[shano]

Никогда еще на Амальтею не опускался такой изуродованный планетолет.
Край отражателя был расколот, и в огромной чаше лежала
густая изломанная тень. Двухсотметровая труба фотореактора
казалась пятнистой и была словно изъедена коростой.
Аварийные ракеты нелепо торчали во все стороны,
грузовой отсек перекосило, и один сектор был раздавлен.
Диск грузового отсека напоминал плоскую круглую консервную банку,
на которую наступили свинцовым башмаком.
АБС, Путь на Амальтею

Лев Борисович вышел покурить на крыльцо — покурить, подышать свежим воздухом. Уже стемнело, на казавшемся далеком крутом берегу ярко горел огнями бывший уже пансионат «Водник», а ныне мотель-отель-казино «Русская рулетка». Ишь сколько машин понаехало, с неудовольствием подумал Лев Борисович. Небось, все иномарки… Так недоволен был Лев Борисович потому, что владел и управлял там сейчас один из не особо давних его подопечных, некто Фима Фляйшиц, которого в свое время Лев Борисович столько раз задерживал за фарцу, но так и не смог посадить — Фима умудрялся отделываться административными мерами. Ловкий он был парень, ничего не скажешь. Сейчас ему самый разворот. В «Эр-Руле», по оперативным данным встречаются местные братки, чтобы обговорить свои дела: разделы сфер, разборки, правилки и прочие «шо за дела». Слава Богу, пока все обходилось без стрельбы — а постреливали ведь, чего там, — и, впрочем, здесь как раз стрелять не будут, не тот Фима человек, чтобы подставляться; стрелять будут потом, в другом месте… Кстати, поговаривают, что Фима подбирается и к их пансионату тоже, хочет откупить весь участок целиком. Придется ли еще здесь отдыхать…
От «Эр-Рулы» к пансионату по косе, в которую за день превратилась дорога, двигалась одинокая фигура. Кто-то налегке шел по насыпи; шел быстро, целеустремленно. Опоздавший из этих, фэнов? А что тогда без багажа? Может, гонец? Бегал в ту же "Эр-Рулу" к пивному источнику…
Пока Лев Борисович так рассуждал, гонец-прохожий исчез под горкой и появился уже на подъеме, рядом со статуей биатлониста. На гонца он не был похож вовсе, на запоздавшего был похож больше — но где же, все-таки, в таком случае багаж? Хоть какая сумка или, там, баул…
Прохожий проскочил мимо Льва Борисовича, и тот успел заметить злое сосредоточенное лицо, какие-то неестественно горячие глаза, один из которых заплыл здоровенной гулей; Лев Борисович профессионально определил: часа три-четыре назад. Приключение, подумал он. Ну и бог с ним. Он еще раз посмотрел на залив, косу, по гребню которой проходила дорога, отметил, что темная на фоне поблескивающей воды полоска земли явно истончилась. Значит, вода все еще прибывала — ветер ровным напором тянул со стороны Разлива…
Лев Борисович докурил сигарету и, щелчком отправив ее в темноту, в сторону статуи, вернулся в холл.
Там стоял странный прохожий и, как провинившийся школяр, что-то объяснял окружившим его любопытствующим, виновато разводя руками. Любопытствующих было человек пять-шесть; среди них Лев Борисович заметил давешнего своего собеседника… как бишь его: Фоменко? Фомин?.. ага, Фокин… А обращался прохожий не столько к собравшимся вокруг, сколько к насупившему брови Легостаеву, а к слушателям просто апеллировал.
Те кивали — сочувствовали, значит,  но помалкивали, а Легостаев, судя по выражению бородатого лица, как лицо официальное сочувствовать не мог и всем своим видом демонстрировал гранитную непреклонность. Прохожий понимал, что ничего хорошего ему не светит, и барахтался из последних сил, просто по инерции.
