Оригинал взят у в За 40 лет до Можайского

Ровно 175 лет назад, 29 сентября 1842 года англичанин Уильям Хенсон получил патент на первый в мире детальный проект аэроплана с механическим двигателем для воздушных грузопассажирских перевозок.

Летательный аппарат, который Хенсон назвал "воздушной каретой" (Aerial Carriage), представлял собой довольно круаный моноплан с прямоугольным крылом размахом 30 метров. Жесткость крылу придавали расчалки, прикрепленные к шпренгельным стойкам. Каркас выполнялся из дерева, обшивка - из полотна, а гибкая задняя кромка - из бечевки. Каждая плоскость была разборной для удобства наземной транспортировки и состояла из трех частей.

Вблизи фюзеляжной гондолы, в вырезах у задней кромки крыла вращались два больших шестилопастных пропеллера, также состоявшие из деревянных каркасов и полотняной обшивки лопастей. Винты приводились в движение одноцилиндровой паровой машиной, с которой они были связаны ременными передачами.

За крылом на горизонтальном шарнире крепился стабилизатор, напоминавший по форме птичий хвост и одновременно служивший рулем высоты. Руль направления отсутствовал, так как Хенсон предполагал, что направление движения можно будет менять раздельной регулировкой оборотов винтов.

В принципе, конструкция получилась вполне продуманной и работоспособной. Самолет подобной схемы в принципе мог летать, если бы не одно "но". Существовавшие в те времена паровые двигатели были слишком тяжелыми и маломощными. Таким образом, проект Хенсона изначально оказался мертворожденным.

Не зная об этом, изобретатель попытался организовать сбор средств на постройку аэроплана. Он зарегистрировал "Акционерное общество воздушного транспорта", начав рекламную кампанию и торговлю акциями. Но публика отнеслась к затее скептически, акции почти никто не покупал. Не сумев собрать необходимую сумму, Хенсон был вынужден объявить себя банкротом. После этого он разочаровался в авиации и уехал в Америку, забросив свои разработки. Однако дело продолжил его помощник, механик Джон Стрингфеллоу.

В 1848 году Стрингфеллоу построил уменьшенный в 10 раз беспилотный аналог аэроплана Хенсона, внеся в проект ряд изменений, в частности, изменив форму крыла и оперения. Беспилотник был оснащен легкой и компактной паровой машиной, разработанной Хенсоном и усовершенствованной Стрингфеллоу. Однако ее мощности не хватало для самостоятельного взлета модели.

Будучи запущенной с рук, она могла лишь летать со снижением, как планер, при этом дальность полета не превышала 20-30 метров. Тяги винтов не хватало даже для устойчивого горизонтального полета. Стало ясно, что для летательного аппарата тяжелее воздуха необходима гораздо более легкая и мощная силовая установка.

Тем не менее, Стрингфеллоу еще несколько лет продолжал свои эксперименты, поочередно построив модели бипланной и трипланной схемы, также оснащенные паровыми двигателями. За счет меньшей нагрузки на площадь несущих поверхностей они летали лучше моноплана, но взлетать и набирать высоту не могли.

Интересно сравнить проект Хенсона с родившимся спустя 40 лет проектом самолета Можайского. Кое в чем "карета" Хенсона оказалась даже более совершенной. В частности, она имела крыло большего удлинения, обладавшее более высоким аэродинамическим качеством.

К тому же, крыло было не плоским, как у Можайского, а имело плоско-выпуклый аэродинамический профиль, обеспечивающий более высокую подъемную силу. Следовательно, при равной энерговооруженности аппарат Хенсона имел бы больше шансов взлететь. Впрочем, это лишь теория, поскольку, как уже сказано, тогдашние силовые установки подобных шансов не давали. Проект "воздушной кареты" намного опередил свое время.

На заставке - рисунок аэроплана Хенсона без обшивки крыла и оперения.



Уильям Хенсон и Джон Стрингфеллоу.



Паровая машина Хенсона-Стрингфеллоу и ее котел без кожуха. Котел работал на жидком топливе, что было редкостью в середине XIX века.



Фотография и схема первой летающей модели Стрингфеллоу, испытанной в 1848 году.





Последующие модели Стрингфеллоу бипланной и трипланной схемы.

@темы: самолеты

---

Оригинал взят у в Валлийская специфика сбора денежной помощи русским голодающим.

Валлийцы любят петь, что общеизвестно. Особенность у них такая национальная. Очень-очень любят, особенно если пару пинт перед тем хватанут.
Сие была присказка.

История.
В октябре 1921 года в Кардиффе проходил конгресс тред-юнионов Англии и Уэльса. Солидный вес на нем имели коммунисты. На одном из заседаний Гарри Поллит (гуглить или по тэгам в журнале читать кто такой, ибо человек-легенда) предложил организовать сбор денежных средств на покупку сельхозмашин и промышленных товаров для восстановления народного хозяйства в Советской России. Речь его одобрили. Избрали комитет. Постановили собирать деньги либо через отчисления дневного заработка, либо любым другим законным путем. Стали прикидывать возможные суммы и что на них закупить можно.
Представители прокоммунистических шахтерских тред-юнионов Уэльса то ли утомились слушать нудные подсчеты, то ли приляпавши были, но только вдруг взяли и заявили, что нечего тут рассусоливать: они в две недели соберут 1000 фунтов и передадут в Комитет. С чем и удалились.

Заявить - это одно, а собрать - совсем другое. Денег, как это водится у социалистов, у них не имелось. Дома ждут голодные жены и дети. В отрасли очередной кризис. Кое-как насобирали 700 фунтов. А слово коммуниста держать надо - не позориться же перед всем миром.
Вот они и стали после работы ходить по английским пабам и петь. В валлийских пабах всем фиолетово, а в английских, через пару-тройку национальных треков, требовали заткнуться. Парни затыкались при условии денежного пожертвования в пользу русских голодающих. Нет пожертвований - песен еще много.
Что характерно - сумму собрали полностью и в срок.


Гарри Поллит. Годы политического ученичества.
Нет, фото не оттуда - из гугла.

@темы: 20 век: Россия и вокруг нее

---

29.09.2017 в 13:24

Пишет  _FOTINA:

ВЕСЬМА ПО ДЕЛУ!
До всяческого главредства я долго подвизался в качестве литературного редактора. Я не горжусь тем, что вычитываю свои тексты сам. Когда возможно, стараюсь работать в связке с квалифицированным корректором. Удаётся это не всегда: к сожалению, наличие корректора в штате, по крайней мере в интернет-проектах, сегодня считается роскошью. Но даже если вы единственный, кто отвечает за грамотность текста, существуют способы сделать так, чтобы ошибок в нём было меньше.

• Не стоит полагаться на свою «врождённую грамотность», тем более что это явление — миф. Даже если вы пишете почти без ошибок, не будучи профессиональным редактором, вы в плену у когнитивных функций своего мозга. Профессиональные редакторы тоже, но у них свои лазейки и подкопы. Так, мозг распознаёт контур привычного слова и сглаживает шероховатости; что-то вроде анизотропной фильтрации в трёхмерной графике. Он крутой и в состоянии «вытянуть» смысл, даже когда большая часть букв не на своём месте:

Выдйу в плео ньочю с коёмн…

Иногда мы замечаем такие ошибки, иногда нет. С одной стороны, «вербальный макияж» в исполнении нашего восприятия избавляет нас от боли (ошибки-то кругом!), с другой — без нашего ведома проделывает операции вроде:

ассиметричный → асимметричный

Наш внутренний читатель с готовностью перескакивает на следующее слово, не замечая того, что удвоена совсем не та согласная. А внутренний редактор не всегда успевает среагировать.

• Вычитка на предмет орфографических и пунктуационных ошибок должна быть отделена от смысловой и следовать за ней. Когда при общей редактуре вы видите лажу и устраняете её, это о’кей. Только всех лаж так не выловить. Да и ваш мозг после такой случайной находки, довольный ею, ослабит бдительность. Соринку убрали, а вокруг — брёвна, брёвна.

• Корректура — работа не механическая. Мало удостовериться в правильном написании каждого слова. Сравните:

На обеде у архимага мы отведали жаренного василиска.
На обеде у архимага мы отведали жаренного с травами василиска.

В русском языке бытуют оба слова — «жареный» и «жаренный». Какое из них употребить, зависит от смысла и строя фразы. «Жареный» — прилагательное, «жаренный» — причастие. В первом предложении допущена ошибка: тут должно быть прилагательное. Во втором же всё верно: зависимое слово — «с травами» — сигнализирует о том, что необходимо причастие:

жаренный с травами = тот, которого зажарили с травами

• По-хорошему, нужно две «читки», как говорят корректоры. Между ними полезно сделать паузу, хотя бы 10-минутную. Лучше — больше.

• При первой читке я двигаюсь по тексту линейно, «от пролога к эпилогу». И не только ищу грамматические ошибки, но и слежу за соответствием между языком и логикой повествования и за унификацией всего и вся. Например, не была ли мимоходом употреблена новая для читателя аббревиатура, которая расшифровывается лишь двумя абзацами ниже. Или, если в издании принято писать «биткойн», не затесался ли где «биткоин». Используем два рисунка кавычек — «», а внутри них — „“? Надо проверить, везде ли соблюдается принцип (конечно, бывает, что в материале и больше двух типов кавычек; скажем, до кучи ещё и так называемые марровские — '...').

• На втором заходе читаю текст с конца. Фразу за фразой. Сначала последнюю, потом предпоследнюю и т. д. Так удаётся преодолеть «читательскую инерцию». Когда текст связный, внимание волей-неволей переключается на его содержание; типографический ритм — слева направо, строка за строкой — убаюкивает. Закончил читать абзац задом наперёд — снова прохожусь по нему, теперь уже от первого слова до последнего.

• Приём моего изобретения. Спорный, но лично мне помогает. Раз в полторы-две минуты я отрываюсь от текста, отмечаю, где остановился, расфокусирую взгляд и начинаю блуждать глазами по двум-трём абзацам. Во-первых, освежает восприятие. Во-вторых, даёт возможность отловить неочевидные баги и шероховатости. О, надо же, в предложении подряд шесть слов на «п». А здесь между точкой и первым словом следующей фразы нет пробела (например, со шрифтом Circe при межстрочном интервале 0,9 такое поди заметь с лёту).

• Есть элементы текста, с которыми надо быть особо бдительным. Подписи к иллюстрациям, заголовки, списки, всплывающие при наведении на слово подсказки, сноски. По завершении редактуры я по ним прохожусь дополнительно.

• Если вы проверяете текст на лендинге или в интерфейсе какого-нибудь сервиса, велик риск «включить юзера» и безотчётно обойти стороной служебные элементы: подписи к веб-формам, надписи на кнопках, всю-эту-фигню-в-подвале. Привычка словно нашёптывает: «Да тут мелким шрифтом, ничего интересного!» или, наоборот, «Да ну, красиво отрисовано, дизайнер, небось, десять раз проверил!» Чтобы избежать такого когнитивного фуфла, лучше сначала всё написанное вычитать в plain text. Или на стадии скетча.

• Можно прочесть текст на бумаге. Это работает! Восприятие точно меняется. И у тех, кому за тридцать. И у тех, кто вырос с планшетом в руках. Да, тратить целлюлозу почём зря не eco-friendly. Но и засорять интернет полуграмотными текстами — зло не меньшее.

• Промежуточный вариант — открыть текстовый редактор на другом устройстве. С другим шрифтом. С другим межстрочным интервалом. В общем, сменить цифровую обстановку.

• И конечно, можете привлечь к работе корректора — обязательно привлекайте. Тем самым вы не расписываетесь в своей безграмотности, а, напротив, выказываете редкое сегодня здравомыслие.

отсюда

@темы: Шпаргалки для писателя

---

История ресторана Delmonico (англ) www.steakperfection.com/delmonico/History.html

@темы: история кухни, 19 век, СшА

---

КАРТОШКА — ХЛЕБУ ПРИСОШКА…

«Пусть с неба вместо дождя сыплется картошка, пусть гром грянет песню о зеленых рукавах, пусть хлещет град из леденцов и метет сахарная метель, пусть разразится буря соблазнов и наслаждений»[1]…
В.Шекспир "Виндзорские насмешницы"


Казалось бы, какие «соблазны и наслаждения» могут таиться в привычном для нас клубненосном растении рода Solanum, если, конечно, не считать многочисленные студенческие любовные романы во время уборки картошки в доперестроечные времена. Более того, известная народная поговорка «любовь — не картошка» (не выбросишь в окошко) совсем может свести на нет возможные рассуждения на эту тему. Попробуем вступиться за несправедливо обиженный клубнеплод и напомним вам, что когда-то его невзрачные клубни были в Европе большой редкостью и считались афродизиаком. А следовательно, неспроста влюбленный Фальстаф молит небеса пролить на землю картофельный дождь. Однако давайте сначала поподробнее познакомимся с объектом нашего исследования...
Белый, красный, золотой…

