[shano]

1 ДЕНЬ, ПОСЛЕ ЗАВТРАКА, ЗАЕЗД.

ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ

«Андрей ― дуб»
Из конспекта студентки Н. по теме
«Значение пейзажа в романе Л.Н. Толстого «Война и мир»»

До чего ж хорош Разлив при тихой погоде! Когда мирная гладь воды отражает синеву неба, а тихие волны, набегая и перекатываясь шелестят и плещутся о галечный берег. Когда кругом тишина и ничто не нарушает покоя пространства: ближний берег с обширным пляжем, поросшими бором высокими берегами, сгрудившиеся на вершине горы постройки пансионата ― позади, а перед тобой только простор Разлива с узкой сизоватой дымкой дальнего берега, до которого километра три, и небо с редкими облачками, до которых чуть дальше. Когда ты один и вокруг никого, только какая-то одинокая птица, как долетела до середины вод, так и повисла в вышине, словно в раздумьи: лететь ей дальше или повернуть назад… Эй, ты, птица, дура-птица! И что занесло тебя туда, по-над самую глубину? Что увидела ты там со своей высоты? Зачем остановила на полпути полет свой? Между облаком и морем. Словно гордый буревестник. В небе камушку подобна… Не даешь ответа? Ну и не надо.
Лев Борисович удивился своем лирическому настроению и ухмыльнулся.
Лев Борисович Звягин, в недавнем прошлом капитан милиции и инспектор уголовного розыска ― начальник группы, между прочим, ― а ныне простой отдыхающий, отвел глаза от застывшей в вышине птицы и стал глядеть на воду. Ну ее, эту птицу, пусть висит себе в небеси, раз так хочется, пока не устанет и не шлепнется о воду. Или не надумает и не умотает по своим птичьим делам: птенчиков там кормить или иным способом размножаться. Тоже мне, действительно, буревестник недорезанный. «Пусть сильнее грянет буря»… Как будто в буре есть покой! И ну ее на фиг эту бурю.
Не бури приехал он искать сюда, но как раз покоя. Того, что им в горотделе, как известно, только снится. Кстати, птицы, те же буревестники, перед бурей не должны висеть высоко в небе, а наоборот ― скользить, темных волн крылом касаясь. А когда они там, высоко, то это, по всем народным приметам, только предвещает хорошую погоду. Вот и ладненько, вот и нечего тут…
Лев Борисович снова поднял глаза.
Так и есть, мнимого буревестника уже не было ― улетел. Или шлепнулся. Ляд с ним. Пусть, мятежный, ищет свою бурю в другом месте. А он, Лев Борисович, желает просто так, без всяких бурь и прочих потрясений, наслаждаться разлитым в природе умиротворением и благостностью. Которые, слава богу, царят здесь вот уже вторую почитай неделю, с тех самых пор, как Лев Борисович прибыл на заслуженный отдых. Честно, промежду прочим, заслуженный. Потому что был это первый его по-настоящему нормальный отпуск за последние два года; прошлогодняя канитель с ремонтом не в счет и отпуском могла считаться только весьма условно. («Условно досрочно», автоматически мелькнуло в голове, но Лев Борисович тут же отогнал крамольную, за версту пахнущую УК мысль.) Промучившись с потолками, полами и обоями, он в прошлом году вынужден был отказать себе в удовольствии посетить сей тихий уголок, где последние несколько лет кряду он в отпуску проводил три славные недели. Сейчас он вполне был вознагражден за прошлогоднее воздержание. И хорошей, редкостной, прямо сказать для этих сезонов погодой, и, что тоже немаловажно, соломенным своим на эти три недели вдовством. Ни-ни-ни! Бонвиваном, донжуаном и ловеласом или, не приведи господи, альфонсом Лев Борисович не был. Ни в коем разу. И Елену свою любил, уважал и почти никогда ей не изменял.
Просто…
Просто хочется же иногда побыть одному, почувствовать себя никому ничем не обязанным, пооставаться ненадолго самим собой с собой наедине. Что в этом плохого, скажите на милость?