Лев Борисович из чистого любопытства решил послушать, о чем толковище, и применил старый, как мир, тысячекратно освещенный мировой литературой способ: подошел к одному из книжных лотков, заполнивших холл по периметру — даже на пустовавшем сейчас регистрационном столе под фикусом разлеглись книги, — и сделал вид, что изучает глянцевые обложки; книгопродáвец моментально среагировал: «Что интересует? Вот свежачок — четвертый роман из серии про Переплюховача. И не дорого, всего…», но Лев Борисович вежливо буркнул в ответ: «Нет, нет, я просто так смотрю», и продавец разочарованно отвял и перестал мешать прислушиваться.
— Сам не знаю, как вышло, — виновато улыбаясь, лепетал прохожий: ― Только ведь приехал… Сразу в метро. Смотрю, как короче с вокзала на вокзал перебраться. Во, блин, деятели, догадались, схему прямо у эскалатора повесить, — он нервно хмыкнул; любопытствующие сочувственно зароптали. — Стою, смотрю, народ толкается. А я, как через турникет прошел, сумку с плеча снял, на локоть повесил… Вдруг — бац меня в плечо! Я мордой вперед, да так ловко, прямо физией в перила… Даже среагировать не успел. Чувствую только — руку дернуло. Вскочил, а сумки уже нет. Я башкой мотаю,  прохожий судорожно вздохнул, почти всхлипнул; похоже было, что он переживает случившееся заново и, наверное, уже не в первый раз, и еле сдерживается, чтобы не заплакать от бессильной обиды. — А эти… суки, даже не пошевелились никто. Текут мимо к своему эскалатору и хоть им что. Толкают, косятся, хихикают даже… Смеются ведь, гады! — Голос его заметно задрожал. — А я стою, что делать? В ментовку? Так они только и сделают, что заявление примут… А то и этого делать не станут: чего там искать-то… и где?..
Лев Борисович перешел к следующему лотку; ему было все понятно. Обыкновенное дело: толкаются двое в толпе в метро у вокзалов, высматривают какую-нибудь бабусю с сумками или лоха, вроде вот этого прохожего (а выглядел он, прямо сказать, вполне по-деревенски ― ванька ванькой), ведут его, а стоит тому зазеваться — и пиши пропало: один подсекает, второй выхватывает сумку и не эскалатор… А в милицию прохожий правильно не обратился, там таких заявлений на десяток дюжина. Да и как искать, если не знаешь — кого и где? Да и даже если за руку схватишь  поди докажи. Тот, кто толкает сумку не берет, он специально убегает, панику создает, отвлекает при надобности. А схватишь его, так он: «Извини, начальник, обознался. Я думал, это Никола Питерский, пошутить хотел… А сумки не видал, бля буду, начальник! Какая сумка? Вы меня разве с сумкой меня взяли?» А сумка тем временем спокойно спускается по эскалатору, садится в первый попавшийся поезд и выходит на любой станции… А потом потрошат ее в укромном месте, и навар делят по договоренности…
Надтреснутый голос прохожего тем временем умолк. Гул голосов роящихся над книгами фэнов помешал Льву Борисовичу расслышать, что отвечал ему Легостаев, но судя по всему, прохожему не грозило ничего хорошего. Он стоял, как нашкодивший школьник перед завучем, заставшим его на месте преступления, не поднимая опущенных в пол глаз, и только мерно кивал, слушая приговор, который выносил ему Легостаев с плохоскрываемой напускной официальностью в голосе и неудовольствием от собственных слов — сам же морщился от того, что сейчас говорил. Публики вокруг поистаяло. Казалось всем: и прохожему, и Легостаеву, и оставшимся рядом Фокину, Цыбульке и еще одной фэн-диве — всем им было неловко от происходящей сцены, если не сказать стыдно. И никто ничего не мог поделать.
Льву Борисовичу тоже стало стыдно, словно он присутствовал при чем-то, что его не касалось, что ему не следовало ни видеть, ни слышать. Еще ему было стыдно за себя, за всех ментов вообще, перед этим придурком-прохожим. «Сам, блин, виноват, лох», — зло подумал Лев Борисович, но это не помогло. Он резко повернулся и решительно зашагал к лестнице; дико хотелось выпить.