Южноамериканским индейцам картофельное растение рода Solanum семейства пасленовых было известно примерно 14 тысяч лет назад. До сих пор около 150 диких видов произрастают в западной части Южной Америки, главным образом в горной системе Анд и на равнине Чили, а также в Центральной Америке. В культуре развито главным образом два близких вида: «картофель андский» S. Andigenum, издавна возделываемый в горных областях Перу, Колумбии, Эквадора, Боливии и северо-западных районах Аргентины, а также «картофель чилийский», он же «европейский», или «клубненосный», S. tuberosum, родина которого — центральные районы Чили и прилегающий тихоокеанский архипелаг Чилоэ.
Сегодня на рынках мира можно найти картошку с белой, желтой, серой, розовой и даже нежно-лиловой мякотью. Разной бывает и кожура — розовая, красная, желтая, коричневая, зеленая (не позеленевшая, а именно зеленая), фиолетовая, черная, оранжевая и даже в крапинку. Разной бывает размер клубней и их форма. Непосвященному разобраться в сортах довольно трудно (в магазинах их практически не пишут на ценниках), и обычному покупателю достаточно знать, что сорта картофеля с кожурой белого и желтого цвета имеют более разваристую мякоть и хороши для приготовления пюре, а крепкие розовые и фиолетовые клубни больше подходят для жарки и в отварном виде для салатов. Впрочем, не все так однозначно, поскольку цвет все-таки не является непременным индикатором кулинарных качеств — в каждом типе есть свои восковые и мучнистые представители…
Клубни белого картофеля чаще всего имеют средний размер с желтовато-коричневой кожурой. К ним относится, например, один из самых популярных в мире американских сортов «рассит» (Russet — букв. «рыжий») с длинными овальными клубнями с коричневой грубой и довольно толстой кожурой, который содержит много крахмала, хорошо держит форму и прекрасно подходит для запекания и жарки во фритюре — именно из него чаще всего делают чипсы (chips), жареную соломкой картошку (french fries) и используют в качестве гарнира, например, к рагу из оленины. В эту группу входят и такие известные сорта, как Norgold Russet, Russet Burbank, выведенный в 1870 году американским селекционером Лютером Бербанком, а также Idaho — сорт очень крупного рассыпчатого картофеля, выращиваемого, как вы уже догадались, в штате Айдахо. Последний чаще всего употребляется в печеном виде — в американских ресторанах в качестве гарнира к огромному говяжьему стейку подают одну большущую картофелину Айдахо, запеченную в фольге.
В эту же группу обычно включают «длинный белый» картофель (Long White) с тонкой светло-коричневой кожурой, который годится для запекания, отваривания и жарки (маленькие картофелинки этого сорта называют «пальчиковыми» — finger potatoes), а также «круглый белый» (Round White) среднего размера с тонкой пятнистой коричневой кожурой, который содержит меньше крахмала и больше подходит для отваривания, приготовления пюре, а также для супов и салатов. Другие известные сорта этой группы: американские Monona (Монона), Sebago (Себаго) и Ontario (Онтарио), голландский Sante (Санте), ирландский Avondale (Авондале), часто запекаемый в фольге, и английский Marfona (Марфона), используемый обычно для варки и пюре.
Клубни красного картофеля имеют средний размер, тонкую красную кожуру и хрустящую белую мякотью восковой текстуры — они хороши для варки, в том числе и на пару, и неплохо подходят для жарки. Например, американский «круглый красный» (Round Red), который также известен как «картофель для варки» (boiling potatoes), идентичен Round White, но имеет красновато-коричневую кожуру, невысокое содержание крахмала и культивируется в основном на северо-западе США. В эту группу входят такие сорта, как Norland (Норленд), La Rouge (Ляруж) и ранний Red Pontiac (красный Понтиак), который можно запекать, варить, делать из него пюре и использовать в салатах, а вот для жарки он не слишком хорош. Фиолетовую кожуру имеет и наша «синеглазка», которую правильно именуют «Ганибал», поскольку этот довольно разваристый сорт, плохо подходящий для жарки, назван так в честь прадеда Александра Пушкина Абрама Ганнибала, который первым провел опыты по селекции и хранению картофеля в России…
Из европейских сортов к «краснокожему» типу относятся голландские сорта Condor (Кондор), Romano (Романо) и Desiree (Дезире), выведенный в Голландии в 1962 году. У последнего универсального сорта овальные клубни, светло-желтая плотная мякоть с характерным вкусом, он хорошо сохраняет форму и замечателен для жарки, очень хорош для варки в мундире, а также для разных видов запеканок (например, «пастушьей») и картофельных супов. Дезире созревает в основном весной, но хорошо сохраняется, поэтому его можно найти на рынках круглый год. Ценятся и красный французский сорт Chéri (Шери) — удлиненной формы, со светло-желтой мякотью, он прекрасно подходит для салатов и запеканок, поскольку при варке не разваливается. А немецкие сорта Franzosische Truffel (Французский трюфель) и сильно разваривающийся Linzer Blaue (Линцер Блау) имеют не только фиолетовую кожуру, но и необычную фиолетовую мякотью, сохраняющую цвет даже после варки.
Наиболее известен в Европе американский «юконский золотой» картофель (Yukon Gold) с золотистой кожурой и желтоватой маслянисто-шелковистой мякотью со сливочным вкусом. Он, как и очень похожий на него «желтый финский» (Yellow Finnish), особенно ценится за то, что при запекании и припускании в полной мере раскрывается его приятный сладковатый вкус — он прекрасно подходит для варки и неповторимо хорош в пюре, да и доступен практически круглый год. Наконец, фиолетовый картофель (Purple Potato) родом из Перу также широко культивируется в США. Он считается хорошим источником клетчатки, витамина С и железа, готовится быстрее, чем белый, и годен для самых различных способов, однако при длительной тепловой обработке цвет его тускнеет.
Немного истории

История картофеля больше похожа на длинный запутанный детектив, чем на роман о терпеливых и упорных земледельцев. Инки называли этот клубнеплод «папа» (papa) и даже измеряли время в «единицах» варки картофеля до готовности. «Папа — особый вид земляных орехов. Они покрыты кожурой, не толще кожуры трюфеля, а будучи сварены, становятся мягкими, как печеный каштан», — написал испанец Педро Чеза де Леон, выпустивший в Севилье книгу «Хроники Перу», откуда европейцы впервые узнали о картофеле. Считается, что испанцы (точнее солдаты конкистадора Франсиско Писсаро), которые сохранили в своем языке его индейское название, в 1534 году первыми привезли картофель в Европу, хотя существуют и другие версии. Например, долгое время эту заслугу приписывали английскому вице-адмиралу Френсису Дрейку, командовавшему пиратской флотилией. На статуе знаменитого мореплавателя, воздвигнутой в немецком городе Оффенбурге (немцы сегодня не представляют себе трапезы без своей любимой картошечки), сделана надпись: «Сэр Френсис Дрейк, ввезший картофель в Европу в году 1580».
Легенда о Дрейке и картофеле со временем обросла различными подробностями. Так, утверждали, что адмирал подарил привезенный им картофель своему ученому другу Герарду, а тот будто бы стал угощать членов английского парламента жаренной в масле картофельной ботвой, но в какой-то момент ученого осенило, и он тем же дегустаторам предложил уже жареные клубни. В 1619 году картофель приводится в перечне продуктов, подаваемых к английскому королевскому столу. Однако пальму первенства у Дрейка все-таки пришлось отобрать. И даже сами англичане в своей Британской энциклопедии пишут, что он не мог привезти картофель в Европу, так как его корабли никогда не подходили к берегам Южной Америки. Версия, что пират запросто мог отнять картошку у тех же испанцев, просто не рассматривается…
Не менее популярной была еще одна версия — согласно ей, картофель уже из Виргинии опять же в Англию впервые привез некий сэр Уолтер Рейлей. Британская энциклопедия развенчала и эту легенду — достоверно известно, что в те времена в Виргинии о картофеле еще и не слыхивали. Многочисленные исследователи считают, что первым человеком, доставшим картофель в Европу, был монах Иероним Кордан. Возможно, именно он опустил на землю Испании первую корзину с неведомым овощем, которому предстояло покорить больше народов, чем всем полководцам мира вместе взятым. Не исключено, что время подбросит нам еще парочку совершенно неожиданных версий...
А вот, Христофор Колумб в 1493 году привез из Вест-Индии вовсе не картофель, а батат (с настоящим картофелем европейцы познакомились значительно позже). Экспедиция Колумба впервые познакомилась с этим растением на острове Сен-Томе, где аборигены называли его клубни aje или axi, а индейцы племени араваков — batatas, что со временем трансформировалось в испанском языке в patata, во французском — в patate, а в английском — в potato. Именно с батата и началась великая картофельная путаница, поскольку картофель и батат — совершенно разные растения. В результате, американцы «отделили» картофель от батата довольно условно — с помощью прилагательного sweet, впоследствии назвав батат «сладким картофелем» (sweet potatoes), что частенько заводит в тупик наших кулинарных горе-переводчиков… Эта путаница дополняется еще целым рядом похожих названий — например, «индейским картофелем» (Indian potatoes) называют перуанское растение аракачу, съедобные корни которого по вкусу немного напоминают сладковатый картофель, «воздушным картофелем» (air potato) — ямс клубненосный, тропическое растение семейства диоскорейных с клубнями, похожими на картофель, а «болотным картофелем» (swamp potato) — стрелолист, болотное растение также со съедобными клубнями.
Как бы то ни было, но название было подхвачено ботаниками — они стали именовать новое для них растение «потейтос», и даже в России в 1765 году огромным тиражом в 10 000 экземпляров вышло «Наставление о разведении земляных яблок, потетес именуемых». Бельгиец де Севри дал растению название «тартуфель» за сходство картофелины с трюфелем — это слово позже в Германии превратилось в Kartoffeln, а у нас — в «картофель». Романтичные французы, у которых все круглое традиционно связывается с яблоком, пошли другим путем и назвали картофель pomme de terre — земляной плод (в 16 веке словом pomme французы называли любой плод, а не только яблоко). Тем же путем пошли голландцы (aardappel), австрийцы (Erdapfel), финны (peruna) и шведы (jordparon) — «земляная груша». И если еще понятно, почему китайцы называют этот клубнеплод «малингсу» (что-то типа «ямс-бубенчик»), «тудоу» (земляной боб) или «янгью» (заморский таро), то происхождение североиндийского alu и индонезийского kentang — скрыто для нас в лингвистическом тумане. Проще всех подошли к названию подземных клубней поляки — они именуют картофель словом ziemniaki (земняки). И все же, путаница, связанная с бататом и картофелем, порой «всплывает» в некоторых традиционных блюдах самых разных стран. Например, в Тунисе термином salata batata (салата-батата) называют очень распространенный в местной кухне горячий и острый картофельный (а вовсе не бататовый) салат с тмином.
В 1616 году картофельное растение было завезено в Париж, однако выращивать его как пищевое стали только во второй половине XVIII века благодаря усилиям парижского аптекаря Антуана Огюста Пармантье (1737-1813). Вместо того чтобы искать в этих клубнях «эротический философский камень», он нашел метод получения из них крахмала (как банальна действительность!) и лично продемонстрировал перед всем королевским двором множество способов приготовления блюд и даже вина из картофеля. Просвещенный аптекарь, мечтавший облагодетельствовать соотечественников, к счастью, оказался и хорошим психологом. На своем экспериментальном картофельном поле Пармантье установил охрану — днем она даже близко никого не подпускала, зато на ночь снималась. Расчет оказался верен: любопытные французы протаптывали к вожделенному полю множество тропинок и под покровом темноты, в соответствии с библейским традициями, разживались запретным плодом, правда, не срывая его, а выкапывая… В результате картофель стал быстро распространяться по стране, и уже следующей весной многие французы высаживали его у себя на огородах. Как писал Александр Дюма в своем Кулинарном словаре: «Какое еще растение можно сравнить с картофелем и какой похвалой могут служить слова одной женщины, которая, выступая против избрания Пармантье на муниципальный пост, привела следующий аргумент: «Он заставляет нас есть один картофель!»…
Как бы то ни было, но цель была достигнута, клубни распробовали, и в 1793 году картофель во Франции уже считался настолько необходимым продуктом, что большая аллея Тюильри и его квадратные цветочные клумбы были засеяны этим клубнеплодом, который долгое время называли «королевским апельсином» (d'oranges royales) в память о периоде Реставрации, оценившем его пользу. Лучшим французы считают фиолетовый картофель, который в Париже был когда-то известен как Vitelottes. А Пармантье благодарные сограждане поставили целых два памятника — один под Парижем на месте, где был тот самый охраняемый участок, а другой на его родине, в городе Мондидье. На постаменте второго памятника сделана надпись «Благодетелю человечества» и высечены слова, сказанные Людовиком XVI: «Поверьте мне, настанет время, когда Франция поблагодарит Вас за то, что Вы дали хлеб голодающему человечеству».
Помимо памятников в Париже существует и так называемая «Академия Пармантье», учрежденная в честь известного ученого. Правда, это не учебное или научно-исследовательское учреждение, а союз гурманов, владельцев ресторанов и поваров, которые любят и всячески распространяют рецепты блюд из картофеля. Кроме того, его именем названы несколько традиционных французских картофельных блюд — например, суп-пюре Пармантье (potage Parmantier), омлет Пармантье (omelette Parmentier) с картофелем и петрушкой, картофельная запеканка с мясом (hachis Parmentier) и, наконец, просто картофель Пармантье (pommes Parmentier) — нарезанный кубиками со стороной около 1 см и обжаренный в растительном масле.
В России картофель появился в конце XVII века — по данным Вольного экономического общества, Петр I в 1697-1698 годах послал из Голландии мешок картофеля персонально фельдмаршалу Б. П. Шереметеву с указом начать посадки. Мешок, естественно, куда-то сгинул, и только через 40 лет, в 1736 году, картофель, наконец, стали выращивать в Петербурге на Аптекарском огороде (современный Ботанический сад), а в 1765 году, при Екатерине II, еще одним указом, на этот раз Сената, населению уже прямо предписывалось повсеместно насаждать картошку: «Ко столь великой пользе сих яблок и что они при разводе весьма мало труда требуют, а оный непомерно награждают и не только людям к приятной и здоровой пище, но и к корму всякой домашней животине служат, должно их почесть за лучший в домостройстве овощ и к разводу его приложить всемерное старание». Нельзя сказать, что народ пришел в восторг, а посему, как все в России, овощ вводили в культуру не совсем культурными методами — у крестьян отбирали под картофель лучшие земли, а отказников облагали различными поборами. Такая жесткая позиция властей периодически вызывала картофельные бунты (наиболее сильные в 1834 и 1840-44 годах). Крестьяне уничтожали посевы, избивали чиновников и отважно сражались с карательными отрядами за родимую репу — в одной волости войска вынуждены были даже пустить в ход картечь… Еще раз снимем шляпу перед дальновидным французским аптекарем — нам бы таких в Сенат!
В результате картофельных войн появились старообрядческие предания, причислявшие ни в чем не повинный картофель вкупе с чаем, кофе и табаком к числу антихристовых нововведений — «Картоха проклята, чай вдвою проклят, табак да кофе трою»... Староверы утверждали, что тем, кто вкушает «картоху прокляту», уготован неурожай, мор и голод, а после смерти они непременно будут вечно гореть в огне. Появилась даже легенда о том, что картофель возник как «яблоко» подземного мира, был создан дьяволом из зависти к «райским яблокам», и Господь, естественно, проклял «яблоки» недобросовестного конкурента… Но время — лучший арбитр (а голод — не тетка!), и в конце XIX века на Руси уже стали говорить: «Картошка хлебу присошка», и сегодня трудно представить себе русский стол без родимой картошечки в любых ее видах…
Впрочем, по поводу «родимой». Сегодня на полках наших магазинов можно встретить импортный картофель из Израиля, с Кипра и даже с Мальты! Трудно представить себе, как на этом крошечном островке выращивают картофель на экспорт в Россию, тем более, что по утверждению знаменитой «Книги о вкусной и здоровой пищи» издания 1953 года: «в Советском Союзе выращивают почти половину всего картофеля, который производят Америка, Англия, Франция и все другие страны, вместе взятые»… Куда все это делось? Ладно, не будем о грустном — лучше отправимся в наш обычный кулинарный экскурс по миру и посмотрим, что варится и жарится на кухнях любителей картошки…
С картошкой по миру…

