Бредбери, в натуре

10.09.2014 в 21:37

Пишет  M.Kamelot:

Выживут только рукописи
или вот вам действительно интересная новость, подходящия для написания (наконец!) поста в дайри.
Итак, британская художница Камилла Лепруст создала книгу, страницы которой чернеют при чтении, сообщает The Guardian. Работа будет представлена на ежегодной книжной ярмарке London Art Book Fair с 26 по 28 сентября.

Как поясняет издание, художница использовала специальную термобумагу, которая преобразуется при нагревании. Таким образом, у читателя есть около четырех часов, чтобы закончить чтение, прежде чем текст полностью исчезнет. В книге опубликовано стихотворение Алиссы Валлес Anastylosis, а также вариант поэмы Т.С. Элиота The Love Song of J Alfred Prufrock. При этом обложка книги выполнена в виде небольшого комода с ящиками и якобы одеждой главного героя произведения — Альфреда Пруфрока.

Художница отмечает, что посредством своей арт-работы рассуждает о ценности книги как объекта, независимо от ее содержания. «Интересно, как сам процесс чтения преобразует эту вещь: наше взаимодействие с ней превращает объект массового производства в нечто уникальное и личное», — прокомментировала она.(с)

Мне, пожалуй, эта идея нравится. Понятно, что сразу вспоминается "Книга огненных страниц" Фрая, или еще вторая книга "Поэтики" Аристотеля, за которой охотился Вильгельм. Но вообще интересно. Не читала Алису Валлес, и не знаю, на сколько ей подходит такой способ чтения и подачи.
Я бы, пожалуй, опубликавала так По, или Булгакова какую-нибудь Энн Райс/Поппи Брайт.

А вы?

@темы: книги

---

квартирант

ВЕРНУВШИСЬ В ЭДИНБУРГ, АРТУР к своему неудовольствию обнаружил, что новый постоялец играет немалую роль в жизни семьи, между тем как отец практически не бывает дома, а проводит время в городских кабаках, где благополучно напивается до беспамятства. Дело дошло до того, что Мэри даже не встретила сына — она гостила в Йоркшире у родных Уоллера. Артуру пришлось признать очевидное: совершенно чужой человек занял место его отца и пользуется явной благосклонностью матери. Это привело его в справедливое негодование.
Уоллер был всего шестью годами старше Артура, он закончил Оксфорд и уже опубликовал несколько стихотворений. Из писем Артура брату и сестре Лотти видно, что его тревожит все крепнущая привязанность матери к богатому образованному “захватчику”. Ясно было и то, что благодаря деньгам, вносимым Уоллером за квартиру, семья смогла перебраться из прежнего убогого обиталища на новое место, в дом номер 2 по Аргил-Парк-террас. Там было светло и просторно, большие сводчатые окна выходили на Мидоуз — огромный зеленый луг, окаймленный деревьями, и этот район в Новом городе считался престижным у “белых воротничков”. Понятно, что самолюбивому Артуру было неприятно сознавать, до какой степени они зависят от щедрот Уоллера.
Когда Уоллер поступил на медицинский факультет Эдинбургского университета, то легко мог позволить себе снять отдельный дом с прислугой, но он предпочел поселиться с Мэри Дойл, ее пьяницей-мужем и целой оравой детишек, и вскоре фактически сделался главой семейства.
Некоторые биографы полагают, что он был влюблен в Аннет. Среди стихов Уоллера, не опубликованных и после его смерти, действительно есть печальная элегия об утраченной любви, озаглавленная “Музыка Аннет”. С другой стороны, из писем Артура следует, что Аннет уехала в Португалию в мае 1875 года. Что помешало Уоллеру открыть ей свои нежные чувства до отъезда? Ведь лучшего жениха для дочери Мэри и пожелать не могла. Но, возможно, Аннет отвергла его, уже тогда разглядев, что он холодный, самодовольный сноб, о чем остальные догадались лишь несколько позже. В таком случае совсем уж не понятно, почему он по-прежнему жил вместе с Дойлами, даже после того, как Аннет покинула дом.
Вскоре после возвращения Артура в Эдинбург Мэри вновь забеременела. Девятого, последнего своего ребенка она назвала в честь Уоллера, хотя это была девочка. Брайан Мэри Джулия Джозефин (Джулией звали мать Уоллера), а по-домашнему Додо, родилась 2 марта 1877 года. Где тогда находился Чарльз, неизвестно, вероятнее всего, он либо уезжал из города, либо был в глубоком запое, поскольку факт рождения младенца регистрировала сама Мэри (всех остальных детей регистрировал он). Крестными новорожденной стали Уоллер и его мать. Все это породило слухи, что он отец младенца. Однако его связь с Мэри не подтверждается никакими свидетельствами и выглядит весьма сомнительной, учитывая их разницу в возрасте. Что могло привлечь двадцатидвухлетнего студента в многодетной сорокалетней женщине? Как бы то ни было, а их отношения выходили далеко за рамки “постоялец— домовладелица” и длились довольно долго.
Уоллер, единственный ребенок в семье, родился в 1853 году в местечке Мезонгил графства Йоркшир. Он утверждал, будто среди его предков был один из тех рыцарей, что захватили в плен герцога Орлеанского в битве при Азенкуре (1415). Он доказывал и родство с генералом Уоллером, командовавшим армией парламента во время английской гражданской войны, и поэтом Эдмундом Уоллером, который тогда же писал хвалебные оды то в честь короля Карла I, то в честь его противника Кромвеля; а также Хардрессом Уоллером, одним из комиссаров, подписавших Карлу смертный приговор. Его дядя, Брайан Уоллер Проктор, был известным лондонским литератором — Теккерей посвятил ему свою “Ярмарку тщеславия”.
Неудивительно, что Мэри Дойл, вопреки убогому существованию ни на секунду не забывавшая о своем высоком происхождении, приняла заносчивого напыщенного заику Уоллера, невзирая на все его недостатки.
Уоллер закончил курс в 1876 году, а спустя всего пару лет получил докторскую степень — его диссертация удостоилась золотой медали — и к тому моменту уже занимал два этажа в солидном доме на фешенебельной площади Джордж-сквер: табличка на двери извещала, что здесь принимает “врач-диагност”. Все Дойлы, включая Чарльза, Мэри и тех детей, которые жили с ними, перебрались на новую квартиру. Уоллер платил за нее 85 фунтов в год, так что они поменялись ролями — постояльцами теперь были уже Дойлы, а хозяином Уоллер. В 1879 году он получил место преподавателя на кафедре общей патологии в Медицинской школе Эдинбургского университета, каковой пост и занимал в течение четырех лет, пока в 1883-м не ушел вдруг в отставку, чтобы уехать в Мезонгил, который унаследовал после смерти отца.
Уважаемый врач, да притом еще и опора семьи, он вполне мог убедить Мэри, а возможно и Артура, чтобы Чарльза, разумеется для его же блага, поместили в частную лечебницу.
В 1883 году Мэри с тремя младшими детьми — Иннесом, Идой и Додо — уехала из Эдинбурга в Мезонгил. В довольно большом, удобном коттедже, расположенном в поместье Уоллера неподалеку от главного дома, она прожила более тридцати лет, избавленная от арендной платы, и упорно отвергала все просьбы старшего сына перебраться к нему на юг страны. Она оставила католическую веру и вслед за Уоллером перешла в англиканскую — еще одно очевидное доказательство того, что он имел на нее немалое влияние. В 1896-м Уоллер женился на дочери профессора университета Святого Андрея, но по-прежнему был нежно привязан к Мэри Дойл, нередко ужинал с ней, к вящему неудовольствию своей жены, и говорил, что никто лучше Мэри не умеет готовить его любимую приправу карри.
Детей у Уоллера с женой не было, как, видимо, не было и особенной любви. Замкнутый, надменный — он требовал, чтобы арендаторы снимали шляпы, когда он проходит мимо, и запрещал их детям приближаться к его дому. С женой он был холоден, приберегая нежные чувства для бывшей домовладелицы. Жена, в свою очередь, резко возражала против того, чтобы Мэри жила в поместье, и вообще против какого бы то ни было их общения. Эти странные взаимоотношения продлились до 1917 года, когда Мэри наконец уступила и переехала на юг страны, поближе к знаменитому сыну. Уоллер сильно сдал после ее отъезда и настаивал, чтобы жена читала ему вслух по ночам, нередко до самого рассвета. Он скончался в Мезонгиле в ноябре 1932 года.
Артур держался с Уоллером корректно и подчеркнуто отстраненно. В письмах матери он неизменно добавлял “сердечный привет доктору” и “наилучшие пожелания миссис Уоллер”, исключительно дабы порадовать саму Мэри. Несмотря на то что он сыграл немалую роль в жизни Дойлов, Уоллер не удостоился ни единого упоминания в автобиографии Артура “Воспоминания и приключения”, вышедшей в 1924 году. Я уже приводил ту единственную отсылку, где он говорит, что мать взяла постояльца: “Возможно, в каком-то смысле это и впрямь облегчило ей жизнь, ну а в другом оказалось сущим бедствием”. В письме Иннесу, который иногда наведывался к матери в Мезонгил, Артур пишет, что с радостью присоединился бы к нему, “если бы этот тип не отравлял там воздух своим присутствием”.
Однако именно Уоллер предложил, чтобы Артур последовал его примеру и поступил на медицинский факультет Эдинбургского университета. Он сообщил об этом Артуру в Фельдкирх и прислал ему два полезных учебника — по математике и химии. Мэри была очень довольна, когда Артур согласился, предпочтя Эдинбург Лондону. Она приводила резонные доводы: своему сыну она желала наилучшей карьеры, а медицина — одна из наиболее престижных профессий; в Эдинбургском университете превосходная медицинская школа, и, кроме того, ее обожаемый мальчик наконец будет жить дома после стольких лет разлуки.
Уоллер помог Артуру подготовиться к вступительным экзаменам, которые тот благополучно и сдал, получив стипендию в сорок фунтов к немалой радости матери. Увы, когда он пришел за деньгами, выяснилось, что произошла ошибка: ему посулили то, что полагалось лишь студентам-гуманитариям. Подавать прошение на аналогичную стипендию для естественника было уже поздно, и пришлось довольствоваться скромной компенсацией в 7 фунтов.