— Ты куда, Серый? — громко окликнул сзади тревожный голос Фокина, и Лев Борисович невольно оглянулся.
— По…к-курить, — на выдохе, из последних сил ответил прохожий, твердо и быстро направляясь в дверям. Лев Борисович не раз видел истерики и понял, что прохожий на грани. Истерика у него была тихой. Он шел ни на кого не глядя, слепо упершись глазами, в которых стояли стыдные слезы, в пол, не замечая, что с каждым шагом ускоряет движение, невольно желая успеть, пока эти слезы не вырвались наружу, не чувствуя, как задевает кого-то, как кто-то задевает его… Дрожащие руки шарили в карманах затертой до невозможности кургузой куртки из искусственной замши, хватая, роняя, снова хватая, комкая и ломая вывалившиеся из пачки последние сигареты. Но ему было не до того, больше всего ему хотелось взвыть во весь голос, а сделать этого он не мог.
Он толкнул плечом стеклянную дверь, проскочил тамбур, пнул вторую и — наконец! — остался один. Облегченно, с уже не сдерживаемым всхлипом, он втянул прохладный воздух, скатился по ступенькам, зашагал куда-нибудь подальше от света, где уж совсем никого нет.
Он выбрал скамейку, над которой не горел фонарь, сел спиной к зданию, лицом к Разливу и закурил чуть ли не единственную уцелевшую сигарету.
Одиночество и сосредоточенное вытряхивание из карманов табачно-спичечного мусора, как ни странно, чуть успокоило. Он все еще был на грани, но уже не чувствовал желания выть, рыдать, рвать и метать. Осталась только страшная обида на все: на себя, дурака, на судьбу, на этот город, на метро, на скотов… А в общем-то — только на себя самого. Больше злиться было не на кого.
Но, черт возьми! Блин, обидно же! Всё — к черту! Вот идиот! И дернул же меня черт остановиться у этого траханного щита!..
Он снова ощутил сильный толчок в плечо, рывок; снова стоял у перил, не зная, что делать, один в этом городе; вообще — один… И снова текли мимо эти спешащие глаза и лица: безразличные, пустые, усмехающиеся, презрительные, злые — и ни одного лица соучаствующего или просто сочувствующего.
Обидно, обидно!
Весь год — псу под хвост!
А как ждал, как готовился… Какой "Тахмасиб" сварганил из просто арматуры для лампочки местного освещения со станка,  любо-дорого! Сначала арматурку подходящую нашел: чтоб колпак без вмятин, без потертостей; потом все это зачистил — изнутри и снаружи; отполировал, напаял, наварил все детальки: фермы для маневровых ракет, лесенки, прочие причандалы, которые специально выискивал в тесте из разбросанных — и не всегда совпадающих — описаний; отнес в 16-й цех, в гальванику, и никелировал изнутри «мезо-отражатель» (за стакан); сверху покрыл тыльную часть отражателя, фермы, переходные отсеки и кожух фотореактора серо-зеленой отблескивающей молотковой эмалью и выкрасил черным гармошку кронштейна; из бука сделал круглую подставку, чтобы ее легко можно было укрепить на стене или положить на письменный стол (по усмотрению) и, тщательнейшим образом скопировав фото какого-то из «Вояджеров» (кажется номер раз), нарисовал на подставке «бурого Джупа» с полосами, вихрями и — естественно, как без этого! — Красным пятном, с замаскированным под ним выключателем — очень удобно: ткнул в Красное пятно, и лампочка загорелась (и гордился этой своей находкой — ор-р-р-ригинально!); потом все это отлакировал. Сколько времени у него ушло только на то, чтобы страфаретить и загладить надпись «Тахмасиб» на отражателе, нанести шашечки — в соответствии с описанием — на секторах диска грузового отсека до самого фотореактора. Антенну он сделал из крышки разветвительной коробки… И все — как можно ближе к тексту. И чтобы — никакой «фанеры»! Патрон для лампочки — специальный, несгораемый — искал по всем цехам и стащил с испытательного стенда; провод — гладкий, черный, японский, свежий — снял с собственного «панаса», заменив отечественным, белым. Фигурки вышедших на ремонт космонавтов стащил у младшего брата из какого-то конструктора и специально подогнал, чтобы четко было видно, кто из них Быков, а кто Жилин… И когда первый раз включил — полцеха приходили посмотреть…