Картофель уверенно прошелся по мировой кухне и занял в ней свое особое место, став в некоторых странах буквально фундаментом питания. Например, немцы, которые возглавляют список поедателей этого клубнеплода, и дня не могут прожить без своего картофельного салата (Kartoffelsalat) — наипростейшего, но фундаментальнейшего блюда, настолько связанного с Германией, что в остальном мире его называют просто «немецким салатом». В его основе лежит картофель, сваренный в мундире (он дает сытную сладковатую тональность), дальше, в строгом соответствии с национальным пристрастием, добавляют легкую кислинку — эта обязанность возлагается на яблоки и маринованные огурчики, для пикантности добавляют селедку и приправляют всю эту гениальную простоту парой ложек майонеза и горчичной заправкой. Это, так сказать, классика, но в каждой земле (да и в каждой семье) свои версии и варианты, свои кулинарные диалекты. Одно их объединяет: правильно сваренный картофель, то бишь не переваренный, который в салате превратится в кашу, а достаточно плотный, однако ж не сыроватый. Лучше всего готовность проверить вилкой: если чувствуется некоторое сопротивление, но не слишком сильное, картофель пора сливать, а остывая, он сам дойдет до нужной кондиции.
Во многих странах знают и знаменитый баварский картофельный суп (Kartoffelsuppe), который готовят из картофеля, нарезанного крупными кубиками, моркови, корня сельдерея, пастернака, лука, а за 10 минут до окончания добавляют грибы и мелко нашинкованные душистые травы. При подаче в тарелку не грех положить и ложку сметаны. Хотя суп и овощной, но если подать к нему мясной пирог, то можно не готовить основное (мясное или рыбное) блюдо — и так получается полноценный обед. В 1777 году разразилась «картофельная война» между Пруссией и Австрией за баварское наследство (видимо, за этот суп) — оба государства не хотели приносить в жертву людей, а уничтожали вражеские картофельные поля. Эта бескровная война закончилась через 2 года без единого сражения. Кстати, во Франконии, исторической области на юго-западе Германии, в междуречье Рейна и Майна (винодельческая зона вокруг города Вюрцбург) картофельный суп готовят по-иному. Никаких грибов, из приправ — лишь соль, перец и майоран, зато вместе с картофелем варят корочку черного хлеба. Таким образом блюду придают очень интересную хлебную «теплую» нотку.
Картошечка даже границы может проложить! Типичный пример «рёсти» (rösti) — традиционная швейцарская картофельная запеканка, которая дала название воображаемой черте, разделяющей франко- и немецкоязычную части этой страны. Такая линия проходит с севера на юг, отделяя тех, кто говорит по-французски, от востока, населенного преимущественно немецкоязычными швейцарцами. Так вот, газетчики окрестили эту границу «Рёстиграбен» (Röstigraben) — что-то типа «ров жареной картошки». Рёсти весьма любимо жителями Берна, а в остальной Швейцарии считается символом мрачноватого швейцарско-немецкого духа, носители коего кажутся несколько медлительными, но основательными. Считается-то, считается, а все равно едят. Готовят рёсти так. Картофель отваривают в мундире, чистят (сразу после варки его надо обдать холодной водой — будет легче чиститься), натирают на крупной терке и выкладывают в какую-нибудь круглую форму слоями, чередуя с тертым сыром, свиными шкварками или вареными грибами. Всю эту вкуснотищу заливают сметаной, посыпают тертым мускатным орехом, закрывают крышкой и ставят на 20 минут запекаться в духовку. После этого форму вынимают, вытряхивают из нее запеканку на блюдо (зажаренная сторона картофеля, естественно, окажется сверху) и подают, нарезав на порции. Рёсти можно есть и холодным, и горячим. Его хорошо украсить зеленым салатом и подать с ледяным пивом. Швейцарцы частенько приправляют рёсти взбитыми яйцами и тертым сыром. Некоторые повара не измельчают картофель на терке, а нарезают его на тонкие пластинки и перед запеканием обжаривают до золотистой корочки в топленом масле.
Часто в путеводителях пишут, что картошка, свинина и пиво — три кита, на которых стоит национальная литовская кухня. Слегка заужено, но, в принципе, верно. Именно крестьянская простота и грубоватость всегда придавали, да и сейчас придают, особый колорит блюдам этой страны. Вы заходите, к примеру, в национальный столичный ресторан Zemaiciu Smukle на улице Vokieciu 24, презрительно пропускаете в меню «жемайтийские блины» (Žemaišu pankūkas) из вареного картофеля с мясом, вежливо отказываетесь от «ведерай» (vederai) — жаренной в духовке толстой свиной кишки, набитой тертым сырым картофелем со шпиком, а потом вдруг замечаете, как компания за соседним столиком с аппетитом уписывает какие-то удивительно симпатичные «дирижаблики» под соусом. Вы подзываете официанта, незаметно показываете ему на соседей и говорите: «Хочу!»…
Думаете, вы увильнули от надоевшей картошки? Ничуть не бывало! Вон, вам с кухни уже несут знаменитые литовские «цеппелины», или как их правильно называют, «цепелинай» (cepelīni). Эти картофельные зразы с мясной или творожной начинкой — король незамысловатой новолитовской кухни. На счет их приготовления каждая семья имеет свое собственное представление, которое, считает единственно правильным. Именно новолитовской, поскольку картошка, без коей цеппелины невозможны, в Литву была завезена всего лет двести назад, а изобретатель дирижаблей, на которые эти зразы похожи и по названию, и по внешнему виду, немецкий граф Фердинанд фон Цеппелин, ушел из жизни относительно недавно — в канун нашей Октябрьской революции…
Помните, кто открыл Америку? Правильно — испанцы (приз в студию!). Так вот, их потомки, живущие на Канарах (оттуда и отправилась в путешествие первая экспедиция Колумба), с картошечкой на ты. Если во время отдыха на этих райских островах вы вдруг затоскуете по Родине, закажите в местном ресторанчике «папас-арругадас» (papas arrugadas). За пышным испанским названием (переводится оно довольно прозаично «морщинистая картошка») скрывается некрупный молодой картофель, сваренный в мундире (то есть как нам и надо!) в очень соленой воде, часто — просто в морской (ее на Канарах — хоть залейся!). Картофель в мундире не принимает соль, зато приобретает вкус печеного, так как температура кипения сверхсоленой воды значительно превышает 100° С, а кожица его становится морщинистой (отсюда называние) и покрывается белой соляной шубкой. Когда-то нам приходилось готовить подобное блюдо в полевых условиях — пачка крупной соли на ведро воды, 2-3 кг нечищеной картошки, самодельная тренога и костер. Получается ничуть не хуже печеной, романтика сохранена, и руки пачкать не надо…
Кстати, пекут картофель обычно в золе костра или печки, но можно приготовить его и в газовой плите. Возьмите обычную жестяную терку и в ее отверстия, на расстоянии 6—8 см одна от другой, плотно воткните шпильки из твердой породы дерева. Выберите клубни средней величины, по возможности с меньшим количеством глазков и повреждений кожицы, и наколите каждый из них на отдельную шпильку. Теперь поставьте терку с картофелем в нагретую духовку газовой плиты, и через 20–25 минут он будет готов. Пригодится в хозяйстве и прибор для этой цели. Его можно сделать из алюминия, жести или тонкого листового железа размером примерно 20 х 30 см, пропилив в нем лобзиком клинообразные надрезы на расстоянии 5–7 см один от другого. Затем отогнуть вверх клинышки надрезов. На них и будет насаживаться картофель, предназначенный для печения.
Не забыли про картофель и материковые испанцы. До сих пор обычную жареную картошку «пататас-фритас» (patatas fritas) они считают своим национальным блюдом и подают практически ко всему, даже к паэлье. Уже в 1539 году севильские монахи вовсю культивировали на своих монастырских полях картофель, а о распространенности этого корнеплода среди всех слоев населения говорит название другого, довольно известного, простого, но очень вкусного блюда — patatas a lo pobre (картошка бедняка) из картофеля, лука и перца. Это нехитрое блюдо издавна готовят в андалусских вентах — маленьких загородных трактирах, куда приезжают по выходным горожане с друзьями, чтобы пообщаться и перекусить на открытом воздухе. Более сытная версия называется plato Alpujarreño — ее издавна готовят в горах Альпухарра, простирающихся к югу от Гранады. «Гаснут дальней Альпухарры золотистые края. На призывный звон гитары выйди, милая моя»... В конце приготовления картофеля, лука и перца в альпухаррское блюдо добавляют кусочки испанских колбасок «чорисо» (chorizo), кровяную колбасу «морсилья» (morcilla) и яйца. Однако это уже, явно «картошка по-богатому»…
«Картофелина, охраняющая от всякой Чумы и Язвы, молись за нас!», — написал Джеймс Джойс в «Уилиссе». Все правильно — всю историю Ирландии можно разделить на два периода, где в качестве рубежа выступает факт появления на этой земле картофеля. Этот «судьбоносный» клубнеплод попал предположительно, с баскскими рыбаками в Ирландию, а оттуда в 1791 году его привезли в Новую Англию ирландские иммигранты, поселившиеся в Лондондерри (Нью-Хэмпшир). Впрочем, легенд на сей счет хватает. Одна гласит, что сэр Джон Хокинс привез картофель в Ирландию в 1565 г., другая — что сэр Уольтер Ралей впервые вырастил его в стране 1585 г. Так или иначе, картофель в бедной и голодной Ирландии быстро приобрел статус важнейшей культуры, и случилось это гораздо раньше, чем в прочих европейских странах и американских колониях. Первые ирландские эмигранты брали с собой на новую родину самое дорогое — мешок картошки. И с начала 18 века картофель у американских колонистов стал прочно ассоциироваться не с Перу, а с Ирландией и ирландцами, и поэтому непременное прилагательное «ирландский» (Irish potato) сохранилось в США до сих пор.
Фактически именно ирландцы были первыми европейцами, оценившими пищевую ценность картофеля. В 1663 г. он уже был основным продуктом как на столе знати, так и на столе бедняков. Крестьяне арендовали земельные участки для посадки картофеля, арендную плату вносили урожаем, а оставшейся части семье хватало на зиму. В связи с тем, что большую часть пахотных земель английские лендлорды отводили под пастбища, в стране резко возросли цены на главные хлебные злаки — пшеницу, овес и ячмень. Это вызвало еще большую зависимость от картофеля. Он быстро затмил всех конкурентов и стал не только фундаментом ирландской кухни, но и основной, а порой и единственной, пищей бедняков. Одного акра картофеля было достаточно, чтобы прокормить семью и откормить свинью.
К картофелю в Ирландии относятся серьезно, памятуя о великом картофельном голоде 1845–1851 гг., когда весь урожай корнеплода был уничтожен фитофторой, и за 6 лет голодная смерть унесла свыше миллиона жизней. До сих пор в графстве Голуэй на поле возвышается поросший травой холм — братская могила погибших голодной смертью. Может быть, с тех пор в Ирландии бытует пословица: «Картофель и супружество — две слишком серьезные вещи, чтобы с ними шутить». Очевидно, что история ничему ирландцев не научила, и картофель, который стал причиной голода, смертей и повальной эмиграции, так и остался важнейшим продуктом питания. До сих пор картошку в Ирландии едят в огромных количествах и при каждом удобном случае — на ужин, на обед и даже на завтрак, припевая песенку «благословенная картошка»:
Сладостен корень — в нём целая жизнь человека.
Кэбботу-дурню того никогда не понять.
Варят ирландцы картошку от века до века:
Деды варили и внуки наварят опять.
Из картофеля (и с картофелем) ирландцы готовят множество блюд — от простейшего «в мундире», который едят с селедкой либо с простоквашей, до знаменитого ирландского рагу (Irish stew). Англичане, вечно подсмеивающиеся над ирландцами и их кухней, полагают, что вкус Irish stew любыми, самыми несуразными добавками не испортишь (мол, куда уж хуже…). Как говаривал Джордж, герой повести «Трое в лодке, не считая собаки», «…в этом и заключается преимущество ирландского рагу: можно избавиться от целой кучи ненужных вещей»… Однако будем справедливы — знаменитый французский гастроном и ресторанный критик Робер Куртин высказался об этом блюде совсем иначе: «Рагу по-ирландски — свидетельство если не искусства жить, то уж, по крайней мере, искусства оставаться в живых в тяжелые времена — и поэтому ставшее легендарным блюдом». А известный парижский ресторатор, владелец легендарной «Серебряной Башни» Клод Террай включил его даже в меню своего заведения …
Впрочем, хорошо приготовленное рагу, и вправду, штука вкусная (включите, черт возьми, воображение!). Вот примерно, что вас может ожидать… Мясо из шейной части бараньей туши или грудинку некрупно нарезают и кладут в латку, перемежая слоями кружков картофеля (чаще всего низкокрахмалистых восковых сортов «Король Эдвард» или «Марис Пайпер») и лука, добавляют воду или бульон и тушат на слабом огне 2–3 часа, периодически встряхивая латку (мешать нельзя!). Из приправ, помимо соли и перца, часто добавляют тимьян и розмарин. Картофель и лук должны превратиться в густой соус. Ирландцы утверждают, что лучше всего рагу готовить за день до подачи (как наши суточные щи), чтобы мясо напиталось ароматом специй и трав. Традиционное сопровождение ирландского рагу — маринованная краснокочанная капуста, ну, и что уж вы там заказали из напитков…
Картофель ирландцы часто сочетают с луком-пореем и капустой: самый яркий пример — «колканнон» (colcannon), блюдо из размятого отварного картофеля и отварной капусты, часто с добавлением других овощей (лука-порея, моркови, репы, репчатого лука). Правда, этот прекрасный гарнир к отварной баранине до великого открытия картофеля готовили из капусты, о чем свидетельствует и название, происходящее от гаэльского cál ceannan — «белокочанная капуста», а появление картофеля оттеснило привычный овощ на второй план. Не менее известен и ирландский «чамп» (champ — «толчонка») — пюре из картофеля, зеленого лука и сливочного масла, самое незатейливое и самое ирландское блюдо, можно сказать, квинтэссенция картофельного стола. По традиции чамп непременно готовили в канун Дня всех святых (31 октября) и прятали в нем обернутый в вощеную бумагу серебряный шестипенсовик. Нашедшего ожидали удача и богатство в будущем году.
В северных графствах страны на День всех святых каждая хозяйка непременно стряпает «боксти» (boxty) — картофельные лепешки из смеси тертого сырого картофеля, отварного размятого картофеля и муки (многие уже догадались, что это вариант белорусских драников). На лепешке, по обычаю, делают крестообразный надрез, разделяющий ее на 4 части, и жарят на сковороде или запекают в духовке. Девушка, которая не умеет готовить боксти, вряд ли найдет себе жениха — недаром у ирландцев существует припевка, которую можно перевести примерно так: «Не умеешь стряпать боксти — не дождешься парня в гости!» У каждой хозяйки свой рецепт: одни кладут побольше вареной картошки, другие — сырой, третьи — равные части. Кто-то добавляет сливочное масло, кто-то — топленое сало. Количество муки тоже варьируется. Сразу предупреждаем, что все эти картофельные лепешки, пюре и даже знаменитое рагу придутся по вкусу далеко не всем. Национальная ирландская кухня не слишком популярна среди гурманов, сторонников средиземноморской диеты или любителей «быстропита». Но в традиционных ирландских блюдах есть та простая домашняя основательность, что привлекает многих русских, выросших все на той же картошке. «Небось, картошку все мы уважаем…» То-то и оно!
Несмотря на кажущуюся простоту применения картофеля, из него готовят достаточно сложные и изысканные блюда. Например, в США с XIX века известно блюдо Delmonico potatoes, созданное знаменитым нью-йоркским ресторатором Лоренцо Дельмонико, — отварной картофель, который очень мелко режется (практически до состояния пюре), перемешивается со сливками, сверху посыпается тертым сыром и сухарями и запекается в духовке. Наконец, почему бы нам не вспомнить и ставшее сегодня всемирно известным «картофель Анна» (pommes Anna), который придумал великий французский маэстро Адольф Дюглере (1805-1884) — ученик Антуана Карема, главный повар семейства Ротшильдов, впоследствии ставший шеф-поваром легендарного парижского Cafée Anglais. Для приготовления этой самой «Анны» ломтики картофеля натирают солью и перцем, укладывают в несколько слоев в хорошо промазанную маслом глубокую посуду, смазывая каждый слой сливочным маслом и посыпая солью и перцем, закрывают крышкой (или фольгой) и запекают в духовке в течение 30 минут до образования аппетитной румяной корочки. После этого запеканку переворачивают, вновь ставят (уже без крышки) в духовку еще на 5 минут и разрезают такой своеобразный картофельный «пирог» с хрустящей корочкой на порционные куски.
Наконец, как не назвать деликатесом «картофель сарладез» (pommes de terre sarladaises), названный в честь небольшого живописного городка Сарла во французском департаменте Дордонь, в Перигоре, славящимся своими утками, утиным фуа-гра и черными трюфелями. Картофель довольно крупно нарезают (сначала пополам, а потом каждую половинку еще на 4 части), подрумянивают в латке на разогретом утином жире (чаще всего сливая его из банки в консервированным конфи), затем солят, перчат, посыпают рубленым чесночком (осенью можно добавить немного свежих белых грибов), закрывают латку крышкой и ставят в разогретую до 200ºС духовку минут на 40 минут. За 15 минут до окончания подрумянивают в отдельной посудине утятину из той же банки и, не мешкая, ставят на стол рядом с бутылочкой красного винца. Попробуйте нечто подобное сделать сами (в наших магазинах появилось и утиное, и гусиное конфи в жестяных банках — да, дорого, мы в курсе) и вы поймете муки борцов с холестерином, вынужденных отказывать себе в такой вкуснятине.
Кстати, и самым дорогим картофелем в мире считается французский сорт Bonnotte, который по «авторитетным» данным Интернета, стоит чуть ли не 500 евро за килограмм! Картофель такой небесной стоимости явно имеет божественное происхождение — легенда гласит, что этот сорт вывел не кто иной, как верховный бог инков Виракоча. В наши дни за наследие Виракочи несут ответственность жители французского острова Нурмуатье (Земли Луары), поскольку сегодня Bonnotte de Noirmoutier выращивают только там. Как божье творение попало на этот островок непонятно, но выращивают его здесь примерно с 1920 года. Сей картофельный «рольс-ройс», орошается морской водой, он очень нежен, и убирать его можно только вручную. Впрочем, последнее не слишком трудно, поскольку годовой урожай La Bonnotte составляет меньше 100 тонн. Местное население утверждает, что эти мелкие клубеньки (всего на пару укусов) надо очищать от светлой тонкой кожицы, только протирая их тряпочкой с морской солью, готовить — только на пару минут 20, а есть, непременно посыпая королевской же Fleur de sel и сочетать исключительно с местными устрицами, которыми также славится сей остров. Вкус чудо-картошечки, действительно, хорош — сладковатый с легким ореховым тоном, хотя закапывать деньги в землю Нурмуатье могут лишь Буратино, да и то богатые… Кстати, там же выращивают и более дешевые сорта Sirtema, Lady Christl, Charlotte — непонятно, чем они хуже?
В соседней Бельгии, есть музей картофеля с тысячей предметов, рассказывающих о его истории, от почтовых марок с изображением клубней до знаменитых картин на ту же тему — например, «Едоки картофеля», написанная Ван Гогом в 1885 году. Ничего удивительного — национальное бельгийское блюдо называется «фритты» (frites) и представляет из себя жаренный во фритюре картофель. Местные крестьяне издавна жарили картофельную соломку в растопленном говяжьем жире, а вечные путаники американцы, познакомившиеся с этим блюдом во время Первой мировой войны, умудрились назвать его «французской картошкой» (French fries). Дело в том, что размещенные в Бельгии американские солдаты хрустящий картофель у франкоговорящих местных жителей, и логика голодных вояк была проста: раз говорят по-французски, значит — французы, а frites по звучанию напоминало английское fries.
Кстати говоря, эта ошибка в наши дни имела забавные последствия. 11 марта 2003 года во всех меню столовых Конгресса США традиционное название картофеля фри French fries было заменено на free fries («свободная картошка») в соответствии со специальным распоряжением председателя административного комитета палаты, республиканца Боба Нея. «Сегодняшняя акция — небольшая, но символическая попытка выразить сильное неудовольствие многих обитателей Капитолийского холма действиями нашего так называемого союзника — Франции, — заявил Ней. — Когда французское правительство опомнится, мы сможем вернуться к обсуждению «французской картошки». Во французском посольстве комментировать ситуацию отказались, посоветовав журналистам обратиться с этой хохмой к бельгийское…
И, действительно, на гарнир к большинству своих блюд бельгийцы предпочитают обжаренный в кипящем масле картофель, а свою страну частенько в шутку называют «Великофританией». Правда, разница между бельгийскими фритами и жалкими ссохшимися коричневатыми палочками из Макдональдсов весьма значительна. Настоящие фриты делаются только из особых сортов картошки — очень крупной, необыкновенно белой и рассыпчатой. Сначала клубни моют, чистят и режут на ломтики длиной 7 см и толщиной около 1 см (соломка обязательно должна быть одинаковой по размеру, чтобы выдержать равное время приготовления). Нарезанный картофель обсушивают и порциями загружают во фритюрницу с разогретым жиром (сегодня, из-за соображений пользы для здоровья, чаще с ореховым маслом), обжаривают 7–8 минут до бледно-золотистого цвета (ни в коем случае не передерживая), затем обсушивают от жира, а перед самой подачей вновь обжаривают до полной золотистости и снова обсушивают. И вот только теперь посыпают тонкой солью.
Лучше всего готовят фриты во «фриткотах» (fritkot по-фламандски) — временных палатках, устанавливаемых на оживленных площадях. Самые известные «фриткоты» в Брюсселе расположены на Place Jourdain, Place Flagey и в самом начале улицы Rue Haute, хотя даже в самом крошечном городке есть свой. Бельгийцы едят фриты с майонезом и чаще всего как основное блюдо. Картофельные «пальчики» со сладостным для уха хрустом рассыпаются прямо на зубах и тают во рту. В дополнение к картошке дают изрядную порцию майонеза. Обычная бельгийская картинка: прохожий, укрывшись от моросящего дождя под навесом «фриткота», макает картофельный ломтик в майонез и с аппетитом отправляет его в рот, и кажется, что в этот момент кроме гастрономического оргазма не существует для него ничего: ни проносящихся с ревом автомобилей, ни длинноногих красоток, ни неприятностей на службе, ни семейных забот. Он священнодействует — ест любимую картошку.
Умные люди даже картофельную шелуху не выбрасывают, поскольку именно она (а не сам картофель) содержит алкалоиды, способные оказать на человеческий организм определенный физиологический эффект, в том числе и возбуждающий — по крайней мере, так утверждают авторитетные издания в области эротического питания. Скорее всего, из-за этого картофельные очистки далеко не во всех странах хозяйки считают отходами. Если острым ножом аккуратно снять кожуру с тщательно вымытой молодой картошки, опустить «очистки» в кипящее масло примерно на 5 минут, затем достать, обсушить на бумажном полотенце и посолить, то получается прекрасная, полезная и дешевая закуска, которую можно подавать с самыми различными приправами к пиву. Кстати, совсем неплохо натереть на мелкой терке свежий имбирь, отжать сок и сбрызнуть им жареную кожуру…
Еще дальше пошли хитроумные американцы — они издавна готовят довольно изысканное горячее блюдо с точно таким же незамысловатым названием: potato skins (картофельные очистки). У тщательно вымытой и сваренной «в мундире» картофелины срезают верхушку, аккуратно ложкой вынимают мякоть, стараясь не повредить кожуру, смешивают мякоть со сливочным маслом, сыром (паштетом или консервированным тунцом) и приправами, а затем снова плотно укладывают в картофельную кожуру и запекают в духовке. Простенько и со вкусом!
А вот в Азии картофель не в чести. Он — редкий гость в рецептах национальной японской, китайской и даже тайской кухни, где его вообще называют «фарангом», то есть «чужаком». В страну Восходящего Солнца он был завезен голландцами приблизительно в 1600 году. Видимо из-за того, что он впервые попал в Японию (в г. Нагасаки) через Джакарту (на японский лад — Дзягатара), его назвали «дзягя-имо» (джакартский клубень). Уже в 1706 г. были документально зафиксированы факты выращивания картофеля на Хоккайдо в местечке Сетана близ Хакодате, а в начале эпохи Мэйдзи, после учреждения комиссии по освоению и развитию Хоккайдо, он стал культивироваться во всех уголках острова, являясь одним из продуктов питания первых переселенцев. «Дансяку» («Барон»), «Мэй Куинн» («Майская королева»), популярный в последнее время «Кита Акари» («Северное сияние») и еще более 30 сортов возделываются в наши дни на Хоккайдо, занимая около 70% всех посевных площадей страны. Теперь в июне на овощных прилавках японцев появляются мелкие розоватые клубни молодого картофеля «син-дзяга», который сегодня рассматривается почти как деликатес, хотя не так давно его отбирали на корм скоту.
А вообще картофель в Японии «пошел» через армию. По-видимому, внимательное изучение рациона германской или австро-венгерской армии навело японских военных чинов на мысль попробовать покормить своих матросов тушеной говядиной с картофелем. Блюдо это получило вполне предсказуемое и по-военному четкое название нику-дзяга, что буквально значит «мясо с картофелем». Но японцы не были бы японцами, если бы оставили заимствованное кушанье без изменений и не приспособили бы его к традиционным японским вкусам. Для этого корабельным кокам, во-первых, приказали тушить говядину не в противном животном жире, как в Европе, а в сладком соевом соусе. Во-вторых, непременно добавлять в блюдо легкий рыбный бульон, поскольку с рыбой и рыбными концентратами в дальних морских походах у императорского флота никогда проблем не было. За прошедшую с тех пор сотню лет нику-дзяга успело «уволиться в запас», сойти на берег и стать очень популярным ресторанным и домашним блюдом. Сейчас в японских барах и закусочных его обычно подают как горячую закуску, которую при желании можно дополнить чашкой горячего вареного риса, а украшают блюдо гороховыми стручками, которые заранее бланшируют в кипящей соленой воде, а потом разрезают на 2-3 кусочка. С японской точки зрения, блестящие зеленые дольки стручков очень красиво смотрятся на густо-коричневом фоне картошки с тушенкой…
В заключение признаем, что заслуги картофеля перед человечеством неоспоримы, а его открытие привело к настоящей революции по всему миру. В Грэнд-Форксе (штат Северная Дакота, США) с 1965 г. ежегодно проводится картофельный пир, посвященный этому замечательному растению. Кстати, именно на нем в 1982 г. был установлен один из мировых рекордов: за один раз в бетономешалке для участников пира было приготовлено 8,26 т картофельного пюре. Неудивительно, что со словом potato в англоязычных странах связано множество понятий; например, американцы на сленге называют так и доллар, и бейсбольный мяч, а «картофельным супом» (potato soup) величают нашу водку… И если понятно, что mashed potatoes — это картофельное пюре, то попробуйте сами догадаться, почему potato masher — это уже ручная граната...
Маленькие секреты