Заронив в Артуре семена интереса к медицине, Уоллер и дальше продолжал играть роль родителя, регулярно снабжая его советами в письмах, которые неизменно заканчивались фразой: “Твой преданный друг Брайан Чарльз Уоллер”. Он поздравил Артура, когда тот получил в первую сессию две оценки “хорошо” и одну “отлично”, добавив, что это “доброе предзнаменование дальнейших успехов”. В том же письме Уоллер убеждал юношу прочесть учебник по ботанике Бальфора: “Книга эта огромная и неинтересная, и я всем сердцем желал бы, чтобы ты был избавлен от необходимости штудировать ее, но, поскольку сие невозможно, ты должен сделать это со всем тщанием”.
Артур ничем не выдавал своего раздражения, исправно извещая Уоллера о своих успехах. Так, в письме от 9 сентября 1876 года он пишет: “Дорогой доктор Уоллер, я упражняюсь в латыни и греческом каждый день, выучил главу из Тита Ливия и из “Киропедии” Ксенофонта, а также решаю задачи по алгебре и геометрии. На самом деле я редко выбираюсь куда-нибудь из своей клетушки, разве что поесть, да вот еще иногда вечером повергаю наш маленький семейный кружок в столбняк, читая им рассказы Эдгара По”.

@темы: ШХ

---

Фельдкирх

На семейном совете было решено, что, прежде чем приступить к учебе в Лондонском университете, Артур поедет в Австрию и проведет год в “Стелла Матутина”, знаменитом иезуитском колледже в местечке Фельдкирх, с двоякой целью — усовершенствовать свой немецкий и расширить академические познания. По дороге в Фельдкирх он заехал в Лондон, где повидал тетушку и дядьев, а заодно поклонился могиле Маколея в Вестминстерском аббатстве.
В колледже он дебютировал неудачно: в первую же ночь был уличен в том, что тыкал палкой в спящего соседа. Объяснения, что тот не давал ему уснуть громовым храпом, были встречены без малейшего сочувствия, и Артуру рекомендовали впредь вести себя прилично.
Но в целом режим в Фельдкирхе оказался много мягче, чем в Стоунихерсте. “Я встретил там куда больше тепла и доброты, и в результате тут же превратился из обидчивого юного бунтаря в оплот закона и порядка”. В школьном оркестре он выучился играть на бомбардоне, огромной духовой трубе, которую мало кто мог просто поднять, не говоря уж о том, чтобы извлечь из нее звук: “Более всего все это походило на гиппопотама, тяжко бухающего ногами в танце”. Он занимался санным спортом, дегустировал тамошнее пиво, играл в мяч на ходулях (которые тогда вообще были очень популярны у школяров), основал и редактировал “Фельдкирхский вестник” под девизом “не бойся, излагай смело”. Две школьные тетрадки, почти целиком заполненные им самим от руки, Артур гордо именовал “журналом о науке и литературе”. На обложке второго номера, который вышел в ноябре 1875-го, красовался анонс: “Четыре новых поступления от Конан Дойла, включая стихи “Футбольный матч”, “Фельдкирхские заметки”, “Песнь бомбардира” и “Вокруг да около””. А передовица этого номера обличала царящую в колледже несправедливость: письма учеников внимательно прочитывало начальство, перед тем как отослать адресатам. Статья получилась настолько острая, что журнал немедленно прикрыли.
Свои бесчисленные стихи и журнальные заметки Артур отсылал крестному в Париж. Майкл Конан писал Чарльзу с Мэри в Эдинбург: “Нет ни малейших сомнений, у него явный талант по этой части. В каждом его сочинении я нахожу свежие, серьезные идеи и высокое вдохновение… “Фельдкирхский вестник” подает отличные надежды, и думаю, он делает его сам от начала до конца”.
Среди прочих поэтических опытов, которые Майкл Конан получал от крестника, были и такие комические вирши:
Вот инструмент, могучей силой
он превосходит все иные.
Он мощный дуб, подлесок хилый –
другие трубы духовые.

И тот храпун, лишенный слуха,
кого концерт вгоняет в сон,
воспрянет мигом, если в ухо
ему сыграет бомбардон.

Дважды в месяц оркестр возглавлял колонну студентов, которые шли походным маршем, покрывая порой миль сорок за день. “Я обнаружил, что не так-то просто идти и одновременно дуть в бомбардон, но, как и все остальное, это достигается практикой. Мне доставляет большое удовлетворение тот удивительный эффект, какой мои глубокие зычные ноты производят на немузыкальных быков, запряженных в крестьянские повозки. Проходя мимо, я всегда дую им в ухо, и они всегда очень остро реагируют”.
Во время этих пеших прогулок студенты шли по трое в ряд, их ставили так, чтобы на одного иностранца приходилось два немца, — это давало ему возможность совершенствоваться в языке. Артур неизменно пользовался такими случаями, чтобы восхвалять мощь Британской империи, ее доблестный флот и вообще всячески превозносить британский дух. В числе прочих национальных героев он, например, с гордостью упоминал капитана Мэтью Уэбба, совсем незадолго до того впервые в истории переплывшего Ла-Манш. Надо полагать, что пройти сорок две мили за четырнадцать часов действительно “не так-то просто”, но домой Артур писал, что “никаких особенных неприятностей не было, всего лишь пара заурядных волдырей”.

@темы: ШХ

---

Стонихерст. Из книги Рассела Миллера "Приключения Конан Дойля"

Именно Майкл Конан посоветовал отдать мальчика в иезуитский колледж. По сути дела, в Англии у католиков, желавших отдать ребенка в привилегированное частное заведение, выбор был невелик: либо в Даунсайд, к бенедектинцам, либо в Стоунихерст в Ланкашире (колледж был основан иезуитами в 1593 году во Франции, в Сент-Омере). И там, и там плата была довольно велика и пробила бы изрядную брешь в и без того скудном семейном бюджете, но в Стоунихерсте Артуру предложили стипендию в 50 фунтов, возможно, в надежде, что со временем он примет сан. Впрочем, Мэри от нее отказалась, и деньги, вероятно, платили родственники Чарльза.
Итак, 15 сентября 1867 года восьмилетний Артур попал в Ходдер-хаус, подготовительную школу при Стоунихерсте. В поезде, горько переживая разлуку с домашними, он проплакал всю дорогу от Эдинбурга до границы. На вокзале в Престоне его и десяток других мальчиков встретил священник в черной сутане и отвез в школу.
Следующие восемь лет он виделся с семьей лишь полтора месяца в году, на летние каникулы, но привязанность к матери ничуть не ослабла, и он постоянно писал ей — привычка, сохранившаяся у Дойла до конца ее дней. Его веселые, жизнерадостные письма, хранящиеся теперь в Британской библиотеке, говорят о том, что он вскоре свыкся со школьной жизнью. По ним же можно проследить, как он постепенно взрослел. Из уважения к своим ирландским предкам он звал Мэри “маменькой”, но в письмах обращался чуть более строго: “Дорогая мама”, а завершал их неизменным: “Остаюсь ваш нежно любящий сын А.К. Дойл”.
Из Ходдера он с восторгом пишет ей о своем первом причастии. Письмо на голубой бумаге, от руки расчерченной в линеечку, начинается старательно выведенными четкими фразами, но очень быстро они переходят в размашистые детские каракули: “Дорогая мама, надеюсь, у вас все хорошо. Я рад сообщить, что впервые причастился. Милая мама, я не могу выразить радость, какую испытал в этот счастливый день, когда Создатель снизвошел [sic!] в мое сердце. Даже если я буду жить сто лет, то не смогу забыть этот день”. Но детская набожность и восторг продлятся недолго — суровый уклад жизни иезуитского колледжа быстро охладит его религиозный пыл.
Артуру повезло: классным наставником у него в Ходдере был преподобный Фрэнсис Кессиди, человек добрый и неглупый, которого дети обожали. Он стремился развить их способности, особенно в том, что касалось словесности, и подбадривал Артура в его первых поэтических опытах. Артур сохранял к нему самую искреннюю привязанность и долгие годы спустя после школы. Свой первый сборник стихов “Песни действия”, опубликованный в 1898 году, он прислал именно ему с письмом, где выражал надежду, что стихи его стали чуть более зрелыми, чем в годы учебы. “Не исключено, впрочем, — писал он, — что перед вами возникнет проблема, перед которой недавно встал и я, получив от начинающего поэта сборник стихов и эссе (то и другое — ужасающее) с просьбой сообщить мое мнение. Я ответил, что он “равно владеет стихом и прозой””. Так что два года в Ходдере нельзя назвать несчастливыми. Учителя, как Дойл потом писал, были “более человечны, чем обычно бывают иезуиты”.
Но в Стоунихерсте дела обстояли иначе. Иезуиты, спасаясь от Наполеоновских войн, открыли школу в 1794 году — в обветшалом средневековом замке в Клайтеро, до того пустовавшем уже более полувека. Его подремонтировали, но без больших затрат: монахи надеялись со временем вернуться обратно во Францию. К замку вела длинная подъездная аллея, по бокам его возвышались две мрачные башни, и он мог послужить отличным прототипом для Баскервиль-холла, где происходит действие знаменитой “Собаки Баскервилей”. До 1851 года там не было нормального водоснабжения, и мальчики мылись над длинным желобом, под умывальниками с затычками.
При Артуре в Стоунихерсте обучались около трехсот человек, по большей части ирландцы. Образование было классическим: Вергилий, Цицерон, Тацит, Гораций и Гомер первенствовали над географией, математикой и английским. “То был обычный набор для любой закрытой школы, — писал впоследствии Дойл. — Геометрия Евклида, алгебра и классические языки; преподавали все это тоже в обычной манере, то есть прививая стойкую ненависть к предмету. Давать ученику отрывок из Вергилия или Гомера — ученику, не имеющему понятия о том, кто они, о чем их книги и что вообще представляет собой Античность, — очевидный абсурд… Мое классическое образование внушило мне ужас перед античными авторами, и я был поражен, обнаружив, сколь они пленительны, прочитав их впоследствии”.
Жизнь в Стоунихерсте была подчинена церковным правилам. Вскоре после того как Артур прибыл туда (в десять лет), на него и еще 160 мальчиков был наложен трехдневный обет молчания, во время которого нельзя было произносить ни слова. В эти дни полагалось читать жития святых и подолгу молиться, перед тем как в девять вечера лечь спать. “Могу точно сказать, — писал Артур матери, — что не было почти никого, кто не изменился бы за эти три дня”. Он, впрочем, не уточнил, в какую сторону.
Монахи рассчитывали, что каждый выпускник покинет школу проникнутый глубокой верой в католицизм, которую пронесет через всю дальнейшую жизнь, но с Артуром Конан Дойлом все получилось ровно наоборот. Восторг, испытанный им на первом причастии, оказался недолгим. Вскоре он разочаровался в религии, ему претили суровые догматы, нетерпимость и лицемерие католичества; он был потрясен, когда один из отцов-иезуитов решительно заявил, что вечное проклятие ждет любого, кто вне их церкви. Таким образом, попав в Ходдер истинно верующим, он покинул Стоунихерст, унося в душе лишь обломки веры, почти агностиком.
Как бы то ни было, строгие правила и утомительные обряды ничуть не сломили его духа, хотя он и признавался много лет спустя в письме к другу, что никогда не отправил бы своего сына к иезуитам, “которые охотнее прибегают к устрашению, нежели доводам любви и рассудка”.
И зимой, и летом учеников поднимали в пять утра по сигналу дудки, спальни практически не отапливались, а ветер задувал в щели. Мальчики были совершенно уверены — щели эти проделаны нарочно, чтобы им было совсем уж несладко. В первую зиму Артура в Стоунихерсте по стране прокатилась эпидемия дифтерита и несколько учеников умерли, но он всегда отличался крепким здоровьем и не заразился.
Твердый порядок и строжайшее воздержание достигались за счет неусыпного наблюдения: мальчики ни на секунду не были предоставлены сами себе, священники не оставляли их без внимания ни на уроках, ни на занятиях спортом, ни в свободное время. Старших учеников поощряли к подглядыванию и наушничанью, они должны были немедленно сообщать о малейшем нарушении правил, особенно в том, что касалось сексуальной сферы. Отцы-иезуиты были в ужасе от нравов, царивших в Итоне, Хэрроу и Винчестере, и строго оберегали своих подопечных от “специфических опасностей закрытой школы”. К провинившимся применялись различные меры, скажем “покаянная прогулка” взад-вперед по игровой площадке, которую следовало совершать в течение часа в полном молчании, дабы как следует осмыслить свои грехи. Часто прибегали и к телесным наказаниям: это были либо розги, либо ужасная резиновая хлопушка, похожая на толстую подметку. Называлась она ferula (хлыст), но между собой мальчики прозвали ее “колотушкой”. Максимальное наказание — “дважды по девять”, девять ударов по каждой руке. “Одного удара этим орудием, — вспоминал Дойл, — было довольно, чтобы ладонь вспухла и покраснела. При этом обычно старших наказывали “дважды девятью”, редко когда “единожды”. Жестокое испытание. Прошедший его обычно не мог даже повернуть дверную ручку, чтобы покинуть комнату, где подвергся экзекуции. Вынести “дважды по девять” в холодную погоду было на пределе человеческих возможностей”.
Артур был энергичный, неаккуратный и своенравный, что, понятно, вызывало неудовольствие у его наставников. Когда он как-то сообщил одному из них, что намерен после школы стать инженером социального строительства, то услышал язвительный ответ: “Что же, Дойл, инженером, возможно, вы и станете, но насчет вашей социальности у меня большие сомнения”. Он никогда не упоминал в письмах домой, что подвергся наказанию, но в автобиографии пишет, что “мало кому из воспитанников, а в мое время, возможно, и никому, доставалось больше, чем мне. Меня били чаще других вовсе не оттого, что я был хуже и порочней. Но по складу характера я с радостью откликался на доброе отношение (коего никогда не получал) и восставал против угроз и принуждения, находя утешение уязвленной гордости в том, чтобы показать — силой меня не запугаешь. Свои дикие, возмутительные выходки я совершал лишь в подтверждение того, что дух мой не сломлен. Если бы воззвали к лучшим сторонам моей натуры, а не к страху перед побоями, то сразу же добились бы желаемого”.
Попав в Стоунихерст, Артур вскоре написал печальный “Сон ученика”:
На узкой кровати лежал ученик
И не грезил о завтрашнем дне.
Он грустно к тощей подушке приник
И видел свой дом во сне…
Он видел розги, злые как жало,
И при мысле о завтрашнем дне,
Поежась, закутался в одеяло
И о доме вздохнул во сне.