Вот как сейчас, когда он стоит у кромки разлива так, что ленивые волны чуть не докатываются до носков его летних плетенок, и романтичным взглядом первопроходца смотрит в даль, за далекую линию горизонта. В такие минуты Лев Борисович даже немного жалел, что не испытывает, скажем, туристского зуда, что равнодушен к горам, пещерам, сплавам по порогам и прочие адреналиновые удовольствия, что для него, увы и ах, больше всего подходит избитый трюизм, гласящий, что туризм, кто спорит, лучший отдых, но отдых таки лучше туризма. У него, черт подери, не было тяги даже к рыбалке. А ведь какое, наверное, наслаждение: часами сидеть с удочкой где-нибудь да по над речкой или, вот над разливом, удить окуньков, уклеек, красноперок, карасиков, сазанчиков, бычков, форельку, в конце концов… а равно и ревматизм, ишиас… сидеть и ни о чем не думать.
Совершенно.
Однако и просто так вот стоять на бережку и дышать прохладным утренним воздушком тоже не плохо, а? Просто стоять и просто дышать. И чувствовать, как с каждым выдохом выбрасываешь из себя серость, тоску, скуку будней: серость окон, асфальта до тошноты знакомого ― от дома до работы, от дома до работы ― города; серость и тоску насквозь прокуренных кабинетов, затхлых бумаг, слезливых, нахальных и огрызающихся подследственных, вечно недовольного начальства; серость тоску и скуку одних и тех же ― бабы, работа, политика, работа, бабы ― разговоров, занудных и бессмысленных спорах о смысле жизни и бородатых анекдотов, мелочных придирок уставшей жены и бодрых наскоков непонятного, и потому пугающего подрастающего поколения… Всего, что было, есть и всегда будет с ним. Но ― там, потом. Не сейчас.
Сейчас вместо этого затхлого прошлого и серого будущего ― чистый, простой и незатейливый, пахнущий одновременно морем и рекой, небом и свежей зеленью, природой и жизнью, нормальный, ничем и никем не отравленный и неиспоганенный воздух.
«И понял он, что это хорошо!»
Были, правда у него некие сомнения. Мало ли, все течет, все изменяется. Каким бы ведомственным комплекс ни был, могло случится и так, что и он коммерциализировался (тьфу, словечко-то какое, сложносочиненное), и вместо привычной, почти первозданной тишины его ожидает какой-нибудь новомодный шалман, какая-нибудь помесь казино с борделем. А что, сдают же институты и театры свои площади под секс-шопы и косметику… Но его уверили, что ничего подобного пока (пока!) не предвидится. И вправду гром над пансионатом еще не грянул. Все оставалось пока (!) по-прежнему ― и природа, и тишина. Даже несмотря на разгар начала сезона было на редкость малолюдно. Правда, это не должно было затянуться надолго: завтра ― об этом он узнал уже на месте ― в пансионате должна была начаться то ли конференция, то ли семинар каких-то литераторов, и народу, соответственно, прибавится. Но литераторы ― не урки какие-нибудь отмороженные, не новые русские (что, считай, без малого одно и то же, как, опираясь на личный опыт, вполне справедливо полагал Лев Борисович), народ тихий, культурный. Одно слов ― ботаники, интеллигенция. Поэтому Лев Борисович не разделял неудовольствия предстоящим пополнением контингента, которое испытывал его приятель и сосед по номеру (или, если угодно, палате) Виктор Иванович Ковалев, и не относился серьезно к его ворчанию.
Ладно, пора было заканчивать утренний моцион.
Лев Борисович поглядел на часы. Действительно ― пора: если не спешить, прогулочным шагом обойти горку и подняться по тропинке к аллее, по дороге выдохнув из себя еще парочку-другую затхлых кабинетов, постоять у парапета и выкурить перед завтраком сигаретку ― всего четвертую с подъема! ― то он как раз успеет подняться в номер, переодеться для столовой, разбудить Виктор Иваныча, который, поди еще спит, как всегда, и, уже вместе с ним, принять немного для аппетита да перемолвится парой словечек с Фаечкой.
При этой мысли Лев Борисович невольно приулыбнулся. Но тут же осадил себя. Хотя что такого? Не может разве человек себе позволить немного на отдыхе? Не пьянства ж для, а здоровья ради.