Картофель следует жарить в раскаленном растительном масле или жире до зарумянивания, а уже потом солить. Если посолить картофель до образования корочки, сок из него вытечет, смешается с маслом, потеряются вид, вкус и цвет.
При отваривании картофеля «в мундире» его надо солить в начале варки. Для салатов и винегретов при варке картофель солить не надо вообще.
Замачивание картофеля в холодной воде необходимо для того, чтобы уменьшить количество крахмала, которое может «приклеить» нарезанные картофелины при жарке одну к другой. Важно также перед жаркой высушить картофель бумажным полотенцем, чтобы избежать ожогов при опускании влажного картофеля в горячее масло
Картофель при жарке никогда нельзя закрывать крышкой, от этого он теряет свою хрустящую корочку и становится мягким. Лучше регулировать поджаривание температурным режимом.
Если картофель во время жарки прилипнет к сковороде, снимите ее на одну минуту и поставьте на какую-нибудь холодную поверхность, например, камень. Разница температур немедленно заставит картофель «отстать от сковороды».
Некоторые сорта картофеля сильно развариваются. В этом случае картофель надо варить на пару либо добавить в воду капустный или огуречный рассол.
Протирать вареный картофель через дуршлаг или сито либо разминать для приготовления картофельного пюре следует только в горячем виде; холодный картофель становится клейким и трудно поддается дальнейшей обработке. Пользоваться мясорубкой не рекомендуется, так как пюре может получиться темное. Горячее молоко нужно добавлять в пюре постепенно, чтобы избежать комочков.
Молодой картофель можно быстро очистить от кожуры. Для этого, промыв его в воде, положить в мешочек из плотной материи, всыпать туда горсть крупной поваренной соли, затянуть мешочек и в течение нескольких минут покатать его по столу. В результате картофель станет совершенно чистым — кожура отпадет. esmarhov.blogspot.com.by/2012/07/800x600-normal...