О, Господи, да о чем это я!…
Нет его, этого «Тахмасиба»! Валяется где-нибудь на помойке. Просрал! Своими собственными руками сработал, и сам же просрал…
Ведь что самое обидное — им же ничего не понадобится! У меня же там в сумке ничего для них нет: «Тахмасиб», книжки под автографы, бумаги разные да всякая дорожная мелочь… Только вот то, что им, сволочам, не нужно — для меня важно. Очень важно! Ну ладно, «Тахмасиб» они может как-то приспособят. Но там сводки Вадиму по хронологии. Собирались вместе поговорить, свести воедино, подготовить к публикации — и на тебе… Там переплетенные комплекты «Аэлиты», Виталию Ивановичу вез показать и автограф сделать; еще один комплект ему подарить для музея журнала, взамен украденного из редакции — подарил… Ну, кое-какие материалы по «Понедельнику», книги для автографов — одна не моя, Вовки Троицкого…
Выкинут все, сволочи! Выкинут…
Он всхлипнул все-таки, отер помокревшие глаза. Черт! Разнюнился.
Сиди уж, помалкивай… Слава Богу, что хоть паспорт, обратные билеты и остаток денег с собой в кармане были… Андрюшку тоже понять можно. Ему эти безденежные доны во где сидят, а тут еще я свалился на голову — «здрассте, я ваша тетя». Зуб даю, ему Сидор четко заявил: никого даром, и пусть уходят обиженные. Может, если б днем еще приехал, устроил бы он меня как-нибудь, но теперь, когда весь комплект… Ладно, вывернемся… Авось… Не выкинут же меня совсем, как-нибудь устроимся…
Он, кажется, начал по-настоящему приходить в себя; закурил еще обломок сигаретки, стал прикидывать, где бы переночевать, к кому «на коврик» попроситься. Говорили, что людены компактно проживают в отдельном коттедже…
Держи меня соломинка, держи…
А Б Пугачева

И тут заметил рядом с собой тихонько стоящую Инку. Этого еще не хватало! И давно?.. Она стояла молча, незаметно, но от одного ее присутствия ему снова стало не по себе. Тошно. Он ненавидел посторонней жалости к себе, даже от самых близких… От присутствия Инны ему и самому себя жальче становилось… Не надо меня жалеть! Уйди ты, да уйди! Ведь почти успокоился, но вместо того, чтобы сказать это вслух — опять захлюпал. Вот ведь пакость какая!
— Да не расстраивайся ты, все утрясется, — сказала Инна, увидев, что ее заметили. — Там Борька со Светой Легостаева обрабатывают.
— О-гос-спо-дии, — простонал он. — Да при чем здесь Легостаев! Я год готовился, понимаешь?! Я отпуск, блин, специально подгонял. Я… — он чуть не взвыл вслух, до того было стыдно и до того было противно за себя. — Уйди, Инн, — сказал он. — Уйди, ей богу, дай посидеть полчасика, успокоиться…
Инна захлопала глазами за толстыми стеклами очков и приладилась было уйти, но тут до них донесся голос от дверей.
― Эй, где вы там! ― орал на весь Разлив Борька. Он шумно сверзся со ступенек и пружинисто подкатил к скамейке. На его довольной физиономии легко читалась озабоченность наполовину с самодовольством.
Инна посмотрела на него.
— У тебя паспорт остался или где? — деловито поинтересовался он, и не дожидаясь ответа протянул руку: ― Гони сюда, оформляться будем.
Глядеть на довольную фокинскую рожу было тошно, но он все-таки полез за паспортом и протянул его Фокину и собрался было идти вместе, но Фокин легонько толкнул его на место.
