай Гумилев, посвятивший художнику стихотворение «Фра Беато Анджелико»:

«...А краски, краски — ярки и чисты,
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы
В епископами освященном масле...»




Фра Анджелико. Это, наверное, самая известная его фреска «Благовещение» из музея в монастыре Сан-Марко (Флоренция)




Накидка от Ланвен по цвету и композиции напоминает плащ девы Марии с фрески Фра Анджелико.


Про цветы не скажу, а вот тот оттенок синего, присутствующий на картинах Фра Анджелико, который очень нравился Жанне Ланвен, достигался с помощью использования дорогого пигмента «лазурит».





Лазурит (ляпис лазурь) – это полудрагоценный камень, история которого восходит к пятому тысячелетью до нашей эры. Он еще использовался для изготовления ювелирных изделий для фараонов в Египте – из лазурита делали жуков-скаробеев, которых вкладывали в мумию вместо сердца.




Scarab of Sithathoryunet with the Name of Amenemhat III http://www.metmuseum.org/art/collection/search/545529


Во времена Ренессанса лазурит в изобилии использовал Микеланджело для работы над фресками в Сикстинской капелле




Микеланджело, деталь фрески «Страшный суд»


у Джотто лазурит можно увидеть на фресках Капеллы Скровеньи в Падуе.



Джотто, фреска «Положение во гроб».


Особенно красиво этот оттенок синего смотрелся рядом с золотым, для этого художники Возрождения иногда использовали золотые листы.




Giovanni da Fiesole, called «Fra Angelico». Madonna of Humility, around 1433-1435




Модель Ж. Ланвен "Фра Анджелико"


Сочетание синего и золотого (цвета неба и солнца) можно увидеть и в оформлении личного будуара Жанны Ланвен (дизайнер Арман-Альбер Рато (Armand-Albert Rateau))




Фото отсюда http://www.lesartsdecoratifs.fr/francais/musees/musee-des-arts-decoratifs/parcours/art-nouveau-art-deco/l-appartement-prive-de-jeanne-lanvin-par-armand-albert-rateau-1924-1925/




Мебель, которую Арман-Альбер Рато разработал в 1928 году для квартиры Ланвен на улице Барбет-де-Жуи в Париже, была подарена Луи де Полиньяком в 1965 году Музею декоративного искусства в Париже, где вы сегодня и можете на нее полюбоваться (музей восстановил интерьер нескольких комнат Ж. Ланвен).
Рато был также и дизайнером флакона духов Ланвен Arpège, который существует в черно-золотом и сине-золотом вариантах.




"Arpège". Paul Iribe and Armand Rateau. Источник фото http://catalogue.drouot.com/ref-drouot/lot-ventes-aux-encheres-drouot.jsp?id=2152021


Разумеется, Ланвен делала модели различных цветов, она даже открыла завод по производству красителей. Но синий был все же самым любимым цветом дизайнера, а ренессансный синий - особенно, поэтому он сегодня и называется Lanvin blue...


И сегодня на подиумных показах Lanvin можно встретить этот оттенок синего - мне хочется верить, что таким образом дизайнеры марки отдают свою дань уважения основательнице Дома мод Жанне Ланвен...




Lanvin, ВЕСНА-ЛЕТО 2015, READY-TO-WEAR




Lanvin, ВЕСНА-ЛЕТО 2016




Lanvin, ОСЕНЬ-ЗИМА 2013/2014, READY-TO-WEAR




Lanvin, ОСЕНЬ-ЗИМА 2016/2017


Ссылки по теме:

Про Ланвен пишет музей Метрополитен (Нью-Йорк) http://www.metmuseum.org/art/collection/search/157340

Стихотворение Гумилева https://gumilev.ru/verses/28/


Посты на похожие темы:

Платья XIX века. Анилиновые красители. http://la-gatta-ciara.livejournal.com/286728.html

Платья цвета вереска эпохи "Титаника". http://la-gatta-ciara.livejournal.com/326788.html

@темы: картины, история одежды

---

Оригинал взят у в Небесный пароход

164 года назад, 24 сентября 1852 года впервые поднялся в воздух первый в мире паровой дирижабль, а одновременно - первый в мире летательный аппарат с механическим двигателем. Его создатель - 27-летний французский инженер и воздухоплаватель Анри Жиффар, воспользовался паровой машиной, поскольку никаких иных силовых установок, способных привести в движение воздушное судно, в те времена просто не существовало. Электрический мотор не годился, так как до изобретения аккумулятора оставалось еще семь лет.

Масса сконструированного Жиффаром "легкого" одноцилиндрового паровика с котлом и топкой составляла 150 кг, а его мощность - три лошадиные силы. По тем временам это считалось неплохим показателем. Машина работала на угле, то есть, пилот дирижабля одновременно являлся кочегаром. Двигатель вращал трехлопастный винт диаметром примерно 4 метра с лопастями из тонких листов металла. Чтобы избежать воспламенения водородного баллона искрами, летящими из дымовой трубы, ее пришлось делать коленчатой, в виде буквы "П", и выводить вниз, под гондолу.

Шелковый баллон дирижабля имел длину 44 метра и объем 2500 кубометров. Под ним на веревках была подвешена открытая деревянная гондола с двигателем и небольшой площадкой для пилота. По курсу дирижабль управлялся большим треугольным полотняным рулем поворота, а по высоте - выпуском газа и сбросом балласта. При необходимости можно было бросить якорь и подтянуть аппарат к земле.

В ходе испытаний дирижабль Жиффара под управлением его создателя пролетел 27 километров за три часа, то есть, его скорость составляла 9 км/ч. Правда, частично она обеспечивалась попутным ветром. В полете Жиффар набрал солидную высоту 1800 метров и несколько раз совершал развороты, убедившись в эффективности воздушного руля. Однако в обратном направлении, против ветра, дирижабль лететь не смог, не хватало мощности двигателя. Таким образом, испытания завершились лишь частичным успехом, подтвердив принципиальную возможность управляемого моторного полета аппарата легче воздуха.

В 1855 году Жиффар построил новый дирижабль увеличенного объема и с более мощным мотором, способный поднимать двух человек. Однако это ужа другая история.

Вверху - гравюра XIX века, изображающая полет дирижабля Анри Жиффара, а в низу - его современная 3D-модель.





Гондола дирижабля Жиффара крупным планом и портрет изобретателя.

@темы: дирижабли

---

Оригинал взят у в Замок Румянцевых и Паскевичей: прогулка по парку

---

В любом постсоветском городе безошибочно можно определить центр — по нахождению памятника Ленину. Обычно за спиной Ульянова прячется здание местной мэрии или облисполкома, но в Гомеле, втором по величине городе в Беларуси меня ждал сюрприз. Один из самых больших и прекрасных городских парков расположился в самом сердце города.

Парк и дворец, расположенный в нем, и являются сердцем Гомеля, от которого расходятся, словно мощные артерии, улицы: Советская (бывшая Чечерская, Румянцевская, главная улица города), проспект Ленина (ранее Замковая) и Пролетарская (бывшая Фельдмаршальская).

История Гомеля в составе Российской империи — это и есть история дворца и парка, собственников земли (Румянцевых, позже Паскевичей) и народа, проживающего здесь. В заметке я не ставлю задачу рассказать интереснейшую историю города и замка (мне больше нравиться дореволюционное наименование — замок, а не принятое сейчас — дворец). Но даже при такой подачи материала, тема растянется как минимум на 4 заметки. Сегодня — немного прогуляемся по парку и посмотрим на фасады зданий, входящих в Гомельский дворцово-парковый ансамбль.

Краткая (очень краткая история.

В состав Российской империи Гомель вошёл в 1772 году. Уже 1775 был подарен императрицей Екатериной II полководцу П. А. Румянцеву-Задунайскому «для увеселения». Вскоре его хозяином стал сын, граф Николай Петрович Румянцев.