@темы: Вавилон-18, история кухни, фрукты-овощи

---

место преступления - кукольный домик

Криминалисты - серьезные люди, которые не в игрушки играют, а расследуют преступления, устанавливают мотивы преступников, ищут убийц… Однако для того, чтобы решать столь сложные задачи в реальной жизни, для начала будущие следователи должны пройти подготовку. И вот тут-то вполне пригодятся игрушки - кукольные домики, бережно созданные в середине прошлого столетия Фрэнсис Глесснер Ли, почетным капитаном полиции штата Нью-Хемпшир в США.
дальше там:
Источник: www.kulturologia.ru/blogs/280917/36143/

@темы: ШХ

---

28.09.2017 в 18:12

Пишет  N.K.V.D.:

Творчество J.C Leyendecker

взято у  Trickster Avariya:

дальше

@темы: картины

---

29.09.2017 в 01:44

Пишет  EricMackay:

-Кремнёвые замки у людей огненного боя в досмутное время и у "охотников" в лагере Скопина-Шуйского - это баг или реальность?
- Это суровая реальность. Дешевле заказать кузнецу нормальный замок, чем где-то постоянно доставать километры фитиля и вываривать его в селитре. По нынешним выводам историков, переход на кремнёвки завершился в 1580-х - 90-х годах. В 1609 году в Смоленске уже на затинных пищалях, извлеченных из Казны, поменяли фитильные "жагры" на замки.
- Возникает недопонимание - вот первых драгун на юге вооружали именно фитильными пищалями. И ваша фраза что "на нидерландский манер" в ротах держали стволы с фитилями и с кремнём в соотношении 80/20.
- Это недопонимание из-за советского шаблона: что фитильное оружие однозначно хуже кремневого, потому что менее прогрессивное. На самом деле, сначала в шведской, а потом в русской и польской армиях происходит переход на голландские мушкеты с подсошками, именно фитильные (1620-е - 30-е гг.). Считалось, что они стреляют быстрее и без осечек, в отличие от старых snaphaan, "которых надо выкинуть на свалку истории" (как писал Вальгаузен). Только это не "возвращение" к пищалям с кнопочным спуском времен Ивана Грозного - те были гораздо более тяжелыми, с короткими стволами и остались в прошлом.
А потом появились более совершенные типы кремневых замков, и прежняя инерция - что кремень в осадной службе выгоднее фитильника - была усилена новейшими разработками голландцев и англичан. Те видели смысл в firelocks для драгун, караульной службы и охраны пороховой казны. Поэтому на татарские границы стали посылать ратным людям опять кремневки, а в полевых полках "разбавлять" чисто фитильные роты командами бойцов с мушкетами "с замками".
www.facebook.com/photo.php?fbid=215009432188482...

@темы: история оружия

---

Оригинал взят у в Фото дня

Фото: Tibor Kercz

@темы: птички

---

28.09.2017 в 18:09

Пишет  Касиопея:

@темы: птички

---

28.09.2017 в 17:17

Пишет  Sindani:

28.09.2017 в 02:53

Пишет  RianoneL:

@темы: звери

---

Оригинал взят у в про тему и идею

Самый идиотский совет, который только могут дать начинающему писателю - это рекомендации, О ЧЁМ ему писать. А чаще всего именно с этой рекомендации и начинают: "Что ты про эльфов каких-то пишешь? Напиши про обычную жизнь, про людей, которых знаешь". И хорошо ещё, если не начнут снисходительно рассуждать про недостаток жизненного опыта и про то, что вот такой-то писатель дворником работал и с народом общался, прежде чем свой гениальный роман написать.
Во-первых, как я уже не раз говорила, каждый автор пишет о том, что важно персонально для него, и создаёт тот мир, который нужен персонально ему. Вон Толкиен (совершенно не мой писатель, но его литературное значение отрицать невозможно) написал про своих эльфов и хоббитов после окопов Первой мировой. Не всем же Ремарками быть (хотя я Ремарка люблю, а Дж.Р.Р. нет).
Во-вторых, это просто глупость. И вот почему. Если бы принцип "что вижу, то и пою" имел хоть какое-то отношение к литературе, то лучшими авторами школьных повестей были бы школьники. Ведь они знают и понимают страх перед училкой по математике гораздо лучше, чем сорокалетние дяди и тёти, которым уже и сниться школа перестала.
Но истории литературы не известна ни одна гениальная школьная повесть, написанная школьником (хотя есть случаи раннего дарования в других жанрах). Просто потому, что школьник ещё не понимает ценности своих наблюдений над злой училкой по математике и не умеет описать эту училку так, чтобы читатель мог себе её живо представить. Эта способность придёт лет через двадцать.
Развитие литературного письма происходит в определённой последовательности, поэтапно, тут, как мне представляется, онтогенез повторяет филогенез. Детство - период, когда мы открываем для себя чудо литературного вымысла. Таким открытием в истории человечества является сказка. Сказка - это "вау, как круто, я рассказываю про семиглавого дракона и про то, как богатырь растёт не по дням, а по часам, и это всё враньё и неправда, но это какое-то другое, хорошее враньё". Потом литературная потребность постепенно начинает усложняться. Но без этого начального "вау" никуда, это необходимая стадия.
Затем начинается стадия подражательности. Это стадия разбирания литературы по винтикам и попыток собрать такой же велосипед. Пусть даже человек и пишет фанфики - ничего страшного. В конце концов, "Энеида" тоже фанфик Гомера. Плохо, если стадия фанфиков затягивается дольше двух-трёх лет. Совсем плохо, если ими увлекаются не в 12-14 лет, а в 20-25. Нет, в качестве субкультурного хобби хоть прыганье через резиночки годится, но я сейчас про "настоящую" литературу и авторов, которые хотят признания.
А дальше самое интересное. Дальше человек пытается разобраться со своим мировоззрением и с тем, что у него в голове. И пытаться высказать это с помощью мифов и метафор, которыми он уже овладел. И не надо в этот момент отмахиваться от него и говорить ему "пфуй, лучше опиши, как ты провёл лето на даче". Что чувствует автор, когда ему это говорят? Что вы не знаете и знать не хотите, для чего он это написал, что его внутренний мир и вопросы, которые его волнуют, вам неинтересны - а он-то считал, что сокровищем с вами делится. Критиковать надо по существу - если текст плохо написан, то надо разъяснить, почему. В конце концов, Пушкин тоже вначале написал "Руслана и Людмилу", а только потом "Евгения Онегина" - но разве "Руслан и Людмила" хуже от того, что там не описаны сосед Буянов и чаепития в деревне?
Что касается умения описывать "действительность", то оно придёт само. Не надо к нему поворачивать насильственно. Разве Джонатан Свифт упражнялся в описании продуктовых рынков и файф-о-клока, прежде чем сочинить лилипутов, великанов и гуингмов?

@темы: писательское

---

28.09.2017 в 12:40

Пишет  Taho:

Вся правда про водонапорные башни Нью Йорка
Посмотрите на эту фотографию. Многие из вас сразу узнают классические очертания этой конструкции на крыше: это традиционная для Нью Йорка водонапорная башня. Они довольно привлекательны своими старомодными формами, из-за чего часто фигурируют в фотографиях и отчётах приезжих, как эдакие открытки из давно ушедшей эпохи, случайно дожившие до наших дней.



Любопытно вот что: большинство туристов, и даже многие местные жители не понимают, сколь важную роль играют эти штуки в городской инфраструктуре. И уж точно мало кто осознаёт, что эти башни до сих пор используются и строятся в век водопроводов и небоскрёбов.

Начнём с того, что в Нью Йорке водонапорных башен много. Даже неожиданно много. И речь не идёт о каких-то там отдалённых спальных районах Бруклина - прямо в центре Манхэттена на крышах домов расположены тысячи таких штуковин.

Не верите? Давайте посмотрим. Вот вид с одной из террас нью-йоркского офиса Гугла. На горизонте - красивые старые небоскрёбы мид-тауна, тут вам и Эмпайр Стейт Билдинг, и Крайслер.



Но присмотримся немного поближе... Почти на каждой крыше от меня до большого небоскрёба, словно сказочные домики Карлсона сидят водонапорные башни. Попробуйте их пересчитать! Сколько у вас получается?



Я вот несколько раз пробовал, и каждый раз сбивался со счёту - последний раз такое со мной было, когда я пытался сосчитать канализационные люки на своём перекрёстке.

И это не то чтобы какое-то уникальное место по концентрации водонапорных башен. Можно посмотреть немного в сторону, и картина будет ровно такой же.



Вот ещё, если не верите:



Надеюсь, теперь понятно, о каких масштабах идёт речь. Так что продолжим рассказ.

Несмотря на то, что эти все как одна выцветшие деревянные бочки в шапочках похожи на забытые артефакты былых времён, хочу вас уверить, что большинство из них "живут" в Нью Йорке меньше меня. И все они активно эксплуатируются.

Дело в том, что из-за некоторых географических особенностей, в нашей системе водоснабжения довольно низкий напор. Его хватает для того, чтобы поднять воду где-то до уровня шестого этажа, но не выше. Во второй половине XIX века, когда нью-йоркцы решили, что строить дома надо вверх, стало понятно, что каждое высокое здание само за себя должно решать проблему водоснабжения.



Именно тогда и были придуманы эти башни. Их первыми производителями были бондарями - в конце концов это те же самые бочки, только они больше размером. Насосы доставляют воду снизу, и наполняют этот бак, а дальше уж земное притяжение делает всю остальную работу.

Интересно, что Нью Йорк - практически единственный город Америки, в котором так распространены эти башни. Все остальные крупные города смогли построить трубопроводы с более мощным давлением, и лишь мы продолжаем использовать технологию которой уже далеко за сто лет.

Несмотря на то, что на наших крышах стоят от десяти до двадцати тысяч этих башен (точное их число никому не известно), в Нью Йорке существует всего две компании, которые занимаются их построением и установкой! Обе из них были основаны больше века назад, и переходили по наследству из поколения в поколение.



Их мастера не забыли о бочках своих предков. Как и былые бондари, они собирают эти башни из досок, в основном с помощью ручного инструмента, и не используют никаких смазок или клея для того, чтобы сделать их герметичными. Да они сначала и не герметичные! Сразу после завершения, эти башни пропускают воду через все стыки. Но вскоре дерево набухает от влаги, и бочка башни сама-собой закупоривается.

Такие конструкции выглядят устарелыми частично из-за того, что дерево не покрывается ни краской ни лаком - чтобы не загрязнить химией питьевую воду. Поэтому водонапорные башни мгновенно сереют до оттенков заброшенных сараев - именно из-за этого многие считают их забытыми пережитками прошлых дней.

Архитекторы, которые не желают ставить себе на крышу допотопную бочку, могут использовать стальные конструкции для этой же цели, однако они стоят в четыре раза дороже, и намного хуже изолируют воду от внешних перепадов температуры. В деревянных бочках вода почти никогда не замерзает - нью-йоркские зимы для этого недостаточно холодные, а вот в стальных надо добавлять специальный подогрев.



Бочка из дерева может прослужить до 30 лет, прежде чем её придётся менять. Это, кстати, тоже неплохой источник дохода для двух компаний-производителей.

Но большинство нью-йоркцев давно привыкло к виду этих конструкций на крыше, хоть многие так и не догадываются, что они всё ещё выполняют важную функцию водоснабжения города. У нас даже искусство появилось в виде этих башен:



Нью-йоркцы, которые в теме, любят и ценят эти башни, которые не встретишь в таком количестве ни в одном другом городе. Например одна фирма, которая производит одежду для хипстеров (не буду её называть, чтоб меня не обвинили в продаже рекламы), использует легко-узнаваемые силуэты на своём логотипе:



Так что в следующий раз, когда вы заметите на крыше одну из этих симпатичных старушек, знайте не такая уж она и пожилая, и вовсе не на пенсии.