Однако бывали и отрадные моменты. Например, зимой на День ректора замерзший пруд украшали китайскими фонариками, мальчишки катались на коньках, а преподаватели добавляли веселья, зажигая фейерверк. Вечером школьный оркестр исполнял “Правь, Британия”, по кругу пускалась коробка сигар, и все пили за здоровье отца ректора горячий пунш из круглых чаш. Отмечали и День школы. “Пир горой: индейка, колбасы, фрукты, пироги, херес и кларет. Все пели песни”. Карикатурист “Панча” Бернард Партридж учился в колледже в одно время с Артуром и хорошо его запомнил: “Он был плотного сложения, спокойный, с приятными манерами и загадочной скрытой усмешкой, которой неизменно встречал все школьные наказания, например выйти из-за парты и стать на колени посреди класса, держа в руках учебники. Я думаю, занимался он с ленцой, поэтому никаких выдающихся достижений в учебе не имел, но у него был живой, очень острый ум, он постоянно сочинял стихи и пародии на всех обитателей колледжа”.
Как и во всех английских частных школах, в Стоунихерсте большое внимание уделяли спорту, — не только для формирования командного духа и общего физического развития, но и чтобы усмирять зов плоти. Здесь были свои правила игры в футбол и крикет, вероятно намеренно отличавшиеся от тех, по которым играли в протестантских школах, так что проводить общие соревнования оказывалось невозможно. В футбол играли как во времена королевы Елизаветы: небольшой мяч, расстояние между штангами ворот всего семь футов, никакого ограничения по количеству игроков. В результате на поле постоянно вспыхивали яростные потасовки.
Тамошние правила крикета также отличались архаичностью и запутанностью. Потом Артур назовет эти игры “уродством”, “национальной бедой” британского образования, поскольку одаренные молодые люди попусту тратили силы на всякую чепуху, вместо того чтобы заниматься обычным спортом.
Впрочем, Артуру повезло: в 1870 году к списку разрешенных в колледже видов спорта добавили общепринятый, так называемый “лондонский” крикет. И он стал капитаном команды. “Это превосходная игра, — писал он матери, — от нее в сто раз больше пользы, чем от предписаний всех докторов на свете”.
На праздник Тела Господня (католики отмечают его во второй четверг после Троицы), в самом начале лета открывался крикетный сезон. В этот долгожданный день звонили школьные колокола, играл оркестр и мальчики торжественно проходили строем под триумфальными арками. Команда Стоунихерста: все в белых фланелевых брюках, алых рубашках и синих шапочках. Их соперников, чья форма была куда скромнее, встречали громким насмешливым улюлюканьем.
К католикам по-прежнему многие относились нетерпимо. В 1874 году, когда Артур еще учился в колледже, протестантская газета “Рок” резко осудила руководителей школы Россал, располагавшейся по соседству, за то, что те позволили провести крикетный матч со Стоунихерстом: “Паписты пользуются всякой возможностью завлечь нас в свои сети, в свою ложную веру, и кто этого не сознает, не может возглавлять протестантскую школу”.
В письмах домой Артур не раз хвастал своими подвигами на крикетном поле: “В прошлый понедельник был матч, и мы одержали великую победу. Они набрали 111 очков, а мы 276, из них я заработал 51”. Дальше следовала просьба прислать немного денег. Испрашивая разрешения купить фланелевые брюки, Артур резонно замечал: “Невозможно играть в крикет по четыре-пять часов в день в моих толстых штанах. Их (крикетных брюк) нет только у меня одного”. Артуру приходилось донашивать отцовские вещи, которые “совсем обтрепались”. Мэри Дойл сумела найти деньги, но проблемы, как выяснилось, этим не исчерпывались: “М-р Келлет сказал, чтобы я попросил вас написать ему, что вы думаете насчет моей одежды. Он говорит, что я очень быстро расту, и то, в чем я хожу, будет мне мало уже на каникулах. И еще — что мне нужен новый костюм, брюки от старого стали совсем коротки. И мне уже очень жарко в синей зимней куртке… А вещи для крикета замечательные, очень красивые и сидят отлично…”
В апреле 1873 года он сообщил приятные новости о своих успехах в учебе: “Вчера я разговаривал с ректором. Он сказал, что очень доволен моими результатами, особенно тем, что я переборол свой дурной характер и больше не пререкаюсь по любому поводу. И сказал, что я один из лучших учеников!”
На самом деле Артур занимался без большого рвения, даже историей, которую, как полагала Мэри, он будет знать превосходно. По итогам третьего года в коллежде он занял десятое место среди двадцати своих одноклассников, получив высшие баллы по Закону Божьему и “прилежанию”. История же оставалась для него мертвой наукой, пока он не открыл для себя работы лорда Маколея. Когда в 1873 году Артур написал крестному в Париж, что зачитанный им до дыр “Айвенго” упал в реку и уплыл, Майкл Конан прислал мальчику “Песни Древнего Рима” Маколея. Артур был совершенно потрясен (“я попал в зачарованный мир”) и в порыве вдохновения написал пентаметром поэму “Переход через Красное море”. Разумеется, он немедля раздобыл и другие работы Маколея, которые упоенно читал ночью в спальне при свече. Песнь “Гораций” он выучил наизусть и мог пересказать ее почти без ошибок и в пятьдесят лет.
В тот же год Артур начал читать Жюля Верна по-французски: “Двадцать тысяч лье под водой” и “Вокруг света за восемьдесят дней”. Он сообщил матери, что “наслаждается ими не меньше, чем книгами английских авторов”.
Незадолго до того как приехать домой на каникулы, Артур отправил Мэри иронический отчет о своем гардеробе: “Я был у портного и показал ему ваше письмо, где сказано, что вещи должны быть добротные и красивые. Он сказал, что у него есть синяя материя, но она годится только на сюртуки, а на брюки ни в коем случае. Но есть темная ткань, которая как нельзя лучше подойдет к той синей, — вот ее-то можно использовать для брюк. Я послушался его совета и взял ее. Думаю, вам понравится: она немаркая, смотрится отлично, темная и в тоненькую белую полоску… Экзамены я сдал, все работы тоже, но пока, конечно, держат в секрете, кто получит награду. Уверен, что попаду в число немногих избранных… Надеюсь, вы и дети хорошо отдыхаете и ждете не дождетесь, когда я приеду на каникулы. Никогда еще, по-моему, год не пролетал так быстро: кажется, я уехал от вас всего месяц назад, а я помню дома каждую мелочь, помню, где что стоит, и даже пятнышки на стене. Полагаю, мне придется читать Фрэнку (его недавно родившийся брат Джон Фрэнсис Иннес) молитву, которую я так часто читал Лотти и Конни и под которую у них сразу слипались глаза, — чтобы и он спал сладко… Сегодня вечером у нас баня — очень приятная перспектива. Конец года — золотое время в Стоунихерсте. Каждый четверг выходной, и погода отличная. На этом я прощаюсь, ваш любящий сын А.К. Дойл”.
Артур и впрямь оказался среди “немногих избранных”, получивших награду, — нравоучительное сочинение Джорджа Крека в переплете из телячьей кожи. Он уже явно проявлял склонность к литературным занятиям, и в ноябре 1873 года вместе со своим товарищем по имени Артур Роскелл выпустил журнал “Стоунихерст-Фигаро”. То была школьная тетрадь за два пенса, куда они от руки писали стихи и эссе. Вот содержание первого номера: А. Роскелл. “Обзор “Фигаро” (в стихах); А. Дойл. “Злонравные пародии”; А. Дойл. “Аббат” (в стихах); А. Роскелл. “Музыка сегодня и музыка прошлого” (эссе); А. Роскелл. “Суд педантов” (эссе); А. Дойл. “После боя” (в стихах). Предполагалось, что журнал будет выходить ежемесячно, но неизвестно, увидел ли свет второй номер.
Артур с легкостью сочинял и за других: он писал матери, что, когда ему нужна подходящая цитата для школьного сочинения, он выдумывает ее сам, приписывая ее какому-нибудь почтенному анониму. К примеру, одно сочинение он завершил так: “Говорят, что мать более других своих детей любит слабого и больного, но полагаю, это высказывание неприменимо по отношению к автору и его литературному детищу, в противном случае это поощряло бы убожество. В заключение приведу как нельзя более подходящие шуточные строки знаменитого поэта:
Не важно, каков у дела итог,
успех или полный провал.
Я сделал все, что я сделать мог,
то есть выше всяких похвал”.