Напомню, что в основе библиотеки им. Ленина лежит книжное собрание Н.П. Румянцева. На тот момент оно было самым значительным в Российской империи, свыше 28 тысяч томов. Но многие забывают, большая часть коллекции графа располагалась именно в этом замке, здесь берет начало наша . Н.П. Румянцев не был женат, и его состояние перешло младшему брату Сергею Петровичу Румянцеву. За исключением собрания книг, рукописей, медалей и монет — которое было завещано предоставить «на общую пользу» (был создан Румянцевский музей).

Брат библиофила имел страсть к картам, к сожалению, не географическим, а игральным. И усадьба вместе с городом перекочевала в руки светлейшего князя Варшавского И. Ф. Паскевича. С именем Ивана Фёдоровича (именно он основал прекрасный парк, по которому мы прогуливаемся сегодня) и его потомков связана вся дальнейшая судьба усадьбы и города, вплоть до революции.

Начнем же прогулку.

Петропавловский собор или собор святых Петра и Павла.

Собор заложен протоиереем Иоанном Григоровичем 18 октября 1809 года во владении Н. П. Румянцева, строился в 1809–819 гг. (архитектор Джон Кларк жил в Гомеле все время строительства). Размещается на высоком мысу над Сожем. Освятили собор в 1824 году. Сооружение в стиле позднего классицизма в высоту достигало 25 метров. В разрезе собор имел форму креста. В 1826 году на 74-м году жизни Николай Румянцев скончался в Петербурге. Согласно его завещанию, тело графа перевезли в Гомель и захоронили в левом приделе собора.

Внутри величественно. Мне очень понравились росписи (см. ниже)

На фото видны мощи святой преподобной Манефы Гомельской

Суета сует и всяческая суета

Бюст княгини Паскевич Ирины Ивановны (урожденной Воронцова-Дашковой (1835–1925)) и мемориальная доска на стене Петропавловского собора. В Гомеле есть памятник ей. Подробнее см. Wi-Ki

Вдали крестильный храм

Внутри крестильного храма

Часовня-усыпальница князей Паскевичей

Идея создания родовой часовни-усыпальницы в Гомеле принадлежала Федору Ивановичу Паскевичу, владевшему Гомельским имением с 1856 по 1903 г. Возведение фамильного склепа началось в 1865 г. Устройством и отделкой наземно-подземного сооружения руководили два петербургских архитектора: Максимилиан Егорович Месмахер и Оскар Эмильевич Вегенер.

К сожалению, внутри нельзя фотографировать. А жаль, есть что. Живописные работы осуществлял выпускник училища барона Штиглица Сергей Иванович Садиков. В Петербурге он реставрировал интерьерную живопись Петропавловского собора, исполнил роспись часовни в память храма Пресвятой Троицы на Смоленском православном кладбище. В 1878–1879 гг. принимал участие в реконструкции храма Успения Девы Марии, расписав интерьер. Элементы узоров, выполненных художником в Гомельской часовне, напоминают орнаментальные бордюры этих росписей.

Самое интересное, что во время реставрационных работ в Петропавловском соборе в Гомеле под слоем штукатурки были обнаружены фрагменты росписей, которые схожи с сюжетами, выполненными Виктором Васнецовым в киевском соборе. Эта работа была очень популярна и копировалась во многих храмах России. Но есть основание предполагать, что в часовне работал сам В.М. Васнецов. По окончании работ в киевском Владимирском соборе В.М. Васнецов получил многочисленные заказы на оформление храмов в Петербурге, Гусь-Хрустальном, Дармштадте и Варшаве. Именно в этот период он мог работать и в Гомеле.

Слева: Оранжерея Дворца Румянцевых и Паскевичей

Вид на Дворец Румянцевых и Паскевичей

Памятник Н.П. Румянцеву на фоне дворца

Дворец Румянцевых и Паскевичей

Дворец неоднократно воспроизводился на банкнотах: на купюре 20 тысяч белорусских рублей 2000 г. выпуска; на купюре 20 белорусских рублей 2009 г. выпуска

Башня (на фото слева) высотой 32 метра имела часовой механизм на последнем этаже, а также веранду с балконом. Это сооружение, которое несколько выбивается из общей архитектуры здания, создавалось как личная резиденция Паскевича. Здесь располагалась библиотека хозяина дома, хранилась богатая коллекция произведений искусства. Забегая вперед скажу, что от библиотеки князей Паскевичей ничего не осталось.

Живописная беседка. Парк просто огромен, я не разместил ни обзорную башню, ни зимний сад, ни парк аттракционов

Родовой герб Румянцевых на Н.П. Румянцеву

Вот современные владельцы парка

В следующих заметках мы посмотрим интерьеры замка и посетим филиал Ветковского музея с неплохой коллекцией старославянских книг.

Смотрите также:

Виды села Грузина — самая дорогая книга и памятник самой красивой усадьбе.

Виды села Влахернского — книжный шедевр и усадьба С. М. Голицына

Виды Парка при селе Шаблыкино и Жуковский Рудольф Казимирович

СОДЕРЖАНИЕ ЖУРНАЛА БИБЛИОФИЛА (ПОСТАТЕЙНОЕ)

Внимание!!! Если Вы копируете статью или отдельное изображение себе на сайт, то обязательно оставляйте гиперссылку непосредственно на страницу, где размещена первоначальная статья пользователя . При репосте заметки в ЖЖ данное обращение обязательно должно быть включено. Спасибо за понимание. Copyright © aldusku.livejournal.com Тираж 1 штука. Типография «Тарантас».

@темы: мой Гомель

---

Оригинал взят у в Битва пяти переводчиков

По роду деятельности регулярно общаюсь с китайскими товарищами. В силу менталитета и своеобразного отношения к русскому языку регулярно выдают перлы. Из сегодняшнего:
- Мы вам выслали инструкцию. Она на китайском, но там все понятно...

===

"Песнь Соломона" нобелиатки Тони Моррисон.
Прозвище высоченного подростка Empire State было передано как "Имперский Штат"...

===

Припек - переводческий термин, означающий неизбежный прирост объема в переводе с любого языка на любой, даже с длиннословного русского на краткословный английский. У меня он меньше, чем у других, от привычки к стихам. Мне пришлось переводить одну биографию Плутарха взамен старого перевода - у меня получилось на четверть короче прежнего. Цицерон при таком переводе невольно превращается в Тацита. Шекспир в равнострочных переводах тоже превращается в Тацита. А Поп, который и был Тацитом, отчаянно пустеет.
(М.Гаспаров)

===

Всё-таки у шаблонов опасная жизнь - порваться может в любой момент.
В здании, где я работаю, китайцы взяли в аренду помещения. Для ремонта набрали бригаду северокорейцев. "Капитаны обеих команд" общаются между собой на русском.

===

xxx: А вообще носителей латыни сейчас почти не осталось.
yyy: Их же вообще не осталось.
xxx: Ну, медики там...
zzz: Мы не носители, мы переносчики!

===

Президент США Джимми Картер как-то выступал перед японской аудиторией и, чтобы расположить ее к себе, начал с легкой шутки. Переводчик перевел и весь зал разразился смехом. Впечатленный мастерством переводчика, Картер спросил у него, как ему удалось так блистательно перевести? Немного помявшись переводчик признался, что он перевел речь президента так: «Господин Картер рассказал забавную историю. Всем смеяться»
(mi3ch)

===

На работе два кадра делились впечатлениями после длительной командировки в Бразилию и упомянули "бразильский язык". На уточнение, что в Бразилии принят вообще-то португальский, ответили: "Ах, да! Они же с Португалией граничат!"