— Неча, неча! — буркнул Борька — Сиди здесь и приходи в норму, а потом иди в избу номер шесть, ферштейен? ― Он отошел на пару шагов и обернулся: — И не вздумай у меня топиться. Ты меня знаешь — достану и оттуда… ― Он пошарил по карманам своей знаменитой жилетки и кинул на скамейку пачку сигарет. — Инка, пошли, нечего человеку мешать самоуничижением заниматься. Дай ему спокойно умереть, и через полчаса он будет как новенький.
— Я пойду? — спросила Инна, когда Фокин укатился обратно к крыльцу.
Он кивнул.
— Только ты не подумай, что я всегда такой хлюпик, — сказал он глядя на нее снизу вверх. — Просто накопилось и прорвалось… Все как-то сразу… Вчера всю ночь не спал, в сидячем восемь часов ехал, а не успел приехать… Я ведь еще часа три тут кружил, пока вас нашел…
Инна понимающе улыбнулась.
— Мы тоже с Колей блуждали, я тебе потом расскажу… Ну я пойду? — Она еще раз улыбнулась. — Только ты, действительно, не вздумай топиться. Ты Борьку знаешь, он действительно достанет.
Прохожий довольно жалко улыбнулся в ответ и согласно кивнул, закуривая фокинский «Кэмел».

Ещё одно пятое путешествие Гулливера.

― Юлик, Буркина твою Фасо, вот ты где!
Юлий обернулся. Кричал невесть откуда появившийся в коридоре Сережа Лукьяненко. Вообще-то Юлий был тут уже давно. Сначала заскочил на огонёк в номер к Можаеву, где собралась приятная компания попить, поболтать, провести время в своё удовольствие с тем, кого давно не виделись ― всё-таки первая ночь кона, да какого! Тут же оказался Женя Лукин с гитарой, и Юлик просто не мог упустить случая, как только Женя отложил гитару, исполнить по многочисленным просьбам «Василиска», потом кое-что по своей инициативе. Когда они с Женей на два голоса затянули «Казачью раздумчивую», в номере стало гораздо многолюднее, и после Юля вышел покурить на свежий воздух ― в номере было и так не продохнуть, вот он и проявил деликатность. Как оказалось, вовремя.
― А я как раз тебя ищу! ― объявил Сергей. ― Сидел, понимаешь, в номере у Севки, про картинки к «Спектру» рассуждали. Вдруг: чу, слышен пушек гром ― ты голосишь. Здорово у тебя получается, честное слово! ― похвалил он. ― аж во втором корпусе слышно. Даже слова разобрать можно.
― Это просто балкон открыт был, ― польщено улыбнулся Юлик.
― Не скромничай, не скромничай. Поешь не хуже Дениса Кораблева, но не лучше Коли Ваксова. Я было пошёл на зов, а ты возьми и замолкни. Чуть не заблудился к чертям собачьим. Слушай! ― перебил он сам себя. ― Есть шикарная идея. Соавтором будешь? А то Перумова возьму, он всегда.
― Буду! ― моментально оценил ситуацию Юлик, и только после поинтересовался: ― А что за идея?
― Идея ― во! ― показал Сережа. ― Давай опишем весь этот бардак. ― Он повел руками, оконтуривая размеры предлагаемого к описанию бардака. Бардак получался приличный ― минимум во весь этаж, что вообще-то пахло преуменьшением.
― Было, ― разочарованно вздохнул Юлик. ― У Гурского было, у Измайлова было, у…
― Ну не совсем про все это, ― Сергей снова показал что-то вроде косой сажени, ― не в прямую. Но с элементами. На основе.
― …ещё детектив какой-то штатовский был, ― продолжал блестеть эрудицией Юлий, ― где на коне издателя убили.
― Мы никого убивать не будем, ― успокоил Сергей. ― Мы что-нибудь веселенького.
― Кон? Съезд, семинар… ― неожиданно включился Юлик. ― Слет?
Сергей кивнул.
― Слет… М?
― Кулинарный слет, ― погладил себя Сергей по нарастающему животику.