Он также участвовал в школьных спектаклях, о чем упоминал не без самодовольства, впрочем сдобренного изрядной долей иронии. Сыграв небольшую роль подручного кузнеца в пьесе “Омнибус”, он писал домой: “Я вызвал гомерический смех не потому, что хорошо выступил, а потому, что главное в моей роли было выглядеть болваном, и, похоже, я блестяще с этим справился. Пьеса пришлась всем по вкусу, а неделю спустя у нас был ужин в честь премьеры, который тоже пришелся всем по вкусу. Как обычно, пели песни. Когда я спел свою, публика была в восторге и потребовала еще. Я сказал, что больше песен не знаю. Учитель принес мне “Лучшую из жен”, и я исполнил ее с большим успехом…”
На Рождество Артур обычно оставался в коллежде вместе десятком других учеников, в основном тех, чьи родители жили за границей. В отличие от большинства из них он никогда не спрашивал, почему не может приехать домой на зимние каникулы. Возможно, мать оберегала его от общения с Чарльзом или у них просто не было денег ему на дорогу.
Впрочем, он неплохо проводил это время и в школе — мальчики устраивали концерты, ставили пьесы, по большей части викторианские мелодрамы, но также и серьезные вещи, например “Гамлета” и “Роб Роя”, а родители всячески заботились о богатом праздничном меню. Вот чем услаждали себя на Рождество Артур с тремя друзьями: “Две индейки, очень большой гусь, два цыпленка, один огромный окорок и еще два поменьше, две здоровенных колбасы, семь банок сардин и одна лобстеров, полное блюдо пирогов и семь баночек джема. Что касается напитков, у нас были пять бутылок хереса, пять портвейна, одна кларета и две бутылки малиновой настойки; и еще две бутылки маринада”. Это разительно отличалось от обычного школьного рациона: на завтрак сухари и разбавленное молоко; на обед тушеное мясо или рыба по пятницам; на полдник сухарики с пивом (мальчики называли это “кошмарное пойло”); на ужин горячее молоко, хлеб, на сей раз с маслом, и иногда картошка. “Пойло” Артур описал так: “Оно темное, никакого другого сходства с пивом у этого напитка нет”.
В 1874 году тетка Артура Аннет пригласила его в Лондон на Рождество, и он провел там три восхитительные недели. Его поселили в студии Дика в Челси, и все братья отца развлекали мальчика как могли. С Диком он сходил в цирк, с Генри — в Хрустальный дворец на выставку динозавров, изготовленных в полный рост, а дядя Джеймс дважды водил его в театр. Сначала они отправились в “Лицеум”, посмотреть на Генри Ирвинга в “Гамлете”. “Спектакль идет уже три месяца, — писал Артур матери, — но в театре столько народу, что не продохнуть, все хотят видеть, как играет Ирвинг. Он очень молод и худощав, глаза темные, проникновенные, играет поразительно”. Затем пошли в “Хеймаркет” на пьесу Тома Тэйлора “Наш американский кузен” — именно ее смотрел Авраам Линкольн 14 апреля 1865 года в вашингтонском театре, когда и получил пулю в голову.
Суета и блеск театров Вест-Энда произвели огромное впечатление на Артура, привыкшего к строгой размеренности Стоунихерста. Он посетил Вестминстерское аббатство, собор Святого Павла и Музей восковых фигур мадам Тюссо (матери написал, что особенно его порадовал зал знаменитых преступников), а также Тауэр, где долго разглядывал всевозможное оружие и разнообразные орудия пыток, применявшихся в Средние века.
В свой последний год в Стоунихерсте Артур редактировал школьный журнал, а помимо того у него обнаружился талант рассказчика, что завоевало ему бешеную популярность у младших ребят. Жуткие, леденящие душу истории с продолжением он мог растягивать сколь угодно долго, поддерживая интерес к сюжету тем, что каждый эпизод не только имел логическое завершение, но и служил началом новому захватывающему повороту событий.
Фантазию автора подогревали щедрые подношения благодарных слушателей — куски пирога, яблоки. Происходило это таким образом: “В свободные часы после занятий, каким-нибудь ветреным сырым вечером я взбирался на стол, а моя юная аудитория рассаживалась на полу, уперев подбородки в ладошки. Глухим, напряженным голосом я повествовал о невзгодах своих героев. Из недели в неделю эти страдальцы сражались, боролись и преодолевали кошмарные препятствия, дабы развлечь сей маленький кружок… Иногда я намертво застревал в самой критической точке, и сдвинуть меня с нее могло только что-нибудь очень вкусное. Дойдя, например, до “безжалостно ухватив левой рукой прядь блестящих длинных волос, он уже занес правую, с ужасным окровавленным ножом, над ее головой, когда…” или “медленно-медленно дверь отворилась, глаза подлого маркиза расширились от ужаса, и он увидел…” — да, дойдя до этого, я понимал, что слушатели в моей власти”.
Несмотря на постоянную переписку с матерью, он плохо представлял себе, что происходит дома. Так, в мае 1875-го он признается, что “был поражен”, узнав, что старшая сестра Аннет уехала в Португалию, где получила место гувернантки. “А когда же она вернется?” — грустно спрашивает он и затем интересуется, говорит ли уже маленький Иннес и как выглядит сестренка Ида? Джейн Аделаида Роуз (Ида), восьмой ребенок Мэри, родилась 16 марта 1875 года. А в приписке просит, чтобы Лотти написала ему немедля. “Хотя, — иронически добавляет он, — конечно, никогда не надо откладывать на завтра то, что можно отложить на послезавтра”.
В апреле 1875 года Артур вместе с тринадцатью другими учениками ездил в Лондон на вступительные экзамены в университет. Результаты пришли в Стоунихерст в июле. Запершись у себя в кабинете, ректор, его высокопреподобие Эдвард Игнациус Пурбрик, долго изучал их сам, в то время как толпа кандидатов и их друзей нервно ожидала снаружи. Наконец, не вынеся более неизвестности, все они ворвались в коридор и, невзирая на негодование префектов-наставников, поднялись наверх, где принялись вопить и галдеть под дверью преподобного.
Но вот двери открыли, и они увидели за столом ректора, который радостно потрясал над головой листами с оценками. То был добрый знак, и мальчики стали кидать вверх платки, издавая победные кличи. Когда спокойствие было все же восстановлено, старенький седовласый префект, отвечавший за успеваемость, взобрался на скамеечку, откуда и провозгласил, что из четырнадцати претендентов тринадцать успешно выдержали экзамены — лучший результат за всю историю школы. Артур, ко всеобщему удивлению, сдал на отлично. “Мне едва дыру не протерли, столько раз хлопали по плечу. А потом даже пронесли почетным кругом по игровой площадке”.

@темы: ШХ

---

анекдотики

Русская девушка с красивым именем Василиса вышла замуж за болгарского парня по имени Светлан. Теперь их ребёнок выносит мозг окружающим, говоря, что его маму зовут Вася, а папу - Света...

@темы: имена

---

из этой подборки zina-korzina.livejournal.com/814272.html

@темы: картины

---

30.09.2014 в 02:53

Пишет  Бонанза:

Карл Мартенс (Karl Mrtens)
Карл Мартенс (Karl Mrtens) родился в Сан-Франциско 1956 года, вырос в непосредственной близости от Дроттнингхольма (дворцовый комплекс в Швеции), за пределами Стокгольма.
Изучение природы с особой любовью к птицам была главным интересом Карла с детства. Он рисовал птиц с тех пор, как он себя помнит. Со временем его стиль менялся от чрезвычайно подробного до сегодняшнего, свободного и легкого.
Основа стиля Карла уходит корнями к его глубокому интересу к медитации из дзен-буддизма. Познавать самого себя через внимание к мыслям и эмоциям и принятие того факта, что мы никогда не будем полностью контролировать свою жизнь – вот то, что Карл считает важными. Этот способ мышления нашел отражение не только в картинах Карла, но и в проведении мастер-классов по дзен каллиграфии, где участники учатся распознавать свои эмоции, не поддаваться планированию, а затем выражать свои эмоции на бумаге с помощью китайской туши на бумаге для каллиграфии.

@темы: картины

---

Оригинал взят у в Фантастический стиманк

                             


Маттиас Адольфссон - успешный независимый иллюстратор из Швеции, который работал с New York Times Magazine, The Onion, Spotify, и опубликовал свою книгу под названием «Первый в очереди, в альбомах Маттиаса Адольфссона»
Его рисунки как инфекция распространяются по сети, еще бы, ведь они детализированы, полны заразительных персонажей, миры абсолютно фантастические, и все выполняется в нежных, приятных цветах.





Их почти невозможно воспринять сразу, это какое-то танец безумства, количество деталей и фантастические персонажи создают плотный сплав, воспринимающийся как визуальная загадка и пробуждающий воображение зрителя.
И если есть такой жанр - фантастический стимпанк, то Маттиас Адольфссон, безусловно, его адепт.


                 








                                                           





                                                           































                   




                                                           





                                                                                   

                                                                       

сайт

@темы: иллюстрации

---

натюрморты, типо.