===

«Красавица была замечательно очаровательна. Ее смуглые черты лица были невероятны. Крупные котята (chatons - алмазы) играли на ее ушах. Но очаровательнее всего была ямочка на подзатыльнике красавицы. Ах, сколько раз - увы! - этот подзатыльник снился Гастону!»
(Тэффи)

===

В силу обстоятельств учусь на языковых курсах немецкого в Германии. Компания учеников очень разношерстная, для меня несколько неожиданная. Много, например, народу, из Северной Америки и вдруг очень мало - русскоговорящих. Китайцы, конечно, тоже попадаются.
У китайцев, как и почти у всех из юго-восточной Азии, есть некоторые очень характерные особенности произношения звуков. Поэтому им очень трудно даются некоторые буквы-звуки европейских языков, в частности, немецкого. Со словарным запасом у них обычно нормально, но произношение - мама не горюй, все равно хрен что поймешь. Наша единственная китаянка была в этом смысле не исключением.
И вот однажды препод, классический немец в возрасте, тоже не выдержал, и минут десять прямо на уроке говорил с китаянкой на тему, что это известная лингвистическая проблема, и для выходцев оттуда существуют специальные языковые курсы, где им "ставят" фонетику, и что этим надо дополнительно серьезно заниматься. Приводил примеры из личной жизни, когда при нем китаянка, коллега его жены по работе с десятилетним стажем в Германии, не смогла в ресторане на дне рождения его жены заказать рис, так как неверно произносила слова. И так далее, и тому подобное, все спокойно и без напряга, сразу чувствуется, опытный педагог.
Китаянка все это выслушала и сказала: "Да, конечно. Но это не мои проблемы".

===

Только в нашей стране слово «угу» является синонимом к словам «пожалуйста», «спасибо», «добрый день», «не за что» и «извините», а слово «давай» в большинстве случаев заменяет «до свидания».

Как перевести на другие языки, что «очень умный» - не всегда комплимент, «умный очень» - издевка, а «слишком умный» - угроза?

Почему у нас есть будущее время, настоящее и прошедшее, но всё равно настоящим временем мы можем выразить и прошедшее («Иду я вчера по улице...»), и будущее («Завтра я иду в кино»), а прошедшим временем мы можем выразить приказ («Быстро ушёл отсюда!»)?

Все иностранцы, изучающие русский, удивляются, почему «ничего» может обозначать не только «ничего», но и «нормально», «хорошо», «отлично», а также «всё в порядке» и «не стоит извинений».

Попробуйте объяснить иностранцу фразу «Руки не доходят посмотреть».

===

Приехала прошлым летом в гости француженка, с которой, когда была на учебе во Франции, задружилась и пригласила к себе. С ответным, так сказать, визитом. Француженка оказалась девушкой очень серьезной, изучала русский язык и особенно старалась узнать и запомнить как можно больше всевозможных идиом, поговорок, не брезговала и обсценной лексикой.
И вот однажды кто-то в ее присутствии употребил... ну, скажем так, матерный синоним глагола "украл".
Француженка, уловив знакомый неприличный корень, встрепенулась:
- А как? А что это значит? А почему?
Как ни пытались ей объяснить, она все никак не могла въехать в этимологию этого слова. После получаса объяснений до нее наконец что-то стало доходить. Она надолго задумалась, а потом, недоверчиво глядя на нас, спросила:
- А разве ЭТО можно украсть?

X-posted at http://jaerraeth.dreamwidth.org/577548.html

@темы: Вавилон-18

---

Оригинал взят у в Линеечки московские

Два года назад я уже писал, что первым видом общественного транспорта в Москве были так называемые линейки - пассажирские конные повозки с открытыми бортами и продольной лавкой на несколько человек. За прошедшее время у меня появилось несколько новых изображений этих "маршруток", которыми я хочу поделиться.






Ранняя линейка конца XVIII века из Сергиева Посада, сохранившаяся до наших дней в местном краеведческом музее. У нее еще нет крыши, зато пассажиры сидели на обитом бархатом диване, подвешенном на кожаных ремнях-амортизаторах. Над колесами видны каркасы грязевых щитков, которые ранее были обшиты кожей. Кучер правил экипажем стоя.



Наряду с большими многоместными линейками по Москве и Подмосковью ходили совсем маленькие - на 2-3 человека плюс "стоячее" место на площадке между задними колесами.



Такая миниатюрная повозка в 1892 году удостоилась изображения на картине Валентина Серова "Линейка из Москвы в Кузьминки". Сейчас эти места выглядят совсем по-другому, а с 1966 года в Кузьминки можно за 20 минут доехать от центра на метро.



Нельзя сказать, что линейки были чисто московским видом транспорта, встречались они и в других российских городах. Например, этот снимок сделан в 1904 году в Сарове. Кстати, крайний справа пассажир - местный губернатор и будущий премьер Столыпин.



А это фото снято в Грузии уже после революции и гражданской войны. Там линейки продолжали использовать вплоть до конца 1930-х годов как маршрутные прогулочные экипажи.

@темы: лошади и телеги

---

Оригинал взят у в In memoriam. АГНЕЦ СРЕДИ ВОЛКОВ

Когда я был маленький и читал все подряд, а подряд было мало что, потому что книг в доме было не так много, как хотелось, так вот, когда "Спартака", двухтомник О. Генри, сказки Гоцци, сборник Джека Лондона, "Ходжу Насреддина" и гершензоновского "Робин Гуда" я помнил уже наизусть, попалась мне, не помню откуда, книга Робера Мерля "Остров" - о мятеже на "Баунти". То есть, не совсем на "Баунти", но по мотивам. Вроде, неплохая. И с тех пор врезалась в память история о садисте-капитане, убившего бедняжку-юнгу ударом кулака, храбром старпоме, поднявшем команду на восстание в защиту человеческого достоинства и так дале. А много позже детские впечатления усугубились шикарным "Бунтом на Баунти" с великим Энтони Хопкинсом в роли истерика-капитана и не менее великим, хотя и непутевым Мелом Гибсоном в роли все того же лимонно-мармеладного старпома. Короче говоря, я в долгу у капитана Уильяма Блая, а долги - раньшие или позже, следует платить...

Морская душа
 
В общем-то, был он вовсе не монстром и не садистом, а одним из лучших моряков Англии «золотой» парусной эры. Начал службу юнгой, без денег и связей, завершил в чине вице-адмирала. Совсем еще молодым штурманом был специально приглашен в экспедицию самим Куком, давшим ему по возвращению на Остров роскошные рекомендации, изрядно подтолкнувшие карьеру. Участвовал практически во всех знаменитых баталиях, неизменно получая поощрения за храбрость. После битвы под Копенгагеном попал в ближний круг Нельсона, которому, рискуя положением, а возможно, и жизнью, подыграл в знаменитом «Я не заметил», обеспечившем Ройял Нэви победу. Его ценило Адмиралтейство, уважали сослуживцы и обожали матросы. Да и было за что. Историками флота давно доказано: на его кораблях потери всегда были меньше, чем где бы то ни было, а телесные наказания применялись редко и в меру («Он, - констатирует Флетчер, - ограничивался выговором, когда другие капитаны применяли плеть, а плеть применял в случаях, в каких другие капитаны вешали на рее». Его суда считались образцом чистоты, а рационы всегда были сытны и обильны. Что касается пресловутого бунта на пресловутом «Баунти», учиненного кучкой отморозков, выпустивших из трюма каторжников и захвативших арсенал, - то вместе с командиром на утлом баркасе ушли в неизвестность три четверти команды. И Блай сумел осуществить невозможное – без карт, по памяти довел лодочку до Тимора, сумев сберечь всех людей, кроме одного, а позже, на суде, именно под его честное слово свирепые юристы Адмиралтейства (невероятный случай) дали «вышку» всего троим из чертовой дюжины обвиняемых. В общем, нет ничего удивительного, что в 1797-м, во время мятежей на военном флоте, именно его требовали ввести в состав «переговорной комиссии» восставшие матросы, и в том, что справедливый компромисс был достигнут без крови и репрессий, именно его немалая заслуга. Короче говоря, когда в марте 1805 года капитану Блаю предложили назначение на пост австралийской колонии Новый Южный Уэльс с жалованьем в 2 000 фунтов (безумные средства для человека уже не молодого, в чинах, но заработавшего за 20 лет службы много орденов и мало денег), он, разумеется, согласился. Не догадываясь, с чем ему придется столкнуться. 