(c)

@темы: история зданий и мебели

---

из этой подборки prophotos-ru.livejournal.com/2727801.html#cutid...

@темы: урбопейзажи

---

Оригинал взят у в Хорошая игрушка

Половозрастная пирамида для разных стран и для мира в целом с 1950 по 2050 г.

@темы: блокнот

---

Оригинал взят у в Это не терьер, это наш сотрудник

В 2009 по сети разошлась чудная история о таксе-кабелеукладчике (для желающих - вот она ithappens.me/story/1003)
Как известно, хорошие мысли приходят в умные головы одновременно - или свое-разно-временно - в общем, еще в 70е годы прошлого (о ужас) века сотрудник минсвязи Джефф Кинг сообразил, что норные собаки буквально созданы для того, чтобы прокладывать провода в подполье и надпотолочье, не беспокоя мирно занятый своими делами персонал. И завел себе терьера по имени Тэффи. А поскольку он был государственным служащим, он официально зачислил Тэффи на баланс и даже организовал ему комбинезон (и попону) с логотипом минсвязи. Все было хорошо, пока при прокладке кабеля в одной из аделаидских тюрем, у Кинга не поинтересовались, охвачен ли его персонал профсоюзом. Персонал, то есть кабелеукладчик, естественно ничем, кроме попоны, охвачен не был. Беда, сказали ему - тюрьма-то вся под профсоюзом, узнают, что на площадке нарушитель, до стачки доиграться можем.
Гражданин Кинг, который сам был членом - другого - профсоюза, задумался. С одной стороны, и правда - непорядок. С другой стороны, это все-таки терьер. А с третьей, что говорит устав? А ничего не говорит устав совершенно. Член профсоюза не обязан быть ни гражданином Австралии, ни представителем определенного биологического вида. Не сказано. Сказано - про род занятий, две рекомендации и уплату членских взносов. Ну это мы мигом. И позвонил секретарю профсоюза с вот таким результатом.

Так что Тэффи Кинг честно платил членские взносы и пользовался всякими профблагами до ухода на пенсию в 1977 году.
Мораль сей басни очевидна: даже терьеры уже в профсоюзе. А вы?

@темы: звери

---

Оригинал взят у в По-моему, она решительно не вымерла

Это - черноногая древесная крыса. Слухи о ее смерти оказались преувеличенными. А обнаружилось это... благодаря местным питонам. И их системе выделения. Съел крысу - выделил несъеденное. Пришли биологи, посмотрели - как так, вымерший вид. Абстракцию съесть нельзя. Значит не абстракция и водится где-то относительно поблизости, потому что питон - существо рациональное, экономное и далеко за едой без нужды не поползет, даже если в душе он гурман. Поставили камеры. И нашли.
Мораль: даже тот, кто тебя ест, распространяет о тебе информацию.

С уважением,
Антрекот

@темы: звери

---

Оригинал взят у в и о политике

В прошлый четверк в одной из мелких проток реки Фицрой был обнаружен труп. Поскольку длина трупа превышала 5 метров, в видовой принадлежности сомневаться не приходилось - истуарный, он же гребнистый. Убит выстрелом в голову. Вот он.

В настоящий момент убийцу ищут пожарные, то есть рейнджеры, милиция, то есть полиция и куча прочего народу - и лучше для него будет, если его поймает полиция. И это несмотря на то, что с полицией светит браконьеру трехлетний срок и штраф размером со среднегодовой заработок. Просто со всеми остальными перспективы еще менее радужны.
Дело в том, кем был покойный. А был это главкрокодил речки. А преемника - ну хотя бы четырехметрового - у него нет. И теперь все самцы определенного калибра -а их от верховий до устья _много_ - будут выяснять, кто тут доминирующая масса. В общем... мысль об игре престолов на всю длину реки Фицрой совершенно не радует население Рокхэмптона и особенно всех, кто живет, работает и имеет привычку плавать непосредственно вокруг и даже внутри.
Жертва же преступления, пока была жива, отличалась редкой неприметностью - собственно, определить ее наличие можно было только по тому, что в речке было тихо - и пять метров для рейнджеров оказались некоторым сюрпризом (знали бы, отселили бы, приняв меры во избежание нынешнего положения дел).
В общем, средства массовой информации полны официальными дипломатическими предупреждениями - мол, ожидаем агрессивного поведения от юного крокодильего поколения в связи с образовавшимся в речке вакуумом власти; органы охраны правопорядка пытаются представить, как они будут наводить и охранять оный под водой, потому что больше все равно некому, а пока что ищут автора - каковому, за невозможностью использовать слово "убийство" в отношении представителя данного вида, будет вменено "противоправное лишение жизни эталонной особи крокодила"...
Мораль: встретив эталонную особь крокодила - задумайся, кем она работает.

@темы: блокнот

---

из этой подборки mevamevo.livejournal.com/486313.html

@темы: пейзажи

---

— Хотелось бы с вашей помощью представить римскую литературу в целом, как институт. Сколь похоже это было на нынешнюю литературу? Что римляне писали, как издавали, как циркулировали книги?

— Уже в I веке до н.э., во времена Вергилия и Овидия, литературный процесс в Древнем Риме был гораздо более похож на современный, чем может показаться. Закончив рукопись, популярный писатель передавал ее издателям, которые с помощью штата писцов изготавливали копии и продавали их через книжные лавки. Из переписки Цицерона с его другом и издателем Помпонием Аттиком (распространявшим сочинения «своих» авторов не только в Риме, но и в Афинах) видно, что существовала даже редактура: они пересылают друг другу правку, советуются, как лучше назвать книгу и т.п. Существовали и публичные библиотеки с латинским и греческим отделами (самую знаменитую устроил Август в храме Аполлона на Палатине), и домашние собрания книгочеев. Впрочем, заполучить хорошее издание редкого сочинения зачастую означало изготовить его самому — разыскать по одному доступные экземпляры, сверить их текст, выправить ошибки и переписать заново. Совсем недавно в одном из афонских монастырей был обнаружен неизвестный прежде трактат ученого врача Галена; утешая страдающего депрессией друга, он рассказывает, как сам сумел перенести утрату библиотеки, которую собирал много лет, а потом она сгорела во время пожара Рима в 192 году — и подробно описывает, что там было и в каком виде. Азиний Поллион, сподвижник Августа и сам писатель, ввел в моду публичные чтения-рецитации — аналог нынешних литературных вечеров, где можно было услышать неопубликованные новинки. Были писательские кружки, были критики, были пародисты. Римские филологи издавали выверенные тексты классиков с примечаниями; выпускались и школьные антологии, и роскошные подарочные издания. Гораций в заключительном стихотворении первой книги «Посланий» обращается к только что дописанному сборнику: ты торопишься выйти на панель, стать гладкой и нарядной книжкой, но подумай, что тебя ждет? Сперва, конечно, ты будешь захватан сотней рук, но потом капризная мода переменится, тебя (т.е. нераспроданный тираж, как мы бы сказали) сошлют куда-нибудь в провинцию, и там дряхлый школьный учитель будет по тебе учить детей грамоте. У римских авторов отыскивается немало живых подробностей издательского дела: Аттик заметил у Цицерона ошибку в цитате, и тот в ответ просит позаботиться, чтобы ее поправили во всех экземплярах уже продающейся книги; Овидий, отправляясь в ссылку, в отчаянии бросил в огонь готовые «Метаморфозы», и поэма была выпущена без его ведома стараниями друзей, сохранивших рукописи; а у Авла Геллия сохранилась целая сценка в книжном магазине — продавец хвалится, что в его издании древнего римского историка нет ошибок (так и хочется сказать «опечаток»), но среди покупателей находится ученый грамматик, который таки с торжеством обнаруживает одну.

— Это сходства, а наверняка были и различия…

— Например, римляне гораздо чаще, чем мы, читали литературные тексты вслух или пользовались услугами рабов-чтецов — тут сказывалась как привычка к декламации, к наслаждению звучащим словом, так и то, что свиток нужно держать двумя руками, а это мешает делать выписки при чтении. В популярной литературе до сих пор тиражируется эффектное утверждение, что античные люди вовсе не умели читать про себя (мы всегда готовы развесить уши, когда нам рассказывают, что древние были совсем-совсем другими, «не то что нынешнее племя»). Однако это заблуждение, для преодоления которого много сделал петербургский филолог-классик А.К. Гаврилов, собравший и проанализировавший десятки свидетельств о «молчаливом» чтении. Не существовало привычного нам авторского права — архитектор Витрувий и эпиграмматист Марциал сетуют на плагиаторов. Наконец, сама форма древних книг также накладывала свой отпечаток на восприятие. Читая свиток, трудно «отлистать назад» или найти в тексте нужное место; недаром древние авторы так часто цитируют друг друга по памяти. Когда современный литературовед доказывает, будто в сборнике од Горация шестое стихотворение от начала тонко перекликается с шестым от конца, а десятое с десятым, стоит помнить, что античным читателям устанавливать такие соответствия было гораздо сложнее, чем нам. Начиная с I века н.э. конкуренцию свитку стал составлять кодекс — рукописная книга привычного нам вида, состоящая из одной или нескольких сшитых тетрадок; распространению кодекса в поздней античности способствовало то, что именно такую форму имели книги христиан. Но «настоящие» папирусные и пергаменные книги были дороги, так что в повседневной жизни — для писем, заметок, черновиков — использовались восковые таблички или тонкие деревянные пластины, на которых писали чернилами. В Британии, в форте Виндоланда, в 1973 году был обнаружен целый архив таких документов, оставшийся от римского гарнизона.

Сейчас мы, вероятно, можем лучше понять древнеримских читателей, чем даже двадцать лет назад, — и когда пользуемся первым попавшимся текстом «Войны и мира» из Сети со множеством ошибок (римский школьный учитель перед началом урока должен был удостовериться, что у всех учеников одинаковый текст, и нынешний учитель литературы тоже бывает вынужден об этом думать), и когда слушаем аудиокниги, и когда «прокручиваем» на экране компьютера нераспознанный pdf-файл, который, вообще говоря, тот же свиток.

— Какая часть сочинений античных авторов дошла до нас?

— Очень малая. Некоторые филологи и историки пытались сосчитать, насколько малая, и цифры у них выходили сплошь неутешительные: самая оптимистичная — семь процентов, а у кого-то получалось и два с половиной, и даже меньше одного. Одна моя коллега рассказывала, как участвовала однажды в игре оксфордских аспирантов-классиков: каждый по очереди говорил, какое недошедшее сочинение античного писателя он хотел бы выпросить (условно говоря, у доброй феи), а какое дошедшее согласился бы отдать взамен. Я представил себе, как несохранившиеся книги «Истории» Тита Ливия (их было 142, а до нас дошли 35) по волшебству меняются местами с сохранившимися и как от этого трясет и корежит все учебники римской истории на земле, включая те, по которым учат пятиклассников. При этом было бы ошибкой думать, что сохранилось то, что «выдержало испытание временем», а исчез второй сорт. Конечно, решающее слово здесь нередко принадлежало школе: те авторы и те вещи, которые по тем или иным причинам вошли в школьный канон, много переписывались и у них было куда больше шансов уцелеть. Скажем, Вергилия начали проходить в школах еще при его жизни и не переставали благоговейно изучать на протяжении всего Средневековья: в результате до нас дошло даже больше, чем он написал (я имею в виду так называемую Appendix Vergiliana, целый том поэм и мелких стихотворений, которые сохранились под именем Вергилия, но ему не принадлежат), и вдобавок с огромным и часто бесценным сводом позднеантичных комментариев, отразивших исследовательскую работу римских филологов. Полные собрания сочинений есть у Теренция, Горация, еще нескольких авторов — но, например, уже от вполне хрестоматийного Цицерона не дошли книги первостепенной важности вроде диалога «Гортензий», который был чуть не самой популярной в древности его вещью, вдохновлявшей Августина и Боэция. Тут можно было бы много говорить о том, по каким принципам формировался этот школьный канон, как он изменялся в поздней античности и в Средние века и т.п.; но только представьте себе, что, скажем, от Блока до наших потомков сохранится лишь то, что сейчас входит в программу по литературе. Наконец, очень часто это вопрос простой случайности. Например, по оценке древнеримских критиков, лучшей латинской трагедией всех времен (так сказать, латинским «Гамлетом» или «Сидом») был «Фиест» Вария Руфа, современника и друга Вергилия. И вот у нас есть две рукописи VIII века, в которых выведен заголовок: «Начинается “Фиест” Вария», скопированы предшествующие тексту сведения об авторе и первой постановке, даже сумма гонорара указана — а дальше без перерыва идет перечень условных значков, которыми пользовался римский филолог Проб. Тут мы можем прямо-таки поймать за руку Фортуну: перед каким-то переписчиком, источником этих двоих, лежал «Фиест» Вария, оставалось совсем чуть-чуть — и он бы сейчас был на наших книжных полках, в театрах бы ставился.

После так называемых «темных веков», с середины VI по середину VIII века, когда языческих латинских авторов мало читали и мало переписывали, многие тексты уцелели буквально в единственном экземпляре, причем зачастую в дальних краях Европы (так, важную роль в сбережении античного наследия сыграли ирландские монастыри). Иногда мы можем проследить их судьбу: рукопись катулловского сборника сохранялась в его родной Вероне на протяжении всего Средневековья (у нас есть письмо веронского епископа X века Ратхера, который сообщает, что видел его), и только в XIV веке, т.е. уже в эпоху Возрождения, ее скопировали, потом скопировали копии — в результате мы читаем Катулла, хотя сама Веронская рукопись утрачена. История традиции, т.е. история дальнейшего бытования текстов древних писателей, — очень интересная область науки, в которой ведутся исследования вполне детективного свойства; по-настоящему систематически этим начали заниматься с конца XIX века, изучая каталоги средневековых библиотек, почерк и внешний вид рукописей (по которому их можно не только датировать, но и локализовать: в разных монастырских скрипториях Европы практиковалась разная манера письма, различные книжные украшения), пометы переписчиков и владельцев, переписку библиофилов и т.п. Обо всем этом рассказывает классический обзорный труд двух английских ученых — Ллейтона Рейнольдса и Найджела Уилсона, который называется Scribes and Scholars («Писцы и филологи»; Рейнольдс написал о судьбе латинских авторов, Уилсон — о греческих) и, надеюсь, будет когда-нибудь переведен на русский. Наконец, совершенно особая история — то, как итальянские гуманисты разыскивали по отдаленным заальпийским монастырям рукописи неизвестных доселе сочинений: благодаря Петрарке, Поджо Браччолини и другим просвещенная Европа узнала множество важнейших латинских текстов. Есть знаменитое письмо Поджо о том, как он в Санкт-Галлене отыскал «Воспитание оратора» Квинтилиана. Он описывает это так, как будто вызволил узника: рукопись была в ужасном состоянии, грязная, монахи не подозревали, кто перед ними, она лежала в какой-то темной каморке, похожей на тюремную камеру, и словно протягивала руки к своему избавителю — и подумать только, пишет Поджо, это пришлось вытерпеть Квинтилиану, такому утонченному автору!