29.09.2014 в 23:32

Пишет  Arvenever:

Оружие фото



Жмите на картинку для увеличения до полного размера 1920х1080

@темы: история оружия

---

Оригинал взят у в Arthur Chartow. Georgian Bay from Lookout Point

@темы: картины

---

29 сентября 1773 года произошел любопытный, но малоизвестный исторический эпизод. В ходе русско-турецкой войны российский десант под командованием капитан-лейтенанта Михаила Кожухова и премьер-майора Марко Войновича (черногорского корсара, перешедшего со своими людьми в российское подданство) взял Бейрут - нынешнюю столицу Ливана. В течение нескольких последующих месяцев этот город входил в состав Российской Империи, над ним развевались бело-сине-красные флаги, а над городскими воротами висел портрет императрицы Екатерины.
больше здесь vikond65.livejournal.com/249831.html

@темы: история

---

26.09.2014 в 07:37

Пишет  Cattea:

Хорошего дня!
Пришлось залить на яндекс, photo qip совсем отказывается работать.

@темы: звери

---

из этой подборки squirella.livejournal.com/404472.html

@темы: цветики-листочки

---

Осень, рыжая подруга (4)

www.liveinternet.ru/users/natathe3/post33845150...

Яндекс-фотки раскрашен всеми оттенками ярких осенних красок - идет конкурс "Золотая осень", в котором принимают участие более 5 тысяч участников. Желающие могут принять участие в голосовании, которое начнется с 30 сентября и продлится до 7 октября.



Все фотографии кликабельны. Кликнув на изображение вы можете перейти на страничку автора, посмотреть фото в большом размере и оставить комментарий с благодарностью за такую красоту.











































































































































































































































































































Еще об осени:



И лист последний, одинокий..

Осень в городе... (1)

Осень в городе... (2)

Осень, рыжая подруга (part-3)

 

@темы: фото, пейзажи

---

Дэниэл Сташауэр

Интервьюеры поражались простоте его обхождения и полному отсутствию претенциозности. С годами раздаваясь в талии, Конан Дойл с его тяжелыми веками и свисающими усами все больше напоминал моржа. «Он был крупным, дородным, неуклюжим с виду, — писал один из друзей, — его неповоротливое тело с руками как два вестфальских окорока, казалось, скорее предназначалось фермеру, а рокочущая, нервно-прерывистая речь приводила на ум берега и холмы Шотландии».
Внешность обманчива. За мирным, полусонным обликом скрывался человек твердых взглядов — возможно, порой и абсурдных, но глубоко искренних. Жизнь Конан Дойла представляла собой вереницу героических крестовых походов, и спиритизм был просто последним из них. В 1890 году он предупреждал о ненадежности нового метода лечения туберкулеза; в 1902-м — защищал британское правительство от обвинений в бесчестных способах ведения Англо-бурской войны; в 1906-м — выступал за узаконение развода;в 1909-м — осуждал зверства в Конго; в 1910-м — выступал в защиту Оскара Слейтера, необоснованно обвиненного в убийстве; в 1914-м— говорил об угрозе блокады Англии германскими подводными лодками. И всякий раз он сражался отважно и умело, используя дарованные ему славой преимущества и врожденный дар красноречия. Многое из того, за что он ратовал, встречали в штыки, но личную честь он ставил выше общественного мнения. Однажды его дочь Джейн написала: «Он казался нам истинным воплощением рыцарства времен короля Артура и рыцарей Круглого стола».
Сам он не стал бы писать о себе подобным образом. В 1927 году журнал «Стрэнд», напечатавший большую часть произведений Конан Дойла первым, провел опрос среди своих ведущих авторов на тему: «Создателем какого известного литературного героя Вам бы хотелось быть?» Герберт Уэллс и Джон Бахан назвали шекспировского Фальстафа; Комптон Маккензи[2] предпочел Дон Кихота. Другие упомянули д’Артаньяна, Дон Жуана и Робинзона Крузо. По словам издателей «Стрэнда», ответ Конан Дойла был «характерен для него как писателя и человека». Он назвал имя полковника Ньюкома, героя романа Теккерея, вышедшего незадолго до того, как он родился. Объяснял он это просто: Ньюком — «идеал английского джентльмена».

Конечно победным шагом через все его творчество проходит Шерлок Холмс, чьи приключения, как считал автор, сочинены «в другой, более непритязательной манере», чем остальные его рассказы и романы. «Я написал о нем куда больше, чем намеревался, — признавался Конан Дойл в 1927 году, через сорок лет после того, как появился первый рассказ о Холмсе, — но мое перо подталкивали добрые друзья, которым все время хотелось узнать, что было дальше. Вот и получилось, что из сравнительно небольшого зернышка вымахало чудовищное растение».
Причем это «чудовищное растение» зажило самостоятельной жизнью. «Имена Шерлока Холмса и доктора Ватсона превратились в нарицательные и вошли в словарь английского языка, — заметил издававший Конан Дойла в „Стрэнде“ Г. Гринхоф Смит. — Любой автор был бы вправе гордиться подобным подвигом. Несомненно, Шерлок Холмс — самый популярный, известный любому человеку герой английской литературы». Восхваляя в 1930 году живучесть великого сыщика, лондонская «Таймс» даже сочла необходимым найти слова сочувствия к прочим созданиям писателя: «Те, кто следит за судьбой Родни Стоуна, „Белого отряда“, бригадира Жерара, Мики Кларка и множества им подобных, переживая все с ними происходящее, становятся их близкими друзьями; и этот двойной талант дарить приятных спутников и описывать волнующие события проявляется у Конан Дойла и в новеллах, и в больших книгах. Видя, каким опасностям подвергаются и как благородно ведут себя все вышеперечисленные лица, легко понять их обиду на то, что первенство всегда остается за сухопарым и, пожалуй, довольно бездушным исследователем преступности, который живет не в славном и жестоком XIV столетии, не в разгар наполеоновских кампаний, а в конце 80-х годов XIX века — в мире кебов и уличных сорванцов».

Реймонд Чандлер написал: «У каждого автора детективов встречаются ошибки, и ни у кого нет такой эрудиции, как следовало бы. Конан Дойл делал ошибки, которые совершенно обесценивали иные из его рассказов, но был пионером жанра, и Шерлок Холмс — это прежде всего особый образ мыслей плюс несколько десятков незабываемых диалогов».
При всем высокомерии тона нельзя не признать, что замечание Чандлера справедливо. «Шерлока Холмса» можно перечитывать снова и снова просто ради удовольствия провести время в обществе Конан Дойла. И не потому, что мы забыли, кто убийца сэра Чарлза Баскервиля или кто похитил чертежи Брюса-Партингтона. Мы возвращаемся на Бейкер-стрит, чтобы наблюдать работу гения. Один раз поддавшись этой тяге, мы больше не сможем ей противостоять. «Невиданный червяк науке, по-видимому, еще неизвестный», «Знаменитый канареечник Уилсон — язва лондонского Ист-Энда»[3]. Таинственная встреча с собакой в ночи… «Игра началась, Ватсон!»[4]
Однажды он написал: «Трудно вообразить жизнь более разнообразную и романтичную, чем моя. Я узнал, что значит быть бедняком и каково быть богатым. Я испытал все, что написано человеку на роду. Я был знаком со многими замечательными людьми моего времени. После обучения медицине, магистерскую степень по которой я получил в Эдинбурге, я прошел долгий путь в литературе. Я занимался многими видами спорта, включая бокс, крикет, бильярд, автогонки, футбол, воздухоплавание и лыжи. Я был первым, кто включил лыжи в туристическую программу Швейцарии. Как врач китобойного судна я провел семь месяцев в Арктике, а позже плавал к западному побережью Африки. Я повидал три войны: Суданскую, Южноафриканскую и войну с Германией. В моей жизни было множество всяческих приключений. Наконец, подчиняясь внутренней необходимости, я посвятил свои последние годы тому, чтобы познакомить мир с результатами моих тридцатишестилетних исследований в сфере оккультных наук и побудить людей осознать их особую важность. Выполняя эту миссию, я проехал более 50 000 миль с лекциями, которые прослушали более 300 000 человек. Кроме того, я написал на эту тему семь книг. Такова история моей жизни».








После "Этюда в багровых тонах" Конан Дойл не хотел идти по пути, проторенному другими писателями. Он стал больше полагаться на собственный талант и воображение, а благодаря внутренней свободе появились творческие находки, которые привели к углублению образа Шерлока Холмса.


Конан Дойл закончил работу над "Этюдом в багровых тонах" в конце апреля 1886 года. Свертывая рукопись в трубку, чтобы отослать ее в "Корнхилл мэгэзин", он и не подозревал, что создал одного из самых ярких литературных героев. Сегодня в Эдинбурге неподалеку от дома, где родился писатель, стоит памятник Шерлоку Холмсу; изображения знаменитого сыщика украсили серию британских почтовых марок; на стенах станции лондонского метро "Бейкер-стрит", находящейся поблизости от знаменитого дома № 221 Б, изображены сцены из рассказов о Холмсе. Мало кто из читавших рукопись в 1886 году мог предугадать подобную славу. Хотя образы Шерлока Холмса и доктора Ватсона выписаны тщательно, молодой писатель еще не обрел своего характерного стиля. Оглядываясь на "Этюд в багровых тонах", видишь, как сильно он напоминает вышедшего в том же году "Динамитчика" Роберта Луиса Стивенсона.
Решение Конан Дойла включить историю мормонов в сюжет повести может быть непонятно современному читателю. Однако, когда Конан Дойл приступал к работе, в газетах часто писали о мормонах, об их аморальной жизни — особенно о практике многоженства. Конан Дойл, видимо, немало прочел на эту тему, однако ему бы следовало заглянуть и в атлас, потому что в "Этюде в багровых тонах" Юта и Рио-Гранде странным образом лишились своего реального местонахождения. Подобные неурядицы возникали часто. В одном из более ранних рассказов, действие которого происходит в Новой Зеландии, писатель умудрился расположить процветающую ферму в двадцати милях от берега — в открытом море. "Бывает", — пожимал в таких случаях плечами автор.