― Жрать хочешь, ― посочувствовал Юлик.
― Не без того. ― согласился Сергей. ― Просто недавно «Многорукого бога далайна» перечитывал.
― БН-овский семинар? ― предложил Юлий
― Он ― шеф-повар и главный дегустатор, ― поддакнул Сергей.
― В колпаке и с поварешкой.
Юлий что-то прикинул и констатировал:
― Повесть.
Сергей пожал плечами.
― На больше не потянет, ― настаивал Юлий. ― Если только что ещё подключить…
Помолчали.
― «Мама»! ― вдруг хлопнул себя по лбу Сергей.
― «Мама»? ― Юлий поднял бровь, подумал.
― Ну да, «Мама»! ― повторил Сергей: ― «Маму» берем за основу и…
Соавторы переглянулись и поняли друг друга. Процесс пошёл.
― Сайнс? Фэнтези? ― уточнил Юлий деловито.
― Сайнс фэнтези, ― резюмировал Сергей. ― У меня и сюжетец образовался. Слушай.
Юлий слушал внимательно. Кивал. Потом начал поправлять, потом дополнять. Потом они заговорили вместе и местами одновременно.
Получалось здорово.
Пару раз к ним выходили, звали, соблазняли водкой и гитарой, но ничто уже не могло помешать творческому процессу. Потенциальные соавторы, отгородившись от окружающей среды табачным дымом, творили. От искусителей отбивались как слоны от назойливых слепней.
Кому конкретно принадлежали реплики для истории осталось неведомым.
― И ещё пускай барды будут.
― Акыны, что вижу, то пою.
― Ага. Последователи Баяна, съезд юных баянистов…
― и все как здесь, на острове происходит!
― Почему на острове? Мы разве…
― Не важно, на острове. На Мадагаскаре!
― Почему на Мадагаскаре?
― Чтобы смешнее было.
― И все ― русские. Но ― негры!
Когда дым рассеялся общие контуры грядущей повести обрели контуры полновесного романа. Недавно бесплотная идея живо обретала плоть и кровь. Прямо на глазах под натиском мозгового «штурм унд дранга» двух бывших и уже будущих соавторов замысел обретал облик «рыбы», на которую оставалось только нарастить словесное мясо.
― Ты сколько сегодня выпил? ― неожиданно спросил Юлик, когда Ниагара идей подыссякла.
― А я помню? ― обиделся Сергей. ― Но буду ещё! ― пообещал он твердо.
― Я тоже, ― согласился Юлик. ― Значит, надо записать. У тебя есть чем?
― У меня даже нет на чем.
Будущие соавторы захлопали себя по карманам и завертели головами.
На их счастье, в коридоре они были не одни. Битый час мимо них продвигался, но так и не мог продвинуться некто совершенно невменяемый. Он двигался с совершенно невозможной для человека скоростью: за все время от рождения идеи до необходимости её запечатлеть на бумаге неизвестный не прошёл и десятка шагов ― а минуло ни много ни мало больше получаса! Тщательно передвигаясь вдоль стенки, он невероятно медленно и методично продирался сквозь пространство. Времени для него не существовало.
― Э-эй, ― окликнул путешественника вне времени Сергей, ―оглянись, неизвестный прохо-ожий. Ручки с бумажкой не найдется?
Прохожий не реагировал.
Юлик поводил перед его лицом ладонью, но сосредоточенный на чем-то внутри себя взгляд отрешенных зелёных глаз не желал выныривать из глубин души.
― Зомби, ― констатировал Сергей.
― Не похож, – критически оглядев застывшую в полудвижении фигуру, возразил Юлик. Он заметил болтающийся на груди бэйдж и прищурившись прочел надпись. ― знаешь, – сказал он удивленно, ― это, оказывается, люден! Ни разу не видел люденов в таком состоянии!
― Люден? ― не поверил Сергей. ― Скорее уж ― мертвяк. ― И процитировал: ― «Восставшим из могил пути домой закрыты, поэтому они печальны и сердиты».