<Эпиргр.>

Радужные однако эти планы были нарушены с самого начала.
И это начало было началом конца короткого его отдыха. Но Лев Борисович об этом еще не догадывался.
Как и намечал, он поднялся по тропинке к парапету. На дальней аллее и остановился выкурить сигаретку на любимом месте. Весь пансионат отсюда был как на ладони. Четырехэтажные корпуса красный приземистый параллелепипед спортзала с бассейном, площадками и прочими спортивными сооружениями, маленький, утопающий в диковатой зелени искусно заброшенного сада поселочек, состоящий из деревянных коттеджей, хоздвор с трубой котельной и трехэтажный типовой домик, где проживал обслуживающий персонал ― все это эклектическое благолепие целиком умещалось на плоской выровненной вершине бывшего островка ― холма Уктус. От основной береговой линии пансионат и гору отделяла широкая полоса галечно-песчаного пляжа, а соединяла Уктус и берег искусственная дамба-перемычка, по гребню которой проложена была дорога. Так что комплекс на горке Уктуса находился несколько на отшибе от санаториев, пансионатов и прочих лечебно-оздоровительных предприятий, образующих «зону оздоровления профилактики «Разлив»». («ЗОП «Разлив»», звучит, а? Привычный диалог: «Где летом отдыхать собрался? ― Да как всегда, в «ЗОПе».) Что, кстати, на взгляд Льва Борисовича было еще одним плюсом: здесь был тупик, сюда редко забредали посторонние. Тем более, что во время особенно бурных весенних паводков вода из недалекого устья, не успевала полностью быстро сойти через узкое горло в залив, пляж заполняло порой так, что волны перекатывались через перемычку, и Уктус на какое-то время ― весьма, впрочем, непродолжительное ― превращался в самый настоящий остров. Не бог весть какая романтика, но некоторая приятность почувствовать себя робинзоном, «равным среди прочих», в этом наличествовала.
Вот и сейчас, поглядывая на пляж и ближний берег, Лев Борисович обратил внимание, скорее ― просто отметил краем сознания, что полоска пляжа чуть изменила очертания, сузилась. Впрочем, совсем немного, так что отделением, так сказать, выходом из ЗОПы, это не грозило. Тем более не грозило помешать литераторам приехать на свой симпозиум.
Впрочем, как мог вскоре убедиться Лев Борисович, по крайней мере часть их уже прибыла. Выкурив сигаретку и направившись к главному зданию, Лев Борисович еще издали, от угла, увидел перед парадным подъездом старенький пузатенький «ЛАЗ», уже покинутый пассажирами и водителем. Из чистого любопытства ― захотелось поближе посмотреть, что за зверь такой, литератор, ― Лев Борисович направился не к заднему, как обычно, крылечку (так ближе), а к главному входу. И был удивлен тем, что, подойдя, увидел.