Тут хотелось бы сказать еще вот о чем: от многих несохранившихся произведений дошли фрагменты, т.е. цитаты, приводимые по разным поводам другими античными писателями или учеными — очень часто грамматиками, авторами словарей и т.п.; это может быть целая страница текста, а может быть одно слово. В XVI веке, когда стало ясно, что монастыри Европы обследованы вдоль и поперек и надеяться на новые находки не приходится, эти фрагменты стали собирать, систематизировать, реконструировать по ним утраченное целое. (Представьте себе, что вам нужно восстанавливать содержание «Анчара» по такому отрывку из грамматического трактата: «В такой-то строфе этого стихотворения стрелы названы “послушливыми” вместо “послушных”, в такой-то “в путь потек” означает “пошел”, а в такой-то сказано “вихорь на древо смерти набежит”, как если бы у вихря были ноги».) Так вырабатывался инструментарий тончайшего филологического анализа, когда, например, стихотворную строчку, процитированную без имени автора, удавалось атрибутировать по какой-нибудь грамматической форме или по особенности строения гекзаметра. В ситуации, когда сохранилось так мало, филологи научились вглядываться буквально в каждое слово, проводить сопоставления и делать убедительные выводы на основании очень скудного материала. Эти аналитические приемы, да и сам этот реконструкторский ход мысли («уликовая парадигма», по знаменитому определению Карло Гинзбурга) именно из классической филологии перешли потом не только в «новые филологии», но и в другие области знания — к лингвистам, историкам, искусствоведам, археологам (изучение текстов старше изучения вещественных памятников), даже к палеонтологам: отец научной палеонтологии Кювье именовал себя «антикварием нового рода».

— Какой величины нужен книжный шкаф, чтобы вместить все, что сохранилось от древних римлян?

— В 1999 году в МГУ приезжал Питер Глэр, редактор Oxford Latin Dictionary, и читал лекцию о том, как делался этот легендарный словарь. Команда его составителей хотела, чтобы он получился совершенно независимым, поэтому ни в какие предшествующие словари они до определенного момента не заглядывали, а работали «с нуля» — сплошь прочитывали всех авторов и составляли картотеку. Для этого они взяли по одному (тщательно отобранному) изданию каждого писателя, а также собрания фрагментов. Глэр с некоторым смущением признался, что вся сохранившаяся латинская литература с III века до н.э. по II век н.э. — от Ливия Андроника до Апулея, включая медицинские, юридические, сельскохозяйственные, гидравлические и прочие сочинения — заняла «всего три метра книжных полок».

— Можно ли надеяться на новые находки?

— Основной источник «пополнения» античных текстов — это папирусы, и тут сенсационные находки происходят регулярно: чтобы ограничиться только одним примером, за последние 15 лет мы получили два неизвестных стихотворения Сапфо (а неизвестных стихотворений Пушкина — ни одного). Но здесь греческие авторы имеют колоссальную фору перед латинскими: абсолютное большинство папирусов находят в Египте (под слоем песка, засыпавшим древние поселения, они могут сохраняться веками), а тамошние носители античной культуры даже в пору римского владычества говорили и писали в основном по-гречески. Латинские папирусы, тем более литературные, попадаются редко. Даже когда в XVIII веке в окрестностях Геркуланума — города, погибшего, как и Помпеи, при извержении Везувия, — была обнаружена вилла Кальпурния Пизона с обугленными остатками библиотеки, оказалось, что латинские книги в ней сохранились много хуже, чем греческие, потому что владелец, как назло, держал их на верхних полках шкафов.

Впрочем, и здесь бывают сенсации, меняющие наши представления об античной словесности. В 1978 году в Каср Ибриме на юге современного Египта, где в I веке до н.э. стоял римский гарнизон, обнаружили обрывок папирусного свитка со стихами Корнелия Галла — поэта времени Августа, которого называли основоположником римской любовной элегии, которого прославляли как предшественника Проперций и Овидий, который повлиял на своего друга Вергилия; в общем, одного из главных поэтов главного века римской литературы. Раньше мы знали от него всего одну строчку, а теперь знаем в десять раз больше — такие уж скромные у нас радости. Главное впечатление от этих стихов (тут я говорю от себя и осознаю, что некоторые коллеги на меня обидятся) — то, что они оказались на удивление архаичными, ненаучно говоря, корявыми, бесконечно далекими от филигранного версификационного мастерства тех же Вергилия и Тибулла: сгущая краски, это как если бы мы узнали, что учителем и образцом для Батюшкова был Тредиаковский. После этой находки история поэзии Августовой эпохи разом усложнилась.

Кроме того, постоянным ресурсом новых латинских текстов остаются надписи на камне, которые во множестве находят археологи. В большинстве это документальные тексты — законы, декреты, посвящения и т.п., — но нередки надписи и стихотворные, что уже имеет прямое отношение к литературе. Некоторые из них, кстати, можно прочесть и по-русски: в 1962 году Ф.А. Петровский составил, перевел и прокомментировал сборник латинских эпиграфических стихотворений. В первую очередь это, конечно, эпитафии (в их числе, например, элегантная надгробная надпись комнатной собачке, найденная в окрестностях французского города Ош — своего рода пародия на стихи Катулла о воробушке Лесбии). Этот материал интересен для филолога в том числе и потому, что эпитафия — самый массовый жанр античной поэзии: такие стихи писали либо местные «профессионалы», сотнями на заказ, либо сами родственники умершего, а значит, по ним можно проследить, каковы были клише той или иной эпохи, на каких авторов ориентировался «широкий читатель». Но дело не только в историко-литературных изысканиях. В Публичке на Садовой у главной лестницы выставлено несколько камней с надписями, подаренных когда-то библиотеке великой княгиней Еленой Павловной, и среди них — крохотная эпитафия, от которой мне со студенческих лет глаз не оторвать: «Гай Юлий Фелицион, прожил один год и шесть месяцев. Ни разу не огорчил меня — разве только тем, что умер». Теперь я знаю, что те же слова сказала Елена Тагер Евгению Шварцу после смерти своей дочери, а до того — Людовик XIV после смерти Марии Терезии, и что это формула, которая встречается на десятках латинских надгробий; но все равно мысленно здороваюсь с Гаем Фелиционом каждый раз, когда поднимаюсь по этой лестнице.

— Что из римских авторов переведено на русский, а что нет?

— Переведено довольно много, и многое переведено превосходно. Но и лакун тоже хватает; достаточно сказать, что многие речи Цицерона не переведены, нет эпических поэм Валерия Флакка и Силия Италика, из огромной «Естественной истории» Плиния Старшего — того самого, который «на рассохшейся скамейке», — по-русски доступны несколько отрывочных книг. В моем «виш-листе» первое место занимают «Контроверсии» и «Свазории» Сенеки Старшего, отца Сенеки-философа. Этот человек в назидание сыновьям записал декламации, которые слышал в молодости, в эпоху Августа, в римских риторических школах. Декламациями назывались упражнения для ораторов — речи на заданную тему (например, какое-нибудь нарочито головоломное судебное дело, с адюльтером, разбойниками, подброшенными детьми, кладами, тираноубийцами и т.п.). Сенека сохранил не только извлечения из десятков таких речей, произнесенных знаменитыми ораторами и их учениками, но и стенограмму последующего «разбора полетов» — какой план доказательства был признан лучшим и почему, чьи находки понравились, кого и как покритиковали, у кого получилось обрисовать уязвленное самолюбие или ослепляющую жажду мести, а кто в пылу красноречия наделал смешных ошибок. Попутно он дает портреты-характеристики множества людей (скажем, молодого Овидия, которого видел и слышал в школе Ареллия Фуска): это одновременно и сокровищница занимательных сюжетов, своего рода западная «1001 ночь», повлиявшая на литературу Средних веков и Нового времени (к примеру, привычный нам сейчас образ благородного пирата, капитана Блада или Немо, восходит в европейской традиции именно к Сенеке Старшему), и уникальный памятник риторического искусства (а оно было для римлян «важнейшим из искусств», того же Овидия без традиции школьных декламаций не понять), и остроумные мемуары. Современный французский беллетрист Паскаль Киньяр написал на основе декламаций Сенеки роман «Альбуций» — он по-русски есть, а самого Сенеки нет и не было никогда.

Есть надежда, что эти лакуны постепенно будут заполняться: например, сборник эклог Кальпурния, очень интересного буколического поэта времен Нерона, совсем недавно впервые перевела и выпустила по-русски группа московских школьников и студентов, работавших коллективно, как во времена студии Лозинского, в семинаре под руководством А.В. Подосинова; в приложении к «Вестнику древней истории» много лет публикуются переводы латинских и греческих текстов, у «Литпамятников» есть интригующие планы — поговаривают, там даже готовится Квинтилиан. Но дело ведь не только в том, чтобы постепенно расставить по галочке напротив каждого имени. Как-то я от нечего делать посчитал, сколько переводов «Энеиды» стоит на полке в парижском книжном магазине — это был не специализированный университетский магазин и не лавка букиниста, а просто большой книжный супермаркет FNAC для самой широкой публики. Оказалось, девять. Нужно, чтобы переводы делались с разными целями и в разной манере, чтобы у каждого поколения были свои «Буколики» и «Метаморфозы», свой Тацит и Саллюстий.

Я не устаю сожалеть, что в России так и не привилась традиция прозаических переводов стихотворных текстов — не «подстрочников», как это у нас пренебрежительно именуется, а именно полноценных литературных переводов, выполненных знатоками, но при этом не только точных и научно ответственных, но и стилистически выверенных. Весь мир читает античных поэтов в изданиях-билингвах с такими переводами: есть англо-американская двуязычная серия Loeb Classical Library, в которой за сто лет издали чуть не всех древних авторов, а большинство в нескольких версиях, есть итальянская серия BUR и многие другие. У нас за такие переводы ратовал М.Л. Гаспаров, для примера переложивший прозой первую книгу Силия Италика, но пока что это плохо приживается — если говорить о латинских поэтах, то с ходу на ум приходят только Проперций Алексея Любжина и горацианская «Ars poetica» Михаила Позднева. Традиция стихотворного перевода советской эпохи такого не допускала: на мой взгляд, когда ученый-египтолог И.С. Кацнельсон переводит прозой древнеегипетскую лирику, но эта работа остается в архиве редакции, а в книге мы читаем «охудожествленную» версию оригинальных филологических толкований Кацнельсона, выполненную Ахматовой, — в этом, при всем пиетете к поэту, есть что-то варварское. Я хотел бы, чтобы кто-нибудь перевел комедии Теренция карамзинской прозой: это могло бы воскресить для читателей замечательного поэта, который и был римским Карамзиным, создателем языка чувства, нашедшим слова для сложных нюансов человеческих отношений. Пока что русский Теренций — это вот что: «Старик меня тут спросит: ты скажи, ушел / На пристань, не приехал ли Памфил, узнать. / Скирт, слышишь? Если спросит, то скажи тогда; / Не спросит — ничего не говори, чтоб я…» — эквиритмично, эквилинеарно, бодро-художественно (ничего не хочу сказать дурного об А.В. Артюшкове, у него была невыполнимая задача), но читать невозможно; никто и не читает.

Наличие корпуса таких «филологических» переводов могло бы развязать руки экспериментаторам: я уверен, что латинских поэтов можно и нужно переводить и в рифму, и верлибром, и языком Симеона Полоцкого, и языком сегодняшней улицы — лишь бы этот выбор был осмысленным и открывал какую-то сторону оригинала. В начале XX века, когда переводов античных авторов выходило в России раз в десять больше, чем сейчас, Вячеслав Иванов вкраплял в Алкея и Сапфо цитаты из Пушкина и «Слова о полку Игореве» (тут мы, впрочем, от римлян перешли к грекам), а ученый латинист И.И. Холодняк переводил «Пир Тримальхиона» Петрония, заменяя греческие выражения в речи вольноотпущенников на французские («Сивилла-Сивилла, ке вуле ву? — Жё вё мурир»). А у нас теперь как: стоит Роману Шмаракову в переводе Клавдиана написать «толпища овчи, им бегство укров», как раздаются недоуменные голоса: разве так можно? Это же русский Клавдиан, другого не будет еще лет сто, он должен быть ясен без словаря любому читателю и похож на другие переводы! Как будто мы Клавдиана на паспорт фотографируем. Переводы должны быть лабораторией, а для этого необходимо, чтобы их было много.

Другая беда — в том, что переводы у нас не рецензируются специалистами (сто лет назад, опять-таки, было иначе): филологи-классики до этого не снисходят, в лучшем случае заклеймят какую-нибудь явную халтуру. Поэтому даже случайные ошибки, которые могли бы легко быть поправлены при переиздании, застревают в переводах навсегда. В современной русской версии Геродота Г.А. Стратановского, вполне профессиональной, Геракл заворачивается в свиную шкуру вместо львиной — это, разумеется, простая опечатка первого издания, но она тиражируется вот уже почти полвека. А не так давно мои коллеги по кафедре классической филологии СПбГУ Е.Л. Ермолаева и А.Л. Верлинский заметили, что в переводе «Илиады» Гнедича Приам созывает своих сыновей — и среди них какого-то «Клита», которого у Гомера нет. На самом деле это деепричастие «клича», что подтвердилось обращением к рукописям Гнедича; эта поправка опубликована, но, боюсь, массовый читатель избавится от Клита еще нескоро.