Спрут

Австралия к тому времени было уже если и не обжита, то, во всяком случае, более или менее цивилизована. Цивилизация, правда, кучковалась вокруг нескольких небольших городков и сотни-другой ферм, но все-таки на дотациях центра колония не сидела, совсем наоборот – после того, как некто Шон (Джон) Макартур, отставной капитан торгового флота, додумался завезти на континент овец-мериносов, дальней колонией заинтересовались воротилы Сити. Взяв под контроль вывоз первосортной шерсти, они наладили ввоз в Новый Южный Уэльс позарез необходимой там рабочей силы. Во-первых, конечно, каторжников (они, правда, не очень ценились), но, главным образом, завербованных (этим после 5-7 лет в оплату за перевоз полагалась земля под ферму). Вот с этими-то работягами Блаю и пришлось иметь дело немедленно по вступлению в должность. Вернее, не с ними, конечно, а с их жалобами. Которых было очень много. Ибо ситуация в колонии была сложная. Вся власть реально находилась в руках командований Ново-Южноуэльсского корпуса - отряда военной полиции, набиравшегося в Англии за счет отчислений от продажи шерсти. Установив тесные связи с местными фермерами, они, помимо исполнения прямых обязанностей – надзора за порядком, ловли беглых каторжников, патрулирования пустыни и присмотра за побережьем, - быстро организовали т.н. «Дружное общество». Собственно, бригады, в свободное от службы время «щемившей» работников, которых вошло в моду по истечение срока обязательной вербовки на волю не отпускать, проводя через суд решение о продлении срока контракта за всяческие, часто вымышленные мелкие провинности. Со смутьянами разговор был короткий, несколько бедолаг для примера даже убили, якобы при оказании сопротивления органам. В конце концов, после того, как из Англии прибыл по заказу все того же капитана Макартура перегонный аппарат, система обрела совершенство: полагавшиеся батракам небольшие деньги перестали платит вообще, вместо нескольких пенсов в неделю выдавали немного еды и сколько угодно рома, записывая выпитое сверх нормы на счет, который, понятно, естественно, рос, возвращен быть не мог и становился официальной основой для продления срока «обязательных работ». Оба губернатора, как бы руководившие колонией до Блая, с такой системой мирились, успешно в нее вписались и аккуратно получали положенную долю, но Блай оказался совсем другим человеком. Слегка осмотревшись и внимательно ознакомившись с жалобами работяг, он, придя к выводу, что в колонии творятся дела, «недостойным честного имени англичанина», попытался навести порядок, по-хорошему, однако, столкнувшись с открытым саботажем, принял решение употребить власть и 23 января 1808 года подписал распоряжение о конфискации и вывозе из колонии перегонного аппарата. Плюс, разумеется, выплате жалованья звонкой монетой и частичной отмене задолженностей. На следующий день делегация уважаемых горожан и фермеров, испросив аудиенцию у губернатора, попыталась втолковать ему простую мысль о том, что за мужиками нужен присмотр, а 2000 фунтов, конечно, солидно, но если плюс еще столько же, то и вовсе здорово. Понимания мистеры не нашли, напротив, вылетели из управы кувырком. Ну и…

Следствие закончилось. Забудьте...

203 года назад, 26 января 1808 года, спустя всего три дня после оглашения губернаторского указа, начался первый и последний в истории Австралии военный мятеж, вошедший в анналы под официальным названием «Ромового путча». Во главе со своим командиром майором Джорджем Джонсоном, зятем уже известного нам Макартура, «красные мундиры» взяли под контроль Сидней, заняли резиденцию губернатора, арестовали его и отняли печать. На следующий день смещенного представителя короны вместе с четырьмя солдатами, не пожелавшими нарушать закон, вывезли на Тасманию, в крохотный, вовсе оторванный от мира Хобарт. Фактически под арест, хотя и без решеток. На все протесты и требования узника «Революционный королевский совет», взявший на себя всю власть в Сиднее, отвечал надменным молчанием, хотя продовольствие в Хобарт все же посылали исправно. На вопросы же купцов и капитанов, заходивших в порт, где, дескать, его превосходительство, представители самозваной администрации отвечали в том духе, что, дескать, оно болеет, или отправилось с инспекцией вглубь континента, или еще что-то, не менее правдоподобное. Так что идиллия, пожалуй, продолжалась бы долго, не возникни у правительства Его Величества нужда в знаниях и опыте капитана Блая. В конце 1809 года в Сидней прибыл новый губернатор, полковник Лаклан Маккуори, причем не один, а с нехилой группой поддержки - 73-й шотландским полком, предназначенным для высадки в еще не освоенной Новой Зеландии. Вот тут-то все и выяснилось. В итоге, бравые парни из Ново-Южноуэльсского корпуса были разоружены, майор Джонсон закован в кандалы, а Уильям Блай, 17 января 1810 года возвращенный в Сидней и встреченный почетным салютом, официально передав пост преемнику, 12 мая отправился в Англию, везя с собой незадачливого майора для следствия и суда. Впрочем, в ситуацию включились серьезные люди и трибунал, обычно за такие дела каравший беспощадно, в данном случае оказался милостив. Мистера Джонсона разжаловали в рядовые, уволив без пенсии и права ношения мундира, однако тем и ограничились, так что он вскоре убыл обратно в Австралию, где зажил вольной жизнью всеми уважаемого овцевода. Уильям же Блай, получив новое судно, вышел в море, где все так легко и просто, через год получил звание контр-, а еще через два года и вице-адмирала.

Свободное слово

На том бы сказке и конец, однако нечестно и неправильно было бы умолчать о том, что вскоре после процесса майора Джонсона столицу в полном смысле слова наводнили листовки со злобной карикатурой: храбрые «красные мундиры» вытаскивают трусливого губернатора из-под кровати. Ни на флоте, ни в «свете», где Блая знали хорошо, в эту чушь, разумеется, не верили. Иное дело – глупая, охочая до сплетен «улица». О Блае сочиняли насмешливые песенки, на двери его дома писали гадкие надписи, когда он шел по улице, мальчишки и всякая пьянь вопила ему вслед бранные слова. В порту матросы дрались с докерами, защищая честь любимого командира. Это, видимо, нервировало морского волка, но он держался. Держался и позже, когда вдруг объявившийся пропойца из ночлежки, некий Джеймс Моррисон, один из мятежников с «Баунти», не повешенный благодаря показаниями капитана, вдруг издал «Воспоминания бунтовщика» - якобы дневник, который он вел четверть века назад, во время плавания, и сумел сохранить во всех передрягах. Книга о садисте-капитане и героических моряках, решивших рискнуть жизнью, но не терпеть унижения, написанная языком живым и бойким, - сам автор был, в общем, безграмотен, но некто Остин Хинкли, издатель, считался журналистом не из последних, - вошла в моду, пережила века и стала источником сюжетов для нескольких поколений литераторов и кинематографистов. Попытка Блая, в конце концов не выдержавшего издевательств, подать в суд за клевету успехом не увенчалась (лорды Адмиралтейства, не желая ненужных скандалов, запретили), сам же Хинкли вскоре покинул Остров, уплыв вместе с Джонсоном в Австралию, где, женившись на сестре экс-майора, сделался столь же уважаемым овцеводом, как и тот.

