Старые советские языковедческие статьи выносят мне мозг. Текст читается настолько насквозь, настолько шит белыми нитками, что трудно представить себе, что это кто-то мог воспринимать всерьез. Особенно занимательно читать это сейчас, когда на веру ничего напечатанного не принимаешь, а искренне писать - не круто (надо с самоиронией и с подъебками). Вот, например, выдержки: 1938 год, «Новые слова».
Укрепилась та форма произношения, которая свойственна людям, профессионально применяющим эти слова. Основной хозяин расставил свои акценты. Появились дóбыча (вместо добыча), искрá (вм. искра), на — горá, и т.д. и т.д.
В самом лучшем случае для нового советского слова вовсе нет «соответствующего» слова в другом языке (бронеподросток, безотрывник, буденновка, субботник, декретный отпуск, фабзаяц, октябренок и т.д. и т.д.) Тогда можно переписать его латинскими буквами и в примечании более или менее подробно рассказать об этом совершенно невиданном явлении. Это благодарная задача; рассказать нетрудно.
За последнюю четверть века синтаксис, в частности, английского языка и его стилистические тенденции очень изменились. Я не могу охарактеризовать здесь эти любопытнейшие процессы сколько-нибудь подробно, но отмечу только одно явление, которое кажется мне очень выразительным. Оно связано с применением дефиса (hyphen), т.е. соединительной черточки, и поэтому иногда так и называется: айфенизация (hyphentization, hyphenated words). В нормальную систему фразы, вместо определения или дополнения, включаются не одно или два слова, подчиненные подлежащему или сказуемому, а делая автономная фраза, не подчиненная управлению основной фразы. Все слова этой «чужой фразы» соединены между собой hyphen-ом и образуют своего рода цепочку. Вот какой вид приняла бы такая фраза в переводе на русский язык:
«Она молода, но уже не свободна в движениях, насторожена и не-смейте-на-меня-так-смотреть. Я удивленно посмотрел на нее. Она поднялась и с видом не-троньте-меня-а-то-будет-плохо удалилась... и т. д.»
Такие конструкции встречаются теперь все чаще и в литературе, и в газетной полемике, и в серьезных публицистических статьях. С точки зрения школьной грамматики, это, конечно, неправильная, анархическая форма.
***
Остается разница между литературным и разговорным языком. Литература работает отобранными, взвешенными, невиданно-точными словами; на то она и литература. Стремление к mot juste органически входит в мировоззрение человека, который знает, что такое работа. Всe лишнее мешает в работе. Очень широкое вторжение неточного и неэкономного разговорного языка в литературу стало в последнее время обычным явлением на Западе. Это говорит, по меньшей мере, о недостаточном уважении к чужому времени. У нас это принципиально исключается.
***
Язык получил невиданное ускорение. Разными средствами эпоха придала нужным ей глаголам новое движение (пере-осмыслить, про-делать, о-своить, про-вернуть, пере-растать, раз-укрупнить, у-вязать, за-снять, налетать, за-острить и т. д.) Тем же духом ускорения порождены бесчисленные сокращения, стяжания нескольких слов в одно (охматмлад, мособлкустпромсоюз и т.д. и.т.д.).Укрепилась та форма произношения, которая свойственна людям, профессионально применяющим эти слова. Основной хозяин расставил свои акценты. Появились дóбыча (вместо добыча), искрá (вм. искра), на — горá, и т.д. и т.д.
***
Своеобразный характер принял и тот процесс в жизни языка, который называется порчей языка. Отсев бесчисленных «временных», неудачных и, большей частью, вульгарных слов, которые периодически всплывали на поверхность и грозили утвердиться в языке, происходил с невиданной быстротой. Не только из литературной речи, но и из разговорного языка очень скоро исчезли шамовка, жратва, вырешить и т.д.