― Эт’точно, ― согласился Юлик. ― Постой-ка…
Он пригляделся повнимательней. Зомбированный мертвяк-люден, одетый поверх красной майки с мрачной бычье мордой и надписью по-английски «CHICAGO RED BULLS» в самопальный жилет, состоящий, казалось, из одних карманов, карманчиков и кармашков, волочил за собой целый выводок каких-то грустно побрякивающих предметов, следующих за ним, как курята за наседкой. При ближайшем рассмотрении выводок оказался состоящим из вывалившихся из карманов и болтающихся на разных ниточках и веревочках ручек, карандашиков, маркеров и фломастеров. Веревочек и ручек было такое количество, что несчастный люден напоминал Гулливера, только что сбежавшего от спеленавших его на берегу лилипутов, которые упорно не желали выпускать добычу из рук, волочились за ним на обрывках пут. Их усилия, надо заметить, имели немалый успех.
― О! ― воскликнул Юлик, подхватывая одну из ручек-лилипутов. Он чиркнул шариком по ладони. ― пишет!
― У него и блокнот есть, ― вторил Сергей и пробормотал что-то под нос.
― Чего-чего? ― не понял Юлик.
― Это тут так написано, ― Сергей протянул блокнот.
― «Где ты зубы потерял деятель романа? Или снова покусал жида Арбитмана», ― прочел и Юлик. ― Эпиграмма, ― догадался он, предложил: ― Кстати, Ромку действительно надо бы вывести, достал.
― Угу, ― согласился Сергей. ― Бармалеем будет, по Малеевке.
― Лучше Кощеем, – возразил Юлий. ― Тот, правда, тощий.
― Зато бессмертный, ― проворчал Сергей.
― Это точно, – Юлий пролистывал блокнот. Тут вот ещё. «…». А почерк-то знакомый.
― Юрки Брайдера это почерк! ― вспомнил Сергей. ― Он обожает эпиграммы.
― Про нас там нет?
Соавторы пролистали блокнот, посмеялись над остроумием коллеги-писателя; про себя не нашли, успокоились.
― Ладно, ― Юлик отобрал у соавтора блокнот, нашёл чистые листки и принял деловой вид. ― Значит, название: «Остров Русь».
Сергей поднял палец:
― Рабочее.
― Рабочее, ― на возразил Юлик. ― план. Первое…
Через пятнадцать минут план грядущего бестселлера был занесен на бумагу и даже попутно немного подкорректирован и подредактирован.
― Значит, это будет продолжение «Мамы»? ― подвел итог Юлик и поставил последнюю точку в записях.
― Конечно, ― охотно согласился Сергей. ― Чего огород городить, что-то там выдумывать. А листаж накрутим ― на отдельное издание потянет.
― Экий ты меркантильный, Маргадон, ― улыбнулся Юлий. Он вырвал из гулливерского блокнота четыре мелко исписанных листочка и затолкал блокнот обратно в жилетку. ― Но насчёт листажа ты прав. Оно никогда не лишне.
― Эт’точно, ― передразнил Сергей. ― давай рыбу сюда, потеряешь.
Юлик отдал, оценивающе посмотрел на ручку, на Гулливера, хотел было положить ручку к блокноту, но перерешил и отпустил её гулять к товаркам.
― А с ним что будем делать? ― кивнул он на сверхмедлительного путешественника. Гулливер мертвяк, которого соавторы использовали как письменный прибор и письменную принадлежность одновременно, не продвинулся и на пару шагов.
― Да пускай пока так полежит, ― безразлично махнул рукой Сергей.
― Неудобно как-то…
― Ну давай автограф ему оставим, ― снизошел Сергей.
― Это ты здорово придумал, Чебурашка! ― одобрил Сергей.
Авторы будущего бестселлера снова достали из Гулливера блокнот и написали:
«Б. Фокину ―самопадающему следопыту и застенчивому путешественнику от Ю. Буркина и С. Лукьяненко с благодарностью за нечаянную услугу и пожеланиями дальнейших успехов в его трудном путешествии»
― и расписались.