P.I.P.

А потом, - так уж вышло, - все умерли. Ныне прах вице-адмирала сэра Уильяма Блая покоится на семейном участке у церкви Святой Марии в Лэмбете, ныне известной как Музей Истории садоводства. Где зарыли «мемуариста» Моррисона и «издателя» Хинкли мне выяснить не удалось. Усыпальницу же Джорджа Джонсона, «майора Морского корпуса армии Его Королевского Величества Георга», покоящегося на старом сиднейском кладбище, по сей день навещают почтительные экскурсанты, школьники и просто любители древней истории своей молодой страны. Говорят, она красива: изящные барельефы, строгие очертания и надпись на надгробной плите: «Здесь нашел покой Джордж Ламберт Джонсон, которому злобой интриганов не удалось стать прославленным генералом, чего он вполне заслуживал своей доблестью и верностью Англии. Но он отомщен!».


 
 

@темы: флот

---

Оригинал взят у в ОСОБЫЙ СЛУЧАЙ

  

Англичанка, известно, на то и англичанка, чтобы гадить. И тем не менее, всякое бывает. О чем, други, в порядка исключения, хотелось бы рассказать...

Особый случай

Исландцы (сам видел) могут, хотя и поглядывая на непременную «семейную доску», перечислить все дедов-прадедов, вплоть до первопредка, спрыгнувшего с драккара ярла Ингольфа. Черногорские лирники (сам слышал) доводят свои величальные до «дня, когда Калоиван перешел Хем». Точно так же (этого, правда, не видел и не слышал, но везде так написано) маори Новой Зеландии, ничуть не затрудняясь, перечисляют поименно экипажи всех семи каноэ, приплывших некогда из сказочной Гаваики к берегами Ао Теа Роа, непременно указывая все переплетения родства. А если спросить, подробно расскажут и от какого ручья до какой рощи пролегали уделы каждого из экипажей, положивших начало семи племенам Рыбы Мауи и Лодки Мауи. С особой же гордостью поведают о том, какие лихие ребята были предки, ходившие в походы аж на Таити, но главное, дравшиеся друг с другом «за честь». В этом, к слову сказать, были они очень похожи на кавказских черкесов (не путать с чеченцами), столь удивлявших примерно в те же времена русских офицеров. Даже круче, потому что добычей интересовались мало. Смыслом жизни мужчины считалась война, высшим почетом – отважная гибель в открытом бою, лучшим из сувениров – засушенная голова достойного противника. Обид не прощали никому и не забывали десятилетиями. В этом имели случай убедиться и Абель Тасман, и Джеймс Кук, а когда в 1762-м француз де Сюрвиль в отместку за кражу ботика обстрелял деревню, где жили воришки, злопамятные маори спустя три года атаковали, убили и съели другого француза, капитана Дюфрена, а заодно и 16 его матросиков. Правда, сыны la belle France тоже оказались не лыком шиты, - лейтенант Убен, мстя за командира, сжег дотла три деревни, обнулив при этом больше сотни воинов вместе с семьями, так что в итоге у туземцев сформировалась стойкая аллергия на все галльское. Зато английские суда, время от времени колотившие французов, встречали по-хорошему, привечали, кормили и не обижали. Тем паче, что китобои под «Юнион Джеком» привозили разные приятные вещи на продажу. С ромом, правда, вышла незадача. Европейцы, как водится, попытались внедрить на новых островах «огненную воду», как всеобщий эквивалент, но маорийские рангатира, – вожди, - по состоянию своих воинов вовремя обнаружив неладное, ввели на это дело жесточайшее табу, которое, как ни странно, утвердилось. Зато высочайшим спросом пользовались мушкеты и всякая привходящая атрибутика. С ее помощью которой выяснять, кто более доблестен, было намного сподручнее, и на Северном острове началась эпоха «мушкетных войн» сперва между всеми кланами вперемешку, а затем, поскольку новые реалии требовали больше людей, между двумя союзами – Нгапухи и Нгати Фатуа. С огнестрелом демонстрировать удаль выходило, ясен пень, куда интереснее, но и расход живой силы рос не по дням, а по часам. Европейцам, святым отцам и первым колонистам, высадившимся на острове и понемногу обустраивавшимся на участках, где маори позволили, оставалось только хвататься за голову. При этом, убивая друг дружку почем зря, маори не забывали в коротких промежутках и приобщаться к цивилизации: охотно слушали проповеди, не менее охотно крестились, налаживали вполне добрые и дружеские контакты с пакеха – белыми (в 1820-м один из рангатир – вождей - Ои Хика, даже сплавал в Англию и пообщался с сэрами-пэрами, оставив о себе великолепное впечатление, как о настоящем, даром что татуированном, джентльмене), и вообще вели себя очень прилично. Лихо, в общем, жили, ни в чем себе не отказывая. Однако в какой-то момент вожди вдруг обратили внимание на то, что мужчин в кланах становится все меньше. А обратив и подумав, сделали выводы, по итогам размышлений обратившись к пакеха со странной просьбой: поскольку, дескать, мы тут скоро друг дружку подчистую перебьем, чего не хотелось бы, а сами остановиться не можем, возьмите себе по поселение побольше земли (мы скинемся), чтобы ваши земли разделяли наши владения. И всем будет хорошо. Пакеха, понятно, возражать не стали, и в 1823-м британские поселения на Северном острове начали расти, как на дрожжах, став автономной частью колонии Новый Южный Уэльс. Что же до маори, то они, по инерции еще какое-то время поуничтожав братия своя, в 1834 году окончательно договорились успокоиться и даже образовали «Конфедерацию Объединенных племен», объединившую 52 крупных клана из обоих союзов.

Согласие есть продукт

Надо сказать, жили пакеха и маори в те времена, особо друг друга не волнуя. Земли было вдоволь, колонистов мало, потому так и выходило. В 1840-м, однако, зачастили в Океанию французские корабли, и Лондон, обратив внимание на нехорошую активность французов, и так уже прихомячивших многие острова Океании, принял решение упорядочить ситуацию, поручив реализацию проекта военному моряку Уильяму Гобсону, назначенному лейтенант-губернатором Новой Зеландии по той единственной причине, что у него уже был некоторый опыт общения с маори. Прибыв на место службы в начале года, он немедленно разослал приглашения наиболее авторитетным вождям аборигенов, и 1 февраля в местности Вайтанги состоялась встреча, на которой Гобсону предстояло убедить маори в том, что добровольно признать себя подданными Те Таронги, Великой Матери Всех Островов,  – исключительно в их собственных интересах. Вожди, в принципе, не возражали. Но, выслушав, что конкретно предлагается (у Гобсона был толстенный пакет подробнейших инструкций), собравшиеся сообщили, что они не дети, которых можно обвести вокруг пальца, так что бумаги свои «большой пакеха» может засунуть куда желает, а с ними пусть говорит серьезно или до свидания. И тогда Гобсон рубанул по живому. Имея мандат на «особые полномочия», он похерил все указания руководства, позвал на помощь местного миссионера Генри Уильямса, которого маори уважали за доброту и справедливость, и составил, - что называется, на коленке, - свой проект договора, тут же переведенного преподобным Уильямсом на язык маори. Документ, хотя и украшенный обилием грамматических ошибок, был краток (всего три статьи) и предельно конкретен: (а) высшей властью на островах признавалась власть Те Таронги, (б) все земли, которыми владели маори на момент высадки пакеха, являются их безусловной собственностью, (в) маори и пакеха юридически абсолютно равны, (г) в случае споров разрешать их следует путем переговоров, (д) маори имеют право продавать свою землю пакеха, но, «по причине их неопытности», все земельные сделки должны быть апробированы властями колонии, (е) если маори по тем или иным причинам понесут ущерб, Те Таронги должна лично изучить вопрос и компенсировать потери. Поздним вечером 5 февраля, после целого дня обсуждений и внесения поправок, вожди согласились с условиями договора, и на следующий день, 170 лет назад, 6 февраля 1840 года, Уильям Гобсон (от имени Великобритании) и старейший из вождей Хоне Хеке (от имени собравшихся) подписали акт «на вечные времена». Восемь копий договора были разосланы по стране для сбора подписей вождей, не явившихся в Вайтанги, и за несколько месяцев число подписантов дошло до 517, - так что уже 21 мая лейтенант-губернатор Гобсон с полным на то правом и в присутствии празднично украшенных вождей объявил острова владением Те Таронги. Вскоре последовала и реакция Лондона. Совершенно, надо сказать, уникальная. Хотя бюрократия, оскорбленная до глубины души несоблюдением инструкций, встала на уши, требуя признать «бумажку Гобсона» недействительной, а самого лейтенант-губернатора отозвать и наказать за «самоуправство и превышение полномочий», Колониальное управление решило иначе. В отношении самого Гобсона никаких оргвыводов сделано не было, поскольку он «располагая особыми полномочиями, был вправе действовать в соответствии с обстоятельствами по своему усмотрению», напротив, в его адрес последовала благодарность Её Величества. Договор решили «не ратифицировать, но отныне и впредь считать имеющим законную силу и руководствовать его статьями как в ординарных, так и в неординарных ситуациях», Новая же Зеландия с декабря получила статус колонии, выйдя из подчинения Новому Южному Уэльсу.