В более поздние годы Конан Дойл весьма болезненно реагировал на упреки в том, что новые холмсовские рассказы слабее старых. "Самую разгромную критику новой серии я услышал из уст корнуоллского лодочника, — написал он в одной из статей в "Стрэнде", — который сказал мне: ‘Так мне сдается, сэр, что, когда мистер Холмс сверзился с той скалы, он, может, конечно, и не убился, но уж прежним человеком после того больше не был’"[47]. Конан Дойл старался учитывать критику. Известно, что в рассказе "Случай в интернате" Холмс изучает следы велосипедных шин, чтобы понять, в какую сторону поехал велосипедист, в связи с чем писатель признавался: "Мне так часто — кто с сожалением, кто с возмущением — припоминали этот случай, что я сел на велосипед и решил проверить сам". И убедился, что читатели правы, а он ошибся. Тем не менее ему нравились эти поздние рассказы. Если его спрашивали, какие приключения Холмса он любит больше всего, отвечая, он непременно упоминал какие-нибудь сюжеты из пострейхенбахского периода.


Когда Холмс и Ватсон вновь поселились в апартаментах на Бейкер-стрит, стало ясно, что произошла важная перемена. По холмсовскому летосчислению миновало всего два года, но для автора, как и для всех людей на свете, миновал век XIX и начался XX. Сыщик передвинулся в прошлое — стал персоной из мира газовых фонарей, клубящихся туманов и хэнсомских кебов, он больше не был смело глядящим в будущее современником, как думалось читателям в ту пору, когда он впервые завоевал их сердца. Оставив героя в той эпохе, автор обеспечил ему долгую жизнь. Как написал Винсент Старрет — возможно, величайший из всех шерлокианцев — в поэме "221Б": "Отныне 1895-й всегда пребудет на часах".

@темы: ШХ

---

холмс и улисс

Он неоднократно рекомендовал молодым читателям сочинения Скотта и Теккерея, тогда как такие многообещающие новые авторы, как Хемингуэй, Элиот и члены группы Блумсбери, оставляли его равнодушным. Разумеется, он был не из тех, на кого подействовали чары "Улисса", хотя по крайней мере одна фраза Джойса должна была задеть его за живое: "Между тем он скрупулезно разглядывал сидевшего напротив субъекта, не прекращая его шерлокхолмствовать с той самой минуты, как тот оказался у него в поле зрения"[64].

@темы: ШХ

---

Я сейчас размышляю о биографии Артура Конан Дойля и буду, скорее всего, постить отдельные куски из книг разных авторов. Так что возможны пересекающиеся материалы. И да, постов про АКД может оказаться чрезмерное для неподготовленного читателя количество. Но у меня вообще-то дневник как раз для выкладки цитат и конспектов и существует.

@темы: ШХ

---

Глава 17. Следы огромной собаки

— Холмс! — вскричал я. — Вы ли это? Неужели вы в самом деле живы?
А. Конан Дойл "Пустой дом"[41]

В марте 1901 года, когда народ еще оплакивал случившуюся в январе смерть королевы Виктории, Конан Дойл приступил к новому раунду переговоров с Гринхофом Смитом. "Я задумал настоящий роман ужасов для ‘Стрэнда’, — написал он. — Там много неожиданных поворотов, и его легко будет разделить на части — достаточно длинные, чтобы публиковать отдельными выпусками. Но есть одно условие: писать его я буду вместе с другом — Флетчером Робинсоном, чье имя должно стоять рядом с моим.
Обещаю, что разрабатывать сюжет буду сам и стиль тоже будет мой, без длиннот и чужеродных вкраплений, раз так больше нравится Вашим читателям. Но он подсказал мне основную идею и место действия, поэтому его имя должно быть упомянуто. Я хотел бы получить, как обычно, 50 фунтов за 1000 слов и предоставить Вам права — если Вы возьметесь за это".
Сотрудничество Конан Дойла с Бертрамом Флетчером Робинсоном, которого друзья называли Бобблз, началось, когда тому было всего 28 лет. Робинсон, способный журналист, работал военным корреспондентом от "Дейли экспресс" в Южной Африке и подружился с Конан Дойлом во время их возвращения[42] — "счастливого плавания на борту ‘Британца’". В марте следующего 1901 года друзья ненадолго отправились в Кромир, на север Норфолка, — поиграть в гольф. Робинсон, большой любитель фольклора родного Девона, развлекал Конан Дойла тамошними легендами — прежде всего об огромной собаке-призраке. Писатель почувствовал, что в этой истории скрыты большие возможности, и сообщил в письме к матери, что надумал сочинить вместе с Робинсоном "небольшую книжечку", к которой уже есть название: "Собака Баскервилей".
В британском фольклоре немало собак-призраков, равно как и исчадий ада, имеющих собачий облик, и определить истоки легенды, заинтриговавшей Конан Дойла, не так-то просто. Поскольку Робинсон был родом из Девоншира, где и происходит действие "Собаки Баскервилей", многие исследователи сошлись на том, что сюжет почерпнут из знакомых ему с детства сказок. Однако много позже Гринхоф Смит вспоминал, что Робинсона увлек сюжет, приводившийся в некоем путеводителе по Уэльсу. Да и детство самого Конан Дойла наверняка не обошлось без известного шотландского предания о собаке лорда Бальфура. Как бы то ни было, образ собаки заставил Конан Дойла схватиться за перо. Согласно свидетельству знакомых они с Робинсоном набросали план развития сюжета за несколько часов.
Трудно сказать, что имел в виду Конан Дойл, предлагая Робинсону соавторство. В прошлом его сотрудничество с другими литераторами не приносило достойных плодов. Хотя он и считал, что Робинсон имеет право на часть гонорара, писать он решил сам, — возможно, тот представлял себе дело иначе.
Работа продвигалась, и в какую-то минуту Робинсон пригласил Конан Дойла в Дартмур — край мрачных бескрайних болот на юго-западе Девона, — чтобы проникнуться тамошней атмосферой. Они жили то в доме Робинсона, то в гостинице, расположенной возле знаменитой Дартмурской тюрьмы. "Неделя, которую я провел с Дойлом в Дартмуре, — написал Робинсон несколько лет спустя, — была самым захватывающим временем моей жизни. Дартмур — огромная пустыня, сплошные болота и скалы — поразил наше воображение. Он с удовольствием слушал мои рассказы о собаках-призраках, всадниках без головы и демонах, притаившихся в пещерах, — то были легенды, на которых я был вскормлен, ибо мой дом стоит на краю этой трясины".
Постепенно сюжет принимал все более ясные очертания. "Мистер Дойл пробыл здесь восемь суток, — вспоминал кучер Робинсона. — Я возил его и Берти по болотам. И еще я видел их в бильярдной в старом доме. Иногда они засиживались допоздна — вместе писали, разговаривали". Следует заметить, что кучера звали Гарри Баскервиль, и он полагал, что в названии романа фигурирует его имя. Но это сомнительно, ведь Конан Дойл упомянул заглавие книги раньше — в письме к матери, написанном до поездки в Дартмур.
Робинсон возил приятеля в такие места, как Гримспаунд — раскопки строений бронзового века, и Фоксторская трясина, где находилось опасное болото. Не нужно быть "совершенной мыслящей машиной", чтобы усмотреть связь между этим местом и Гримпенской трясиной в "Собаке Баскервилей": "Попади в эту трясину человек или животное — один неосторожный шаг… и все кончено"[43]. Возможно, Конан Дойл побывал и в деревушке Меррипит и слышал рассказы о преступниках, бежавших из местной тюрьмы. В "Собаке Баскервилей" Меррипит-хаус представлен как дом Степлтонов, есть там и заключенный по имени Селдон — печально знаменитый убийца из Ноттинг-Хилла, — чье появление на болотах приводит окружающих в ужас.
В течение многих лет велись яростные споры о мере участия Робинсона в написании повести. Принадлежит ли ему только замысел, как сообщил Конан Дойл Гринхофу Смиту, или он сыграл куда более важную, но недооцененную роль? Кучер Робинсона Гарри Баскервиль утверждал, что много раз видел, как друзья "вместе писали, разговаривали". Однако нельзя не задаться вопросом: стал ли бы Конан Дойл поспешно приглашать в соавторы молодого, не очень известного журналиста? Наверное, Бобблз был очаровательным спутником, но Конан Дойл слишком хорошо сознавал свой статус и свою писательскую славу. Если даже не вполне ясно, кто из них двоих больше сделал на первых порах, шаг, который вскоре предпринял Конан Дойл, дает окончательный ответ на вопрос об авторстве. В первоначальном варианте "Собаки Баскервилей" нет Шерлока Холмса, но Конан Дойл быстро понял, что без сильной фигуры главного героя сюжет рассыпается. Говорят, он воскликнул: "Зачем мне изобретать что-то новое? Ведь у меня уже есть Холмс!"
Это со всех сторон было удивительное решение. Сыщик "почил" почти восемь лет назад, Конан Дойл не раз заявлял, что не позволит ему воскреснуть. К тому же намерение превратить "Собаку Баскервилей" в холмсовскую историю исключало участие Робинсона в работе, что Конан Дойл скорее всего осознал не сразу. Из письма к Мэм, посланного из девонширской гостиницы, ясно, что соавторство распалось не сразу после введения в роман Холмса: "Мы с Робинсоном обследуем болото ради нашей книги о Шерлоке Холмсе. Я думаю, все получится отлично: я уже написал почти половину. Холмс пребывает в наилучшей форме, и замысел весьма выигрышный — я им обязан Робинсону". Итак, писатель считал, что Робинсон был человеком, подавшим ему идею, и не более того, хотя по-прежнему называл "Собаку" "нашей книгой".
Предоставив Холмсу возможность выполнять свои профессиональные обязанности, Конан Дойл быстро управился с работой. Признание, что сыщик нужен ему в качестве сильного героя, было, конечно, искренним, однако, как и в истории с пьесой о Холмсе, существовали и другие причины, и первейшей снова были деньги. Дойл сказал Гринхофу Смиту: "Понятно, что ситуация беспрецедентная. Сколько я могу судить, воскрешение Холмса привлечет всеобщее внимание". Что касается гонорара, писал он далее, он уверен в справедливости своих требований к журналу: "Допустим, я предложил бы вам выбор: история без Холмса по старой цене или история с Холмсом, но по 100 фунтов за 1000 слов. Что бы выбрала редакция?" И опять "Стрэнд" не оказал ни малейшего сопротивления и охотно принял новые условия.
Конан Дойл нередко жертвовал своей выгодой, если та или иная тема или дело казались ему важными, что не мешало ему в других случаях быть умелым бизнесменом. Он понимал, что новая книга о Холмсе станет важным событием и приведет к переизданию "Приключений" и "Записок о Шерлоке Холмсе", которые будут хорошо продаваться. Кроме того, пьеса Уильяма Джиллета, ставшая сенсацией в Америке, еще более подогрела интерес к сыщику. Обстоятельства для публикации новой книги о Шерлоке Холмсе складывались самым благоприятным образом.
Вместе с тем Конан Дойл не хотел, чтобы воскресший Шерлок Холмс снова оседлал его. Как и в случае с пьесой, он дал понять, что сыщик по-прежнему мертв, а "Собака Баскервилей" — еще одна неопубликованная история из старой жестяной коробки доктора Ватсона (из тех, что разыгрались до роковой встречи сыщика с профессором Мориарти).
Первый выпуск повести был помещен в августовском номере "Стрэнда" за 1901 год. У дверей редакции с утра выстроилась длиннющая очередь нетерпеливых читателей; за сигнальные экземпляры предлагали взятки. К восторгу Гринхофа Смита, тираж журнала вырос на тридцать тысяч.
Охваченная возбуждением публика, скорее всего не обратила внимания на скромную сноску на первой странице. Договариваясь о гонораре, Конан Дойл вынужден был отказаться от идеи равной оплаты с Флетчером Робинсоном, и читателей уведомляли в следующем: "Я обязан замыслом этой книги моему другу мистеру Флетчеру Робинсону, который помог мне при разработке сюжета и знакомстве с местным колоритом". В первом книжном издании повести, которое Конан Дойл посвятил Робинсону, было написано то же самое. Однако впоследствии формулировка изменилась. К тому времени, как повесть вышла в Америке, Конан Дойл уже не вспоминал, что обязан Робинсону замыслом, а выражал благодарность за "подсказанную идею". Еще позже, в полном издании приключений Холмса, Конан Дойл признавался, что книга была написана "благодаря сделанному Робинсоном замечанию", но заверял читателей в том, что не только "сюжет повести, но и каждое ее слово" принадлежат ему.
Эти заявления, менявшиеся подобно местоположению раны Ватсона, впоследствии стали предметом спора холмсоведов. Трудно сказать, в чем было дело: в великодушии ли Конан Дойла, в незначительности ли усилий Робинсона или в том и другом вместе. Судя по всему, Робинсон получил хорошую компенсацию: по словам писателя Арчибальда Маршалла, Дойл отдал ему четверть гонорара за первую публикацию.
Из слов Маршалла также явствует, что Робинсон непосредственно участвовал в написании книги. Если это так, то он, похоже, не слишком ценил свое участие. Описывая неделю, проведенную с Конан Дойлом в Девоне, Робинсон и не вспоминает о соавторстве: "Вскоре после того, как я ему кое-что присоветовал, а он ухватился за этот замысел, который в конце концов превратился в "Собаку Баскервилей", мы отправились путешествовать, — писал Робинсон. — Все читатели повести знают, как замечательно он распорядился услышанным". Но потом Робинсон преувеличивал свою роль и называл себя сочинителем "Собаки". Так, он подарил экземпляр книги Гарри Баскервилю с надписью: "С извинениями за то, что воспользовался Вашим именем". В подзаголовках его статей иногда сообщалось: "Соавтор повести ‘Собака Баскервилей’". После его смерти некоторые приятели утверждали, что "сами слышали", как он говорил, будто большая часть первого выпуска "Стрэнда", то есть две начальные главы, написана им. Если он и в самом деле так говорил, понятно стремление Дойла закрепить за собой авторские права, даже если для этого и пришлось пренебречь отчасти долгом дружбы. Возможно, Робинсон набросал начальный план или наметил исходный материал, а позднее стал завышать меру своего участия, стараясь удовлетворить свое честолюбие или вследствие других, может быть, профессиональных соображений. Впрочем, до сегодняшнего дня никаких подтверждений истинности подобных заявлений не найдено: все существующие рукописи "Собаки" написаны Конан Дойлом.
Если Робинсон и впрямь утверждал, что написал часть повести, странно, что он претендовал на авторство первой и второй глав, представляющих собой типичную экспозицию рассказов о Бейкер-стрит. Некий посетитель вместо визитной карточки оставляет в приемной палку, и Холмс предлагает Ватсону извлечь из этой палки максимум сведений о владельце. Ватсон, пытаясь применить метод своего друга, высказывает ряд правдоподобных догадок и набрасывает портрет сельского медика средних лет. По всей видимости, эти рассуждения производят на Холмса большое впечатление: "Мало ли таких людей, которые, не блистая талантом, все же обладают недюжинной способностью зажигать его в других… Вы служите для меня хорошим стимулом:…ваши промахи иногда помогают мне выйти на правильный путь"[44]. Уточняя и поправляя Ватсона, он наконец приходит к выводу, что владелец трости — "симпатичный человек лет тридцати… нежно любящий свою собаку, которая…. больше терьера, но меньше мастифа". Потом появляется симпатичный молодой человек Джеймс Мортимер, встревоженный смертью сэра Чарлза Баскервиля и желающий выяснить, не связана ли она с древним проклятьем рода Баскервилей. Если все это написал не Конан Дойл, один его биограф готов "съесть свой дирстокер"[45]!
После публикации в "Стрэнде" "Собака Баскервилей" вышла отдельной книжкой и стала бестселлером из бестселлеров. Вследствие ее успеха автору вновь пришлось испытать давление со стороны тех, кто жаждал новых приключений Холмса. Вскоре писатель получил предложение, от которого нелегко было отказаться. Когда-то король Богемии, желая вернуть свою фотографию с Ирен Адлер, предоставил Шерлоку Холмсу полную свободу действий. Теперь американский журнал "Кольерс уикли" предлагал Конан Дойлу такую же свободу. Редакция обещала 25 000 долларов за шесть новых рассказов о Шерлоке Холмсе, 30 000 — если их будет восемь, и 45 000 — если тринадцать. Гринхоф Смит тоже позолотил пилюлю: вновь предлагал 100 фунтов за 1000 слов. Даже по сегодняшним меркам это значительная сумма, тогда же она была баснословной. Смирившись с неизбежным, Конан Дойл послал лаконичный ответ: "Согласен. А. К. Д.".