У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА

Около автобуса маялся, плотнее утрамбовывая поставленную на бортик явно наспех упакованную сумку, его сосед по камере… пардон, по номеру и сослуживец майор Ковалев из городского УБХСС ― УЭП, по новому, ― которому сейчас полагалось едва-едва выходить из объятий санаторного морфея.
Вот тебе раз! Неужели вправду так страшен невиданный зверь литератор, как Ковалев его малюет, раз поднял его беднягу из теплой берлоги в неурочное время и подвигнул к паническому бегству за целых три дня до окончания срока. Нет, серьезно, неужели то, что наговорил ему накануне Ковалев, правда? Звягин встревожился и поспешил навстречу приятелю.
― Что это ты, Виктор Иванович, никак и правда домой собрался? ― спросил он подходя и здороваясь.
― А ты думаешь, я шутил? ― Ковалев разогнулся от сумки и утер с чела нервический пот. Он был непривычно суетлив и раздражен. ― Эта чертова конференция…
― Да брось, ― благодушно улыбнулся Лев Борисович, ― неужто из-за такой мелочи?
― Мелочи? ― живо перебил Ковалев. ― Это ты так говоришь, пока не знаешь, потому что ты в прошлом году здесь не был. Мой тебе совет: тоже поезжай отсюда, если хочешь спокойной жизни.
― Да ты что? Я ж всего неделю, как прибыл!
― Тогда запрись в номере и не вылазь, пока весь этот шалман не кончится, ― продолжал настаивать Ковалев.
― Так ничего ж еще не началось, ― парировал Лев Борисович.
― Не волнуйся, начнется, ― уверил Ковалев. ― Нет уж, увольте. Я лучше дома, на диванчике, догуляю. Отосплюсь хоть, пока мои на работе. Я тебе говорю: эта их конференция ― черт знает что такое. Бедлам! В прошлом году тут такое три дня и три ночи творилось ― что там твоя «горбушка»!
Лев Борисович вежливо не поверил, но спорить не стал. Всем известно, что майор Ковалев известный мастер делать из мухи слона, и все, что он рассказывает конечно правда, но правда возведенная в энную степень и помноженная самое на себя; конечно, когда это не касается работы, а, например, его героических рассказов о приключениях своей юности из бесконечной серии «когда я сержантом служил в Соловце», которыми он любил потчевать друзей и сослуживцев после третьей рюмочки кофе. Поэтому быстренько проведя в голове вышеозначенные математические операции, Лев Борисович предположил, что, наверное, эти самые литераторы не такие уж тихие интеллигенты, как он недавно предполагал, что, возможно, они тоже не чужды мирских забав вроде походов в буфетную чтобы потренироваться в поднятия определенного рода тяжестей, что упражняться в этом виде спорта они могут азартно, весело и самозабвенно, отчего могут возникнуть небольшие недоразумения. Но. Но кто без греха, пусть бросит в него, Льва Борисовича, полной бутылкой ― он поймает! Не оргии же в конце концов они здесь устраивать станут?
Майор Ковалев тем временем, встретив непонимание со стороны коллеги и оскорбившись в своих самых добрых намерениях, надулся и принялся дальше вбивать в сумку свои пожитки, вымещать досаду на ни в чем не повинном багаже.
Лев Борисович неловко переминался рядом. Хотелось уйти, но уйти просто так было неловко, а боксирующий сумку Ковалев перестал обращать на него внимания. С горя Лев Борисович закурил внеплановую сигарету.
Положение спас появившийся водитель автобуса. Выскочив из стеклянных парадных дверей главного корпуса, он сбежал с крыльца и направился к своему железному дромадеру. Едва завидев его, Ковалев сделал «брэк», подхватил на плечо нокаутированную сумку и бросив на прощание: «Как знаешь, Лев Борисович, я тебя предупредил», поспешил в предупредительно распахнутую дверь.
― Пока! ― облегченно бросил Лев Борисович в с шипом задвинувшуюся дверь и стал подниматься на крыльцо. Что-то ему стало не по себе.
Взявшись за ручку двери Лев Борисович он помедлил и решительно отворив в недоумении замер на пороге.