Одновременно слова умирали — и своей, и не своей смертью. Революция уничтожила целые гнезда слов, слишком тесно связанных с прежним порядком вещей и совершенно бесплодных в новых условиях. Они забылись или совсем исчезли, потому что не существует больше того, что они обозначали, а ничего другого обозначать они неспособны. Они стали imago sine rе (картина без объекта), как говорили римляне. Хуторяне, институтки, сидельцы, денщики, градоначальники, кадеты, мировые судьи, благотворители, присяжные, семинаристы, босяки, биржевики, бенефицианты, — эти умерли не своей смертью. Но еще более интересны слова, которые «сами» тихо ушли из обихода. Среди этих усопших слов есть очень добрые слова, которые оказались вытесненными другими, лучшими словами. Так напр., исчезли борение (борьба), народолюбец. Очень редко встречаются теперь грезы, истома, томление, роковой, греховный и т. д.***
Слова, которые еще недавно звучали гордо, приобрели иронический оттенок или уже звучат гордо в другом смысле (идеалист, гуманист, объективный, реформатор). Другие, обидные слова, были подхвачены как вызов и стали звучать гордо (материалист, безбожник). Мы видели, как одни и те же слова изменяли значение на протяжении этих двадцати лет. Некоторые из ненавистных слов сделались близкими и радостными, потому что стали обозначать совсем новые и важные понятия (собственность, хозяин, полковник, майор, командир). Другие, совсем исчезнувшие в начале революции, потом воскресли, получив новый смысл: приданое значит теперь только пособие соцстраха новорожденному.***
Про проблемы перевода с русского-советского на буржуйский. В самом лучшем случае для нового советского слова вовсе нет «соответствующего» слова в другом языке (бронеподросток, безотрывник, буденновка, субботник, декретный отпуск, фабзаяц, октябренок и т.д. и т.д.) Тогда можно переписать его латинскими буквами и в примечании более или менее подробно рассказать об этом совершенно невиданном явлении. Это благодарная задача; рассказать нетрудно.
***
Слова, которые сделались у нас почетными, в соседнем языке еще носят следы унижений. Когда-то даже слово «пролетарий» (человек, у которого есть только потомство) означало на важнейших европейских языках — нищий и бессильный человек. Теперь оно даже во вражеском лагере произносится со страхом и уважением. Но все эквиваленты наших «доярок», «конюхов», «кухарок», «домработниц» — очень «низкие» слова, и трудно их поднять до советского положения в чужом языке, в котором «общепринятые» и обязательные значения слов устанавливает другой хозяин — буржуа.
***
Вместе с тем (совершенно закономерно) исчезла из языка и та подчеркнуто-обрывистая, безглагольная или безыменная, иногда и однословная фраза, которая входила в моду в декадентской литературе предвоенных лет. («Вспомнилось. Взгрустнулось. Воспоминания, встречи, хотения, свершения. Ничего. Ночь. Цок, топ, гик». Эта безличная, безответственная, бессильная форма органически чужда тому классу, который теперь ведет язык.***
Наконец, очень любопытное про английский. Мне в голову не приходило, что это настолько молодое явление.За последнюю четверть века синтаксис, в частности, английского языка и его стилистические тенденции очень изменились. Я не могу охарактеризовать здесь эти любопытнейшие процессы сколько-нибудь подробно, но отмечу только одно явление, которое кажется мне очень выразительным. Оно связано с применением дефиса (hyphen), т.е. соединительной черточки, и поэтому иногда так и называется: айфенизация (hyphentization, hyphenated words). В нормальную систему фразы, вместо определения или дополнения, включаются не одно или два слова, подчиненные подлежащему или сказуемому, а делая автономная фраза, не подчиненная управлению основной фразы. Все слова этой «чужой фразы» соединены между собой hyphen-ом и образуют своего рода цепочку. Вот какой вид приняла бы такая фраза в переводе на русский язык:
«Она молода, но уже не свободна в движениях, насторожена и не-смейте-на-меня-так-смотреть. Я удивленно посмотрел на нее. Она поднялась и с видом не-троньте-меня-а-то-будет-плохо удалилась... и т. д.»
Такие конструкции встречаются теперь все чаще и в литературе, и в газетной полемике, и в серьезных публицистических статьях. С точки зрения школьной грамматики, это, конечно, неправильная, анархическая форма.