Не замай!

Казалось бы, «договор Вайтанги» расставил все по полочкам. Все остались при своем. Тем не менее, на местах царил закон тайги. Старые европейские переселенцы правила знали и соблюдали, но вот новые игнорировали букву договора, присваивая земли соседей то явочным порядком, как «бесхозные», то скупая их за бесценок, - а суды и чиновники, как правило, вставали на их сторону. Во всяком случае, после смерти Гобсона, ушедшего из жизни 10 сентября 1842 года. Формально, как правило, нарушений не было: английский и маорийский тексты (преподобный Уильямс переводил, как умел) были не вполне аутентичны, разночтения имелись и, естественно, толковались , главным образом, в пользу «своих парней». Тем паче, что вожди, подписавшие договор, по традиции больше полагались на устные дополнения, а эти оговорки с уходом Гобсона, свое слово державшего, перестали действовать. По ходу дела возникали и другие проблемы. После переноса столицы в Окленд англичане перестали выплачивать маори плату за аренду залива Бей, к которой вожди уже успели привыкнуть, да и смысл введения таможенных пошлин и ограничений на вырубку лесов аборигенам, с такими тонкостями незнакомым, трудно было понять. В итоге, на границах земель пакеха и маори началась стрельба. Сперва понемногу. Потом все активнее. В 1843-м впервые случились серьезные стычки, - недалеко от города Нельсон в ходе боев погибли 22 пакеха, попытавшихся округлить свои участки за счет «ничейной» земли. Новому губернатору, преемник Гобсона, ситуацию кое-как удалось разрулить, но ненадолго. В 1845-м, когда власти решили волевым путем, без консультаций, поставить у поселка Корорарео форт Рассел, началась большая война. 11 марта Хоне Хеке, - тот самый, подписавший договор, - человек вполне лояльный, учившийся в миссионерской школе и «весьма склонный к христианству» (которое позже и принял), - срубил флагшток и снял британский флаг. Несмотря на то, что «Юнион Джек» был с должным уважением отослан «большому пакеха», а «холм флагштока» таки находился во владениях маори, власти оценили это как мятеж и начали карательную экспедицию. Однако все пошло не так, как предполагалось. Не удалось ни поймать Хоне Хеке, ни даже вернуть флагшток на место. Всего за месяц нахальный рангатира рубил восстановленный шест трижды, а когда охранять святыню поставили целый батальон «красных мундиров», хитрый туземец отвлек внимание бриттов ложной атакой и срубил его в четвертый раз. Наглеца начали искать. Начались бои. По одной и той же схеме: англичане штурмовали «па» - крепости, бомбардировали их, в конце концов, брали, но оставались в дураках. Маори, нанеся им максимальный урон, отступали, почти не понеся потерь. Особенно летом, в трехнедельном сражении при Охаеваи. Хоне Хеке в одном из боев был тяжело ранен, его заменили молодые вожди, но потом он пришел в себя, - и повел дело к миру. Типа, сами видите, что нас лучше не обижать. А то… Действительно, в 1847-м загорелось вблизи Веллингтона, на юге Северного острова, затем на юго-западе, и бритты, погоняв войска туда-сюда, пришли к выводу, что овчинка выделки не стоит. Тем паче, что Хоне Хеке считал себя верным подданным Те Таронги, ищущим только справедливости. Была создана согласительная комиссия, и в 1848 году в Окленде мятежный рангатира и губернатор Джордж Грей подписали мир. Большую часть незаконно отнятых земель вернули, за другие корона, в соответствии с «договором Вайтнги» уплатила компенсацию. После чего в стране установилось относительное спокойствие. В городах и поселках действовали законы Великобритании, а на остальной территории – законы маори, действительные и для англичан. Правда, маори старались подгонять свои законы под европейские, «правильные», что белым весьма нравилось и способствовало дальнейшему взаимопониманию. Очень забавна, скажем, ситуация с молодежью. Маори стремились отдавать детей в английские школы, чтобы те становились «умны как пакеха». Мальчики учились, кое-кто потом ехал в Англию доучиваться, но, приезжая на каникулы домой, меняли костюмчики на наберденные повязки, брали обсидиановые палицы и шли ломать кости соседям, чтобы родня уважала. А потом опять возвращались в аудитории, грызть гранит науки. И никто их ничем не попрекал. Осложняло идиллию, правда, постоянное прибытие новых колонистов, местных реалий не понимавших, маори считавших «дикарями», а всякие договоры с ним – глупостью. Причем, чем больше становилось пакеха, тем наглее они себя вели, и умные вожди маори, понимавшие, что сбросить в море пришельцев не получится, задались мыслью: что делать? И тут на арену вышел мистер Уильям Томпсон.