@темы: ШХ

---

К вопросу о многочисленных отцах Холмса

Дэниэл Сташауэр. Рассказчик: Жизнь Артура Конан Дойля

Доктору Джозефу Беллу автору учебника по хирургии, было тридцать девять, когда Конан Дойл увидел его впервые. Это был человек высокого роста, с проницательными серыми глазами, резкими чертами лица, носом, похожим на ястребиный клюв, и скрипучим, высоким голосом. Подобно Конан Дойлу, он говорил с сильным акцентом уроженца Эдинбурга. У него была диковинная, подпрыгивающая походка, а стоя у операционного с гола, он буквально излучал волны будоражащей энергии.
Белл подождал секунду, пока молодые люди рассаживались по местам. Затем откашлялся и заговорил: „Господа, — тут он высоко поднял стеклянный пузырек. — В этой склянке содержится сильнодействующее лекарство с невероятно горьким вкусом. Итак, я хочу узнать, сколько среди вас людей, развивших в себе данную Богом способность к наблюдению“.
Он скрестил руки на груди и окинул взглядом аудиторию. „Вы можете спросить: ‘Сэр, почему бы не провести химический анализ?’ — Тут он кивнул, как бы обдумывая ответ. — Да, разумеется, но я хочу, чтобы вы попробовали эту жидкость на вкус — определили ее по вкусу и запаху. Что? Не желаете? — Белл вытащил пробку и поднес пузырек к самому носу, а затем опустил в жидкость палец. — Поскольку я никогда не прошу студентов делать то, чего не готов сделать сам, я тотчас попробую жидкость, а потом пущу ее по рядам“.
Он поднес руку ко рту и лизнул палец. У зелья явно был отвратительный вкус: Белл скривился, будто отведал яду.
Через секунду он опять стал непроницаем. „Итак, — сказал он, подавая склянку студенту, сидевшему в первом ряду, — сделайте то же, что я“.
По рядам прокатился глухой ропот. Пузырек переходил из рук в руки. Сокурсники Конан Дойла представляли собой разношерстную и необычную группу молодых людей: Эдинбургская медицинская школа была одной из лучших в мире и привлекала студентов даже из Восточной Европы и Америки. Впрочем, на лекциях Белла все были равны, и приезжие богачи, и местные бедняки: каждый платил за лекцию четыре гинеи, каждый должен был попробовать опасную желтую жидкость. После того как склянка обошла всю аудиторию, Белл оглядел ряды студентов и с грустью покачал головой. „Джентльмены, — сказал он, — я глубоко опечален тем, что ни у одного из вас не развита восприимчивость: нет той самой наблюдательности, о которой я вам толковал. Ибо если бы вы по-настоящему внимательно следили за мной, вы бы заметили, что в это ужасное снадобье я окунул указательный палец, а в рот взял — средний“.
Он издал удовлетворенный вздох, услышав зазвучавшие в унисон стоны слушателей: удар пришелся не в бровь, а в глаз, как он и хотел.
В конце второго курса Белл заставил Дойла покинуть место на амфитеатре — назначил своим секретарем, в обязанности которого входило составлять списки пациентов и во время амбулаторного приема подводить по очереди каждого из них к профессору, восседавшему в аудитории в окружении студентов. Конан Дойл вспоминал:
У него была поистине удивительная интуиция.
— Я вижу, — говорил Белл, бросив взгляд на больного № 1, — вы не дурак выпить. У вас во внутреннем нагрудном кармане куртки даже фляжка припрятана.
Затем следующий больной представал пред его очи:
— Ага, понятно, сапожник.
Тут он поворачивался к студентам и обращал их внимание на то, что штаны у пациента вытерты на коленях с внутренней стороны, а это встречается только у сапожников, потому что они зажимают ногами колодку.
Ярким примером дедуктивных способностей Белла, который Конан Дойл приводит в своей автобиографии, является случай обследования пациента, не успевшего ничего сообщить о себе перед тем, как его ввели в аудиторию:
— Ну что же, — сказал Белл, окинув пациента быстрым взглядом, — вы служили в армии.
— Да, сэр, — ответил тот.
— Демобилизовались недавно.
— Да, сэр.
— Из Хайлендского полка?
— Да, сэр.
— Сержант?
— Да, сэр.
— Стояли на Барбадосе?
— Да, сэр.
Белл обернулся к пораженным слушателям. „Видите ли, джентльмены, — пояснил он, — наш пациент — вежливый человек, но шляпы не снял. В армии это не положено. Однако, если бы он давно был в отставке, он вел бы себя как гражданский. У него вид начальника, но небольшого, и, судя по акценту, он шотландец. Что касается Барбадоса, то он страдает слоновой болезнью, а она встречается в Вест-Индии, а не в Британии, причем Хайлендский полк в настоящее время стоит именно на этом острове.
Нам, сборищу Ватсонов, все это казалось чудом, пока не предлагалось объяснение, после чего все становилось очень просто.“