Все мои пять чувств были травмированны одновременно.
АБЛ, ПНВС

Потому что этого быть не могло. Во-первых, их было слишком много: столько народу ни в один автобус, будь он хоть «Икарусом-гармошкой», хоть двухэтажным «МАН»-ом, не влезет, хоть они тресни.
Фойе же, которое два часа назад было пустым, как тихая лесная полянка в чаще дикого леса, и тихим, как известный по поговорке омут, сейчас кипело непривычной жизнью, больше напоминающей, если продолжать биологические сравнения, улей во время роения.
Во-вторых, Лев Борисович представлял себе литераторов как-то совсем не так.
Вместо прилично одетых степенных людей, любезно ведущих между собой высококультурные беседы, кругом него в невероятном количестве роились какие-то странно и разнообразно одетые (слово «прикинутые», так и просилось на язык, и Лев Борисович решил: «прикинутые») люди, большей частью молодые и вовсе не степенные, побросав где попало свои разнокалиберные поклажи, заполнили собой всю свободную площадь холла и, казалось, пребывали в непрерывном хаотичном движении. Под потолком волнами носился неопределенный гул.
Эпицентром роения являлся выставленный в фойе еще утром столики с табличкой «РЕГИСТРАЦИЯ» ― надо полагать, там находилась матка этого дикого роя. Только вот не рой нес матке свои взятки, а наоборот. То и дело из толпы с сытыми довольным гулом отделялась очередная зарегистрированная пчелка с яркой ламинированной картонкой на груди и растворялась в общей массе.
Трое молодых людей, единственные здесь при полном параде: костюмы, галстуки и т.п., чем резко выделялись из общей массы, вели регистрацию. Точнее, держали неравную осаду крепости под названием «РЕГИСТРАЦИЯ». Загнанные в угол холла, прикрытые ненадежной сенью лопухастого фикуса, отгородившись от наседающей толпы диких варваров хлипкими столами, с помощью компьютера и какой-то оргтехники молодые люди из последних сил отбивали атаки и наскоки жаждущих регистрации, мужественно и хладнокровно выполняя свой последний долг. Отступать им было некуда.

<Какой-нибудь эпигр., может из ТББ?>

― Такой-то, такой-то, такой-то, ― монотонно бормотал один, ведя пальцем по длинному списку. ― Что-то я вас не найду.
― Как это «не найду»?! ― возмущался «литератор», имя которого потерялось где-то в скрижалях. ― Как это «не найду»! Должен быть! Мне САМ Сидорович обещал! Я еще когда заявку подавал! Да меня весь фэндом знает, да я с самим Гаррисоном пиво пил!
― Гаррисон, Гаррисон, Гаррисон… ― забубнил молодой человек, не отрывая пальца и глаз от списка, перевернул лист и, доведя палец до конца объявил хладнокровно: ― Никакого Гаррисона в списках не значится.
Толпа дружно заржала.
― Да я не… ― растерянно начал «литератор».
― Понимаю, ― значительно сказал молодой человек в галстуке. Обернулся к напарнику: ― Погляди-ка, брат Тибаков, там у себя…
Брат Тибаков быстро прохлопал пальцами по клавиатуре, глянул на экран монитора, бросил:
― Смотри лист три, строка четырнадцать, ― и вернулся к манипуляциям со странным аппаратом, неуловимо напоминающим небольшое пыточное орудие времен ранней инквизиции, только вместо части тела испытуемого в орудие закладывалось выползающие из другого аппарата те самые вожделенные картонки, и что-то там то ли завинчивал, то ли прикручивал, после чего картонки сами выпадали из аппарата в полном блеске цвета и ламинации готовые к употреблению.
― Ага, ― нашел наконец пропавшего первый. ― Паспорт!
Он не глядя выкинул руку к пивному собутыльнику неведомого Гаррисона, раскрыл оказавшийся в руке паспорт, что-то сверил, что-то черкнул в списке, ткнул паспорт обратно.
― Такой-то. Номер 342. Бейдж и программка ― направо. Талоны на обед ― налево. Бланк заселения ― у администратора. Следующий!
― А ключ? ― недоуменно произнес зарегистрированный.
― От квартиры где деньги лежат? ― проявил признаки жизни молодой человек. Но тут же взял себя в руки: ― Ключ там же, у администратора. Не задерживайте. Следующий…
В его протянутую руку пал следующий паспорт, а обейжденный, оталоненный, опрограмленный и, кажется, теперь уже не обиженный тем, что его не узнали такой-то собутыльник неведомого Льву Борисовичу Гарррисона, что-то бормоча пошел к окошечку администратора за своим ключом.
Лев Борисович тряхнул головой, приходя в себя, усмехнулся. Ну и что? Да ничего особенного ― классический организационный бардак, видывали и похуже. Он глянул назад. Там, на площади за стеклянной спиной было пусто. Пузатый ЛАЗ и с ним вместе беглый майор Ковалев исчезли. Ну и счастливый путь. Он остается.
― …Бейдж и программка ― направо, талоны на обед ― налево. Следующий! ― снова донеслось из-под фикуса, и Лев Борисович, вспомнив о завтраке и предваряющей его рюмочке, сейчас особенно ему необходимой, поспешил сквозь водовороты толпы к широкой лестнице. На полдороге его атаковал длинной красной сумкой-колбасой какой-то очередной обейдженный-зарегистрированный; Лев Борисович ловко ушел от непосредственного контакта и поспешил скрыться в весьма кстати открывшейся дверце лифта. Однако неизвестный оказался расторопнее.
― Вам куда? ― вежливо осведомился он у замершего перед лифтом Льва Борисовича.
― Третий, ― ответил Лев Борисович автоматически.
Неизвестный учтиво кивнул и нажал нужную кнопку.
Двери сошлись, и лифт за ними загудел. Лев Борисович похлопал глазами, чертыхнулся и повернул к лестнице. Не ждать же пока вернется…