— Как выглядят современные научные издания латинских текстов? С какими книгами работают переводчики?

— Как я уже сказал, за редчайшими счастливыми исключениями мы получаем тексты древних авторов из рук средневековых монахов-переписчиков (для греческих текстов — византийских, для латинских — западноевропейских). В скрипториях, т.е. особых копировальных мастерских при монастырях, из века в век изготавливались рукописные копии древних текстов — списанные с других, более ранних копий, которые, в свою очередь, были списаны с еще более ранних. При этом одни переписчики уже плохо понимали реалии и язык той эпохи, в которую жили Цицерон и Гораций, а другие, напротив, считали, будто знают все это настолько хорошо, что могут вносить в текст исправления: неспроста теоретики христианской аскезы считали переписывание одним из самых опасных занятий для монаха, так как он ежеминутно рискует впасть в грех гордыни и погубить душу.

О масштабах искажений, связанных с переписыванием, пожалуй, лучше всего свидетельствуют слова, которыми мы пользуемся по сию пору, хотя они представляют собой результат однажды сделанной кем-то описки (лексикографы придумали для них эффектный термин «слова-призраки») — таковы, например, базальт, зенит или алконост. Английское слово poetry заимствовано из латинского poetria; однако poetria в античной латыни означает только «поэтесса», а позднее значение «поэзия» (перешедшее к poetry) возникло из-за сложного искажения текста в одной фразе аллегорического писателя V века Марциана Капеллы, бешено популярного в Средние века.
Есть тексты, которые сохранились только в единственной рукописи, однако для среднестатистического римского автора эта цифра приближается к сотне. Таким образом, источники текста, скажем, «Записок о галльской войне» Цезаря — это целая библиотека кодексов, изготовленных в разных областях Европы с IX по XV век (абсолютное большинство из них составляют гуманистические рукописи эпохи Возрождения), и среди них не найдется двух идентичных. При этом ошибкой будет считать, что чем позже написана рукопись, тем менее она ценна: ведь манускрипт XV века или даже печатное издание XVII века могут воспроизводить какой-то ранний источник, не дошедший до нас. Все эти рукописи нужно сличить и установить разночтения — т.е. отметить те места текста, которые выглядят в них по-разному. Но это только начало: чтобы работать с разночтениями дальше, необходимо понять, как эти рукописи связаны между собой, определить их «родство». Филолог делает это примерно так же, как школьный учитель, который, собрав стопку изложений или контрольных по математике, устанавливает, кто у кого списал: уликой становятся общие ошибки (но не любые, а только такие, которые два ученика не могут сделать независимо). Разница только в том, что учитель имеет дело с закрытой системой, а в руках филолога оказывается лишь небольшое число рукописей из реально существовавших; поэтому на «родословном древе», которое он вычерчивает (оно называется греческим словом «стемма»), многие узлы будут утрачены, их надо реконструировать. Это трудная и кропотливая, но отнюдь не механическая работа: передоверить составление стемм компьютеру мы, думаю, не сможем никогда. Здесь есть место и изощренной дедукции, и вдохновенным открытиям: капля воды, размывшая несколько букв в одном из манускриптов Апулея (хочется думать, что это средневековая слеза), или прилипший кусочек соломы, который один из переписчиков Еврипида принял за знак препинания, могут помочь восстановить историю целой рукописной традиции.

Так отсекаются рукописи, которые списаны с дошедших до нас (а значит, все их разночтения — всего лишь либо ошибки, либо инновации переписчиков), и остаются только такие, которые доносят какую-то независимую информацию о тексте; они и кладутся в основу научного издания. Дальше выбор того или иного чтения приходится делать, исходя из внутренних оснований — т. е. принимая во внимание, какое из них лучше подходит по смыслу, не вступает в противоречие с грамматикой, стилистикой и метрикой (если текст стихотворный; впрочем, проза римлян тоже подчинялась известным ритмическим законам, только более сложным). При этом речь должна идти не только о законах латинского языка вообще, но о языке и стиле конкретного автора, его школы и эпохи. Наконец, в огромном числе случаев все рукописи будут содержать неверный текст: это значит, что ошибка возникла еще на той стадии переписывания, до которой мы добраться не можем. Здесь издателю нужно набраться храбрости и исправить ее самому, призвав на помощь не только знания, но и интуицию, — или принять исправление кого-то из предшественников.

Филолог, предлагающий поправки к античному тексту, должен быть внимательнейшим читателем: ему необходимо постоянно следить за ходом мысли и средствами ее выражения, чтобы заметить всякое «неавторское» нарушение логики, всякое подозрительное или лишнее слово, и затем по догадке восстановить первоначальный замысел писателя, искаженный переписчиками. Его владение латынью должно быть активным, поскольку ему все время приходится задавать себе вопрос «а какими способами можно выразить такой-то и такой-то смысл?» (недаром большинство старых филологов, прославившихся убедительными конъектурами к текстам латинских поэтов, сами прекрасно умели писать стихи по-латыни). Он должен хорошо знать римскую литературу, чтобы свободно отыскивать и привлекать к рассмотрению места, в которых встречается сходная мысль или грамматическая конструкция. Наконец, он должен влезать в шкуру средневековых писцов, чтобы убедительно реконструировать их ошибки, подчас многоступенчатые — а для этого необходимо знать начертания букв в различных типах письма, разбираться в многочисленных видах сокращений, помнить, какие книги читали переписчики (бывает, что текст Ливия или Горация машинально искажается под влиянием чем-то схожей цитаты из Писания), что и почему они могли добавлять от себя. За столетия классические филологи накопили множество наблюдений над тем, как работает память переписчика, как возникают ошибки; им пришлось заниматься этим задолго до психологов. Неслучайно одно из самых остроумных возражений против известной фрейдовской теории ошибок принадлежит профессиональному латинисту — это книжка Себастьяно Тимпанаро «Оговорка по Фрейду», «Il lapsus freudiano». Всякий раз, когда Фрейд в «Психопатологии обыденной жизни» спрашивает «Ну, а как еще вы объясните, что пациент пропустил именно это слово?», Тимпанаро принимает этот вызов, приводя примеры аналогичных ошибок из средневековых рукописей и прослеживая их механизм.

Думаю, отсюда уже понятно, что каждое научное (их называют «критическими») издание того или иного римского автора будет отличаться от всех предыдущих: в противном случае оно попросту не нужно. Мы никогда не сможем сказать, что окончательно установили текст тех же «Записок о галльской войне» — это вечное движение, когда работа поколений филологов постоянно приближает нас к подлинным словам Цезаря, но не может полностью с ними совпасть. Поэтому ученый, помещая одно из чтений в текст своего издания, обязан внизу страницы (в так называемом «критическом аппарате») отметить, на каких рукописях это чтение основано, а также привести другие варианты, встречающиеся в традиции, — чтобы любой читатель мог проверить и оспорить его решение. Изданий без критических аппаратов антиковеды не читают: даже если ты занимаешься поэтикой Овидия, историей гражданских войн или технологией римских осадных машин, ты должен отчетливо представлять себе, что в текстах установлено точно, а что гипотетично, и сформировать свое мнение по каждому из спорных случаев. Так же поступают и переводчики: неслучайно в той же серии Loeb Classical Library, как и во многих других, параллельно с переводом печатается и оригинальный латинский текст, за подготовку которого отвечает тот же человек. Конечно, никто не требует, чтобы переводчик обследовал и классифицировал рукописи; но ему по нескольку раз на странице приходится делать ответственный выбор — какой, собственно, текст переводить, какое из разночтений или исправлений принимать, и читатель должен быть об этом предупрежден.

— Пытается ли кто-то, хотя бы курьеза ради, писать сегодня на латыни оригинальные тексты?

— По-латински много и пишут, и говорят (это несколько разные истории). Энтузиасты международного движения живой латыни издают журналы и газеты, поддерживают сайты, в Финляндии есть латинская новостная радиопередача — одна наша коллега, оказавшись в Хельсинки во время путча 1991 года и не зная ни слова по-фински, черпала информацию о происходящем оттуда. Это отнюдь не узкокорпоративная забава филологов-классиков: мне однажды повезло посетить большую новолатинскую конференцию в Неаполе, и там в числе прочих выступали астрономы, врачи, архитектор (он, кстати, рассказал в кулуарах, почему решил когда-то выучить этот язык: в детстве жил в Бразилии, где работал по контракту отец, и однажды в доме испортился водопровод, вызвали сантехника, а тот оказался недавним немецким эмигрантом, так что у них никак не получалось объясниться; в конце концов отчаявшийся отец, перебрав все известные ему языки, пробурчал себе под нос: «Tabula rasa!» — и тут сантехник сказал: «О!», потому что кончал гимназию в Германии. В результате они сговорились по-латыни, что произвело впечатление на ребенка). Издаются специальные словари с латинскими эквивалентами для «флешки» или «тенниса», в этом деле есть даже разные направления: одни просто приделывают к английскому слову латинское окончание (таких, впрочем, никто не любит), другие смотрят, как соответствующий предмет называется на современном греческом (поскольку римляне охотно заимствовали технические термины у греков), третьи руководствуются принципом «слово должно быть таким, чтобы Цицерон понял, что за предмет имеется в виду». Конечно, это игра, но игра вполне благородная и небессмысленная для лингвистики: стоит ее переформулировать и спросить «Как называл бы флешку Гоголь?», как вам сразу же захочется самому об этом поразмышлять. Кроме того, вспомним, какую роль сыграло такое же ученое словотворчество в истории современного иврита.

Пишут по-латыни тоже много и в разных жанрах — эссе, повести, стихи. Есть известные поэты: только в Германии можно назвать Михаэля фон Альбрехта (не так давно в Москве вышла его философская латинская сказка «Гейдельбергская обезьяна» в оригинале и в элегантном переводе недавно умершего замечательного латиниста Н.А. Федорова), Анну Элизу Радке, Фиделя Редле (который предпочитает писать в рифму, «под вагантов») — их стихи вы с интересом прочли бы и в русских переводах. Я.М. Боровский, выдающийся ленинградский филолог-классик, в советские времена был невыездным и почти не мог печатать на Западе свои ученые работы; но Европа знала его как латинского поэта.

Здесь надо иметь в виду, что сочинение прозы и стихов на латыни еще в начале прошлого века входило в программу европейских классических школ. Есть книжка «Strafdistichen», «Штрафные двустишия» — сборник латинских эпиграмм, которые ученики одной немецкой гимназии должны были сочинять в наказание за разные провинности вроде опозданий (а правильные латинские стихи просто так не напишешь, надо уметь соблюдать сложные законы квантитативной метрики). Во Франции в середине XIX века проводились состязания, когда школьникам полагалось строчить гекзаметры на время и на заданную тему, как сейчас сочинения, — особенно удачно это получалось у юного Рембо, которому за призы в латинской композиции, добытые левой ногой, прощали неуспехи в точных науках. Исключительного мастерства и свободы достигли в этом искусстве англичане: их школьные латинские и древнегреческие вирши часто выходят за рамки экзерсисов и становятся поэзией. Знаменитый историк Арнольд Тойнби, питомец Уинчестер-колледжа, много лет спустя признавался, что по-английски он стихов не пишет, но когда его посещает вдохновение, оно выкристаллизовывается в строки на древних языках: «Только по-латыни и по-гречески я немного поэт». Это школа оформления мысли, стиля и вкуса, которую жаль было бы окончательно потерять.

Другое дело, что современная поэзия на латыни может быть только стилизацией под древних: у Бодлера в «Цветах зла» есть прекрасные латинские стихи «Хвалы моей Франсуазе» — но они написаны языком средневековых гимнов, а отнюдь не языком «Цветов зла». Новые латинисты без труда придумали слова для автомобиля или небоскреба, но не выработали языка для романтической, символистской, авангардной поэтики. Есть история, как брату Альфреда Теннисона после целого дня, проведенного над манускриптами, приснился гекзаметр дивной красоты: «Immemorabilium per fulva crepuscula palpans», буквально «ощупью сквозь рыжие сумерки незапамятного». Эта строчка — чуть не единственный образчик того, как могла бы выглядеть модернистская поэзия на латыни, если бы дожила.

Поэтому мне более интересными, чем оригинальные латинские стихи, кажутся опыты по переводу на латынь поэзии Нового времени. Переложить языком римлян «Последнюю тучу рассеянной бури» или “To be or not to be” (и то и другое делалось не раз) — значит вписать эти тексты в определенную античную традицию, связать с определенными образцами, что сразу высвечивает сходства и различия; получается своего рода экспериментальная филология. Ф.Е. Корш, неутомимый исследователь древних (не только классических) языков и литератур и лучший из русских новолатинских поэтов, в 1895 году перевел элегию молодого Пушкина «Мечтателю» размером и слогом Проперция — и оказалось, что каждая метафора, каждый эпитет нашли свой естественный эквивалент (Пушкин Проперция, судя по всему, никогда толком не читал, но зато внимательно читал Парни, а тот знал Проперция наизусть). Получилось своего рода возведение к прообразу — и только самого слова «мечтатель», одного из ключевых слов в языке сентиментализма, Корш передать не сумел, пришлось обходиться перифразами. В сущности, он мог бы вместо перевода написать статью «Пушкин и римская элегия», но предпочел кратчайший и наиболее убедительный путь. Из современных отечественных латинистов нельзя не назвать петербуржца Дениса Кейера, который с удивительным мастерством перевел и «Зимний вечер» (примерив ему одежды горацианской оды), и отрывки из «Писем римскому другу», и даже — ехидно и изобретательно — «Песню о буревестнике». Так что, как видите, слухи о смерти латинского языка несколько преувеличены.
gefter.ru/archive/22719

@темы: Вавилон-18, рай библиомана, Арагарта, писательское