Позднее Конан Дойл часто утверждал, что не помнит, как придумал эти имена. Этот вопрос всегда вызывал оживленные дискуссии среди поклонников Бейкер-стрит. В автобиографии Конан Дойл высказывается против "примитивного приема", когда имя превращается в характеристику героя. И значит, непритязательно звучащее имя Холмс было для него предпочтительнее какого-нибудь мистера Шарпса или Ферретса[13]. В выступлении 1921 года писатель еще раз коснулся этого вопроса: "В те давние дни осуждалось то, что и я считаю единственным недостатком Чарлза Диккенса, которым вряд ли кто-нибудь восхищался более, чем я. Мне кажется, что, если бы он отказался от этих всяких Тервидропсов, Титтлтитсов и других странных прозваний, которые давал героям, его произведения выиграли бы по части правдивости".
Смелое заявление со стороны автора "Торгового дома Гердлстон", назвавшего одного из своих героев Тобиас Клаттербек. Но, если даже Конан Дойл и предпочитал именовать героев не так мудрено, эти его слова отнюдь не помогают прояснить происхождение фамилий Холмс и Ватсон. В Стоунихерсте у него был одноклассник по имени Патрик Шерлок, а имя Уильям Шерлок встречается в горячо любимой им "Истории Англии" Маколея.
Что касается фамилии Холмс, то она почти наверняка обязана своим происхождением Оливеру Венделлу Холмсу, американскому врачу и литератору: в своих ранних очерках Дойл упоминает однажды это имя. Много позже он признался: "В моей жизни не было другого случая, когда бы я так хорошо знал и так преданно любил человека, которого никогда не видел". По воле обстоятельств Оливер Венделл Холмс провел в Британии три месяца в том самом 1886 году, когда был написан "Этюд в багровых тонах", и получил почетную степень в Эдинбургском университете, где в свое время учился Конан Дойл. Несмотря на то, что Дойл никогда не связывал его напрямую с Шерлоком Холмсом, он много раз вспоминал, что американский ученый нередко был для него источником вдохновения: "Этот мягкий, насмешливый философ, который был аристократом, поэтом, ученым, произвел глубочайшее впечатление на мой юношеский ум. Замечательная личность! Сколько терпимости, остроумия, мудрости".
Имя доктора Ватсона также дает простор для догадок. Среди членов Портсмутского литературного общества, членом которого был и Дойл, числился доктор Джеймс Ватсон; к тому же некий доктор Патрик Хирон Ватсон ассистировал Джозефу Беллу в Эдинбургской королевской больнице. Но стоит ли склоняться в пользу того или другого варианта, коль скоро сам Конан Дойл относился к данному вопросу с откровенным безразличием? В одном из поздних рассказов о Холмсе ("Человек с рассеченной губой") не кто иной, как жена Ватсона, окончательно запутывает дело, называя мужа Джеймсом, хотя прежде он фигурировал как Джон.
Бог с ними, с именами. Источник вдохновения, позволивший Конан Дойлу создать своего знаменитого сыщика, совершенно ясен. "Я думал о своем старом учителе Джо Белле, — признавался писатель, — о его орлином профиле, его диковинном поведении, о том, как ловко он подмечал любые мелочи. Будь он сыщиком, он несомненно довел бы эту увлекательную, но неупорядоченную профессию до уровня точной науки".
Шерлок Холмс с его резкими чертами лица и орлиным профилем даже внешне похож на доктора Белла. Сходство становится еще более очевидным, как только Холмс начинает говорить.
"Здравствуйте, — приветливо сказал Холмс, пожимая мне руку с силой, которую я никак не мог в нем заподозрить. — Я вижу, вы жили в Афганистане"[14].
Подобно тому, как доктор Белл вычислил род занятий шотландского сержанта, заметив, что тот не снял головной убор, Шерлок Холмс счел чрезвычайно важным, что у доктора Ватсона ограничена подвижность левой руки, а на запястьях нет загара.
Этот человек по типу — врач. Он только что приехал из тропиков — лицо у него смуглое, но это не природный оттенок, так как запястья у него гораздо белее. Лицо изможденное — очевидно, немало натерпелся и перенес болезнь. Был ранен в левую руку — держит ее неподвижно и немного неестественно.[15]
Этот первый пример применения на практике "дедуктивного метода" определяет все последующие приключения Холмса. Сверхъестественная, на первый взгляд, способность сыщика распутывать преступления, основываясь вроде бы на сущих пустяках, стала отличительной и самой захватывающей чертой широко известных рассказов. Спустя много лет, когда некий журналист выразил недоумение, как случилось, что подобный образ всплыл в подсознании Конан Дойла, тот без обиняков сослался на своего давнего учителя: "О, простите, но он выплыл отнюдь не из моего подсознания. Шерлок Холмс, если можно так выразиться, литературная модификация одного из моих профессоров, у которых я учился в Эдинбургском университете".
В письме к Беллу писатель выразился еще определеннее: "Несомненно, Шерлоком Холмсом я обязан Вам, и хотя у меня есть преимущество: по моей воле он постоянно попадает то в одну, то в другую критическую ситуацию — я не считаю, что преувеличиваю его аналитические способности, если вспомнить, чего достигали Вы в своей практике".
Доктору Беллу было приятно отождествление с Шерлоком Холмсом, но он неизменно воздавал должное Конан Дойлу: "Благодаря своему гениальному воображению доктор Конан Дойл создал нечто великое, использовав нечто совсем малое, — говорил Белл журналистам, — а доброе отношение к одному из прежних учителей несколько оживляет картину". Это приличествующее случаю проявление скромности, возможно, не убедит читателя, однако проницательность профессора делает ему честь: Конан Дойл недооценивал себя. Подобно тому, как он пренебрежительно отзывался о своей врачебной деятельности, он принижал и успех Шерлока Холмса. А успех был, и немалый.


Первым счастливым озарением Дойла было решение использовать белловскую диагностическую процедуру в детективном ключе, что отнюдь не лежало на поверхности. И жанр, и само слово "детектив" существовали не более сорока лет и не так уж изобиловали великими достижениями. "Основной недостаток детективной литературы — необоснованность вывода", — сказал Конан Дойл в одном из ранних интервью. Сам он постарался вывести "сыщика, вооруженного научными методами и способного распутать интригу благодаря своим способностям, а не тупоумию преступника".
Конан Дойл черпал вдохновение в произведениях мастера жанра — Эдгара Аллана По, рассказы которого прочел "совсем юным, когда был гибок ум; его книга пробудила воображение и явила мне величайший пример достоинства и мастерства, с которыми можно рассказывать историю".
Слава По как отца современной детективной прозы основывается на пяти рассказах, написанных им между 1841 и 1844 годами. В этих рассказах (в трех действует Шарль Огюст Дюпен) По, можно сказать, предусмотрел все особенности классического детектива: тут и вдумчивый и несколько эксцентричный сыщик, недалекий помощник, ошибочно обвиненный клиент, не вызывающий подозрений преступник, законченный негодяй, тайный шифр, ошибочный ход следствия, кажущееся нереальным преступление.
Когда Конан Дойл взялся за "Этюд в багровых тонах", По еще не обрел всемирную известность и не стал первоочередным образцом для подражаний. Конан Дойл, один из немногих, верно оценивших его достижения, увидел непосредственную связь между инновациями По и собственными устремлениями. Однако "Этюд в багровых тонах" — наименее подражательное его произведение. Хотя своей неисчерпаемой способностью к умственному усилию Холмс и в самом деле весьма обязан силе интеллекта Дюпена, рассказы По послужили для Дойла скорее катализатором, нежели моделью. В свои двадцать шесть лет он был готов работать без страхующей сетки.
Несмотря на то, что Дойл считал По непревзойденным мастером, на "Этюд в багровых тонах" повлияли детективы и другого, почти забытого сегодня автора. Французский писатель Эмиль Габорио, чьи остросюжетные романы были в свое время весьма популярны, импонировал Конан Дойлу "тщательным увязыванием сюжета". Созданный Габорио сыщик месье Лекок обладал многими чертами и навыками, которые теперь прочно связываются в нашем сознании с Шерлоком Холмсом. Лекок не только был мастером переодеваний, но применял научные методы — например, пользовался гипсовыми слепками, чтобы получить отпечатки ног преступника. Презрение Лекока к главе службы безопасности Жевролю предвосхищает стиль отношений между Шерлоком Холмсом и инспектором Лестрейдом из Скотленд-Ярда, а добродушный, но недалекий отец Абсент, товарищ Лекока, восхищающийся его умениями, возможно, стал прототипом доктора Ватсона.



Джордж Ньюнес распорядился, чтобы на каждом развороте "Стрэнда" было по иллюстрации, и поначалу Шерлок Холмс своим успехом в немалой степени был обязан выразительным рисункам, изображавшим худощавого сыщика с курительной трубкой во рту, образ которого закрепился в читательском сознании. Подыскивая иллюстратора, Гринхоф Смит и художественный редактор У. Г. Дж. Бут вспомнили работы Уолтера Пэйджета, регулярно печатавшиеся в "Иллюстрейтед Лондон ньюс". Судьбе было угодно, чтобы издатели, отправляя письмо, забыли первое имя Пэйджета и не поставили его, отчего заказ по ошибке попал к его старшему брату Сиднею. Уолтер же послужил Сиднею моделью для портрета сыщика. Конан Дойл писал, что у его героя, как он его себе представлял, должно было быть "узкое, как лезвие бритвы, лицо с большим крючковатым носом и маленькими, близко посаженными к переносице глазами"[29], но Уолтер Пэйджет, замечательно красивый молодой человек, вдохновил брата на создание более живого и эффектного образа Холмса. Конан Дойл отмечал: "Возможно, с точки зрения моих читательниц, это было к лучшему"[30]. Пожалуй, Уолтер Пэйджет не согласился бы с этим. Мало того, что он лишился выгодного заказа, ему еще приходилось сталкиваться с восторженными читателями "Стрэнда", узнававшими в нем новую знаменитость. Рассказывают, что однажды вечером ему испортили удовольствие от посещения Ковент-Гардена: стоило ему появиться в зале, как раздались крики: "Смотрите, вон идет Шерлок Холмс![31]"

@темы: ШХ, имена

---

Там, где весна встречается с осенью...

www.liveinternet.ru/community/geo_club/post3383...

Конец сентября... И снова я на любимом Пуринском хребте. Тепло. Цветет багульник, летают пчелы.Хорошо! Сидела на самом верху и радовалась тому, что так солнечно и тепло, что продолжает цвести наше сибирское чудо...

@темы: цветики-листочки