Свой среди чужик, свой среди своих

Родился сей матерый человечище во времена, когда пакеха на островах были диковинкой, и в детстве назывался просто и понятно - Тарапипипи Те Вахароа. Рос в самый разгар «мушкетных войн», так что уцелел с немалым трудом; позже обратился в христианство, получив имя Уильям Томпсон. Впрочем, немедленно переделанное сородичами, ломавшими язык на столь труднопроизносимом сочетании звуков, в Вирему Тамихана. Научился читать и писать, после чего стал самым прилежным подписчиком британской прессы на островах, увлекся переводами на маорийский творений Байрона и Шекспира. Став после смерти отца главой «иви» - клана, основал новое поселение, где разрешено было селиться и пакеха, и правил, «основываясь на законах Британии и заповедях Господних». В поселке была создана церковь, вмещавшая до 1000 душ, школа, где преподавали белые учителя (и сам он тоже читал курс английской литературы и Слова Божьего), а учились дети всех, у кого не было средств платить за обучение в обычной школе. Уважали его, нетрудно понять, решительно все. Вот в эту-то достаточно светлую голову и пришла мысль: дескать, живем мы тут, как дикари, и обращаются с нами, соответственно, как с дикарями. А раз так, то, стало быть, нужно расти не только духовно, но и политически. Короче говоря, начал мистер Томпсон пропаганду за прекращение вражды и слиянии кланов в единое «маорийское королевство», поскольку же был он упорен, а мнение его имело вес, в 1858 году, съехавшись со всех краев «Конфедерации», вожди подписали вечный мир и декларацию об основании «Страны короля», избрав монархом (скорее, пожизненным президентом) влиятельного старца Те Фероферо, главу мощного союза Нгати Махута и вождя области Вайкато, который и был коронован под именем Потатау I. Принят был и Королевский Устав, нечто типа Конституции, лично написанный мистером Томпсоном: первые десять статей – копия заповедей Господних, а далее по мелочи. Все это было очень красиво и хорошо, а главное, «договор Вайтанги» никак не нарушало, но колонисты, обитавшие впритык к «Стране короля» не на шутку обеспокоились. И было отчего. Если раньше они округляли фермы, пользуясь численным превосходством над соседями, то теперь в ответ на каждую такого рода попытку являлись воины с ордером на восстановление справедливости и, - никого не убивая («Не убий!» и не грабя («Не укради!», - жгли все незаконно возведенные постройки. В Окленд валом повалили жалобы на «мятежников». Губернатор встревожился. Томпсону пришлось, бросив все, ехать в столицу колонии и учреждать две газеты, – «Птица войны» на языке маори и «Дети королевы» на английском, - разъясняющие всем желающим, что ни о каком «мятеже» речи нет, а просто добрые подданные Её Величества реализуют свое право на самоуправление, предусмотренное имеющимся договором. Поскольку дар публициста у старого маори был в избытке, а коллектив авторов он подобрал хороший, ориентируясь, в основном, на белых выпускников своей школы, уже сделавших какую-никакую карьеру, все шло нормально. Увы, только до тех пор, пока в 1860-м не случился «конфликт в Таранаки», где совершенно оборзевшие колонисты новой волны попытались поставить «ирокезов» на место, захватив богатые рыбные промыслы. Ссора переросла в драку, драка в поножовщину, поножовщина в перестрелку, появились «двухсотые», - и очень быстро события приняли размах, невиданный со времен «войны за флагшток». На что губернатор Гор Браун, естественно, не мог не отреагировать. Его указом «главной причиной нежданных бед» объявлялась «Страна короля»; от маори в ультимативном тоне потребовали расформировать «мятежное княжество» и вернуться к «мирной жизни в независимых племенах». В противном случае угрожали интервенцией. Однако напугать маори, тем паче, знающих, что они в своем праве, было сложно.

Второй раунд

В принципе, ситуация складывалась очень нехорошая, какой еще никогда не случалось на Ао Теа Роа. Обострения-то бывали, но даже во времена «войны за флагшток» стороны уважали друг друга и решали, в основном, тактические разногласия. Теперь вопрос стоял ребром, стратегически. Новые поселенцы, которых было очень много, требовали от властей покончить с дурацкими играми старого времени, признать «дикарей» дикарями, загнать, как делают культурные люди, в резервации, а земли конфисковать и разбить на участки для «честных англичан». Старые колонисты были категорически против, мистер Томпсон проявлял чудеса, формируя «маорийское лобби» из приятелей-пакеха и молодых маори, успевших получить образование (к слову сказать, фотографии, где эти с ног до головы татуированные школяры в формочках запечатлены в обнимку с полуголыми папеньками в плащах из перьев,  впечатляют не по-детски). Газеты криком кричали о том, что Королевское движение не намерено «оспаривать власть любимой королевы», письма шли в Лондон, лондонская пресса разбилась на два ожесточенно бранящихся лагеря, - а соответственно, разные позиции заняли и господа из парламента. Одни требовали сохранить status quo, поскольку маори культурный народ и – по факту – полноправные подданные Её Величества, другие считали такие заявления глупостью либералов. Впрочем, и в «Стране короля» согласия не было. Если мистер Томпсон умолял сородичей соглашаться на все условия пакеха, не то, дескать, хуже будет, поскольку пакеха на островах уже очень много, то премьер-министр Реви Маниопото, старый и не менее уважаемый, считал, что воевать надо по-любому, потому что сдаться означает заранее согласиться с тем, что маори перестанут считать людьми. С ним был согласен и молодой Потатау II, избранный корлем после смерти осторожного, склонного к компромиссу деда. В конце концов, война все-таки началась. В июле 1863 года отряды «красных мундиров» во главе с героем Крыма генералом Дунканом Камероном перешли границу «Страны короля» и начали операции в районе от Вайкато до Тауранги. Однако неудачно. Драться маори не разучились. Активная фаза боевых действий тянулась около трех лет, трудных и кровопролитных. Англичане постоянно наращивали силы, подтягивая войска из Австралии и даже из Индии, в итоге доведя количество солдат до 17 тысяч штыков, маори тоже провели всеобщую мобилизацию, выставив примерно 6 тысяч бойцов в возрасте от 13 до 60 лет. В конце концов, наступило странное затишье. Земли, занятые пакеха в ходе боев, были объявлены «собственностью короны», горы оставались в составе «Страны короля», мистер Томпсон продолжал бороться за справедливость, а после его смерти летом 1866 года дело старого правозащитника продолжили его молодые друзья, и пакеха, и «культурные маори». Всем ясно было, что все это долго тянуться не может, что-то рано или поздно надо было решать, - и в апреле 1870 года в Окленд пришло письмо, приглашающее губернатора в ставку Потатау II. Опасаться было нечего, если маори хотели кого-то убить, они предупреждали заранее, так что сэр Уильям Брэдли отправился в горы, - и первым, что увидел он, прибыв на место, была «гигантская гора ружей», очень много ружей, сложенных одно на другое аккуратной пирамидой. «Смотри, большой пакеха, - сказали ему, - смотри и понимай. Это значит, что мы не хотим больше лить кровь. Это значит, что больше нет Страны короля. Теперь мы хотим посмотреть, каково ваше благородство». 

Возьмемся за руки, друзья...
 
Что самое странное, маори не прогадали. Вернувшись в Окленд, сэр Уильям, до того считавшийся «ястребом» и опиравшийся на «новых» колонистов, к великому разочарованию своей группы поддержки направил в Лондон обширный меморандум, сообщая, парламенту и кабинету, что маори «как показало исследование, лояльные и достойные подданные, добропорядочные христиане, не заслуживающие жестокого обращения и конфискации законно принадлежащих им земель». Вскоре был подписан и документ об окончании конфликта, в соответствии с которым понятие «Страна короля» упразднялось, однако сам титул и пост «короля маори» сохранялся (и сохранился поныне), как «символ единства и достоинства народа». По всем прочим разногласиям подтверждались статьи «договора Вайтанги»: маори оставались равноправными подданными Великобритании, а их земли – их землями. Кроме, конечно, 16 тысяч км², конфискованных во время «мятежа». Но тут уже в дело включились адвокаты и политики. В 1892 году «культурные маори», которых уже было очень много, для окончательного решения всех вопросов создали Парламент маори, в ходе переговоров с которым большинство проблем были улажены миром: около 50% изъятых земель были возвращены, а еще за 30% выплачена компенсация. После чего в 1902-м «парламент» прекратил свою деятельность, превратившись в одну из респектабельных политических партий, действующую и поныне, причем в рядах ее с самого дня основания числятся и маори, и пакеха. Что, на мой взгляд, очень правильно. 

@темы: 19 век, Котловина

---

из этой подборки prophotos-ru.livejournal.com/2493541.html

@темы: Дэн, пейзажи

---

Оригинал взят у в Камины за́мка Грюйер

Я к такому виду отопления вообще неравнодушен - и тут уж оторвался (внимание, по клику - везде большие фото!):



Это я из дворика проследовал внутрь хоро́м, где и наснимал топок вволю:



Судя по солидным размерам, другого сугреву предусмотрено не было:



А в горах не забалу́ешь:



Вот и несли брёвна в каждую комнату:



Потолки, как видим, излишней высотой не страдают - а то хрен тепла хватит...