<ЭПИГР.>

Административно-регистрационные бои под фикусом продолжались.
― Бондаренко! Какая такая Бондаренка? ― отстреливался выведенный таки из равновесия молодой человек последними оставшимися в обойме патронами. Вид у него был уже не тот: пиджак расстегнут, галстук съехал под ухо. ― Нет здесь никакой Бондаренки, я специально проверял. Андрюша! Легостаев, ― взмолил он к фикусу, потому что последний патрон все же следовало оставить для себя.
― Это из «Люденов», ― прошелестел фикус, и неведомо откуда возле него материализовался округлый бородач средних лет весь в джинсе. ― Отдельный список.
― Так бы сразу и сказали! ― оживился спасенный молодой человек. А молодая миловидная женщина, черноволосая с огромными карими глазами и столь не подходящей к ее симпатичному облику фамилией, не обращая внимания на недоразумение, открыто заулыбалась бородачу и произнесла с мягким заиканием и заметным южно-русским акцентом:
― З-здравствуй, Андрюша. Б-бор-н-натаныч уж-же приехал? А из н-наш-ших кто?.
Борода джинсового расплылась в ответной улыбке. Он нагнулся к ковыряющемуся в списках зацибульканному регистратору, выдернул какой-то листок.
― Вот, ― постучал он по листку пальцем. ― «Людены», коттедж номер шесть. Их специально поселили компактно, во избежание. Здравствуй, Света, ― обратился он к симпатичной Цибульке. ― Давай бумаги, я все оформлю. Запарка, ― развел он руками.
― Так может я помогу? ― тут же предложила Света. ― Как в прошлый раз.
― Вот спасибо! ― согласился бородач Андрюша. ― Только потом, обустройся, позавтракай…
― Ой, да я в «УРС»е уже перекусила. А Вадим с Юлей уже приехали?
Она еще спрашивала про каких-то Владов, Бээнах, Игорьках и даже о некоем Верховном, а Андрей кивал, отвечал, поддакивал и при этом успевал заполнять необходимые формы, бланки и прочие нужные для заселения вещи. Так что через минуту «люден» Света уже получила бейдж и прочие причитающиеся бумажки, талоны, программы и величественно сопровождаемая бородатым проследовала к окошку администратора за ключами.
― А г-где это, к-коттедж ном-мер ш-шесть? ― спросила Света, с интересом разглядывая ключ с тяжелой деревянной грушей очень похожей на настоящую.
― Я покажу, ― охотно предложил бородатый, и сладкая парочка, продолжая ворковать, удалилась через запасной выход.
Очевидно, так было ближе всего дойти до коттеджа номер шесть.