@темы: архитектурно-фрагментарное

---

Оригинал взят rottenshworz.livejournal.com/212883.html

Азимов писал в мемуарах, что Кэмпбелл - наиболее влиятельный человек в научной фантастике как таковой, а в ходе первых десяти лет своей профессиональной деятельности фактически определял её развитие в одиночку.
Это действительно так.

Писатель Джон Кэмпбелл был не более чем детищем своей литературной эпохи. Редактор Джон Кэмпбелл стал её архитектором. Главным редактором за всю историю художественного направления. Он пришёл в «Astounding» в конце тридцатых и первым же делом выставил на мороз литературный шлак эпохи Гернсбека со всеми тогдашними «НФ-порожденцами».
До прихода Кэмпбелла фантастика оперировала плакатными слоганами, картонными персонажами и длинными вставными лекциями о принципах работы очередного синхрофазотрона в изложении полупрозрачных от вдохновения изобретателей. Это перемежалось откровенным приключенческим трэшем, заставляющим вспомнить нынешние креативы издательства «йаауза» о попаданцах и ноутбуках тихим незлым словом.
Принципом Кэмпбелла стали достоверность персонажей, убедительность ситуаций и реалистичное отношение к происходящему. Он стал первым, кто потребовал, чтобы фантастические произведения создавались так, словно они реалистические, просто написанные автором будущего для журнала будущего.
Основу состояния хозяев его журнала составляли франшизы приключенческих трэшаков «Док Сэвэдж» и «Тень», сравнительно неплохо известные современной аудитории. В своей работе предшественники Кэмпбелла пользовались двумя стопками входящего материала, которые просто читались сверху-вниз пока не собиралось достаточно читабельной продукции, чтобы укомплектовать номер... после чего переворачивались вверх ногами и в следующий месяц читались с другой стороны в компании остального нападавшего самотёка. Рассказы в середине этой стопки запросто могли зависнуть на срок до полутора лет вне зависимости от качества, поскольку читать самотёк начинали примерно за двое суток до отправки номера в печать.
На фоне такого затейливого обрамления сопутствующими изданиями, Кэмпбелл начал с, извините за выражение, ребрендинга. Astounding Stories превратился в Astounding Science Fiction, с явным позиционированием на более взрослую и требовательную аудиторию.
Кэмпбелл не считал, что научная фантастика должна быть исключительно занудной лекцией, но и не соглашался, что развлекательное произведение может вольно относиться к научным фактам. Читатель из будущего в современном ему журнале вряд ли хотел бы увидеть пространные лекции об устройстве какого-нибудь повседневного элемента окружающей его жизни. Кэмпбелл требовал от авторов больше актуального действия, характера героев и атмосферы и меньше затянутых информационных вставок. Но проверяемость использованных научных сюжетообразующих элементов хотя бы в первом из приближений оставалась равноправным требованием к тексту.
Любая технология, которую автор вываливал на потрясённого читателя, прежде всего, должна была выглядеть естественной и привычной для героев. Сами герои, при этом, должны были вести себя естественно и достоверно, без капли плакатности или антуражного шаржирования. Место чёрно-белых гротескных персонажей уверенно занимали сложные человеческие характеры... но при этом само произведение оказывалось состоятельным как литература только при наличии в нём сюжетного научного допущения. Его изъятие приводило бы не к превращению текста в криминальный или приключенческий, но к его коллапсу и нежизнеспособности.
Сейчас это кажется вполне естественным редакторским требованием к хорошей фантастике. Тогда, в промежуток с конца 1930ых по середину 1950ых, стало открытием.
Ориентация Кэмпбелла на качественные тексты, с обязательной и достаточно высокой планкой сюжета, характеров персонажей, динамичности и научной составляющей оказала свой эффект достаточно быстро. Такое просто не могли не заметить.
Из действительно заметных даже по нашу сторону ржавого занавеса последствий, например, можно указать возвращение к фантастике Клиффорда Саймака. Имена остальных частых авторов журнала займут стену в хорошей тематической библиотеке.
Займут целиком!
Кларк, Блиш, Миллер, Смит, Азимов, Хайнлайн... В большую фантастику усилиями Кэмпбелла пришли все, или почти все, кто создал основной корпус её текстов как таковой.
При этом, Кэмпбелл не просто «организовывал конкурсы с призами» (хотя лидеры читательского голосования получали доплаты к гонорарам) или «формировал сеттинги п.р.о.е.к.т.ов» (хотя именно этому мы обязаны кучей хороших классических произведений, например, о кораблях поколений).
Он активно выставлял недоговороспособных авторов из журнала, а от всех остальных мог требовать по две-три итерации активной редактуры текста согласно редакторскому видению концепции произведения.
Так многократно экранизированный классический рассказ «холодные уравнения» вылетал на переписывание трижды, пока, наконец, Том Годвин не признал, что единственный выигрышный законченный вариант этой истории полностью исключает любые попытки натянуть любую форму хэппи-энда, пусть даже на полшишечки.
(А за некоторое время до этого осознание выставленных «школой Кэмпбелла» новых требований к хорошему рассказу заставило Уильяма Тенна заявить тогда ещё неизвестному молодому писателю Дэниэлу Кизу, что если в «цветах для Элджернона» появится хэппи-энд, то он расшибёт нахер коленные чашечки его редактору... но я отвлёкся).
Скажите, как часто по нашу сторону лингвистического барьера можно увидеть подобный уровень редактуры? Ну, серьёзно, кто-нибудь может представить Чекмаева или Минакова не сляпывающими под имя «Паровоза с обложки» всё, что хоть как-то похоже на заявленную тему сборника, а действительно общающимися с автором с компетентными рекомендациями о необходимых переделках сюжетных и технических элементов произведения?
Вот и мне смешно, да.
Или грустно.
Кэмпбелл вовсе не был идеалом. Его увлечение «левоторсионной шмагией» эпохи закончилось плотным общением с Роном Хаббардом, основателем лженауки дианетики и пропагандирующей её тоталитарной мошеннической секты. Активной пропаганде таких понятий как «псионика», «антигравитация» и «машина Дина» (в наших краях более известная как инерциоид) мы обязаны тем же процессам в том же воспалённом редакторском мозгу.
Но, при всей критике новых затребованных Кэмпбеллом художественных ниш, они же породили массу классических произведений золотого века американской фантастики. Достаточно взять для примера кошачье-телепатические циклы бабушки Нортон или «Слэн» Ван Вогта.
Редакторская планка качества и успешно сформированная школа с активной обратной связью издателя, редактора, писателя и фэндома одновременно делала жизнеспособными и качественными с чисто художественной точки зрения даже такие странные в чистом синопсисе последующие художественные произведения «новой волны» 1960-1970ых как «Чужак в чужом краю» Хайнлайна или откровенно шизофренические тексты Филиппа Дика.
Суть работы Джона Кэмпбелла заключалась не столько в следовании трендам, сколько в их формировании. Он поднимал актуальные темы из небытия, предлагал их авторам и делал популярными художественными нишами в рамках всего художественного направления. И при этом обладал достаточной компетенцией, чтобы выбрать жизнеспособные.
То, что в современной русскоязычной НФ отсутствует как таковое. Очередную комедию на грани с фарсом с попыткой откопать русскоязычную фантастику нам покажут этой осенью, но ожидать какого-нибудь положительного выхлопа с этой попытки явно бессмысленно.
А жаль.

@темы: писательское

---

9 языков Земли с причудливыми особенностями www.publy.ru/post/15749

@темы: Вавилон-18

---

Оригинал взят у в Просто картинка

В любой ситуации можно расположиться с удобством

@темы: флот, картины

---

21.09.2016 в 14:55

Пишет  Касиопея:

@темы: Арагарта

---

21.09.2016 в 14:48

Пишет  Касиопея:

@темы: Арагарта

---

21.09.2016 в 14:52

Пишет  Касиопея:

@темы: Арагарта