Потом Юлик все-таки уговорил Сергея, и они переправили апатичного друга гуингмов и врага йеху на диванчик в холле.
Когда Юлик распихивал по жилетным карманам разбежавшихся канц-лилипутов, гулливер неожиданно вынырнул из глубин собственного подсознания и проявил некоторые признаки свойственного истинному исследователю любознательности. А именно ― спросил:
― Где я?
― В холле, ― удовлетворил законное любопытство Юлий, а Сергей попытался объяснить, что холл находится на втором этаже гостиничного комплекса пансионата «Динамо», который в свою очередь…
― К черту подробности, ― вяло перебил его великий путешественник, ― на какой планете? ― и моментально заснул, так и не придя в сознание.
― Я же говорю ― люден, ― усмехнулся Юлик, ― а ты: «зомби, зомби»…

HARD DAY'S NIGHT


Андрей Легостаев вышел на широкое парадное крыльцо выкурить сигаретку, расслабиться.
Прислушиваясь к доносящимся из открытых окон звукам, ночного конвента и раздумчиво пуская дым, он стал смотреть вперед, на освещенную фонарями подъездную аллею, ныряющую вниз, в темноту сразу за биатлонистом, и дальше — на темный берег и насыпь дороги, серая полоса которой была заметно подточена черной водой Разлива. Буквально на глазах вода мягкими волнами наступала, и полоса асфальта на насыпи становилась похожей на узко перетянутый в талии силуэт песочных часов; волны, те, что повыше, порой уже перехлестывали ее. Андрей лениво прикинул и пришел к выводу, что если он останется выкурить еще одну сигаретку, вода, пожалуй, преодолеет оставшиеся три-четыре метра и перекроет насыпь.
Курить вторую сигарету он, впрочем, не собирался. Этой за глаза хватит. Во накурился, по самые уши. Скоро никотин из одного места закапает. Эта — последняя на сегодня, решил он, выкурю — и баиньки… Он усмехнулся своим мыслям. Как же, размечтался! В первую-то ночь?.. Ну все равно: просто постою, покурю, подышу свежим воздухом, а там видно будет.
Устал, подумал Андрей, как всегда перед коном, устал чертовски. Как ты все ни организовывай — а Сидор как всегда организовал все по высшему разряду (только никто не знает, чего это ему стоило), — но всякие мелкие детальки, мелочи жизни, гнусные пустяки вылезут. Всего не предусмотришь… Весь апрель они с Сидоровичем только и делали, что сверяли, уточняли, корректировали именно эти мелочи: кому послать приглашение — кого послать с его заявкой (и чтоб никто не ушел обиженный), сколько мест организовать — сколько зарезервировать (потому что сколько ни считай, а всех не учтешь: не все приглашенные приедут, а не приглашенные, наоборот, припрутся и не гнать же их…), как обеспечить достойную встречу VIP-ов… Как всегда из бюджета вылезли, пришлось из дела вынимать, свои личные вкладывать, занимать-перезанимать… Ладно, на недельку, всего, как обычно успокаивал себя Сашка, хотя прекрасно знал, что ни хрена не на недельку, что не доберут они на оргвзносах ожидаемого, дай Бог свои вернуть… Слава Богу, это не его, Андрея, проблема, а вот Сидору пришлось крутиться — порой валидолом отпаивать приходилось, и не только валидолом… Знают они, все знают. Который год уже знают, и из года в год надеются. И Сашка, с упорством достойным лучшего применения, делает кон за коном. Его бы энергию да в мирных целях, а не на то, чтобы собрать всех этих обормотов под одной крышей — это ж горы можно было бы своротить! Или по крайней мере озолотиться и жить без проблем… Они вон, сукины дети, старые друзья, свинтусы неблагодарные — гуляют, радуются встрече так, что аж сюда доносится… Точно ведь, если не сегодня, то уж к концу кона точно, не досчитается пансионат парочки разбитых унитазов, троечки огнетушителей, не считая такой мелочи, как сломанные замки, кресла, кровати, разбитые стекла и т.п. Еще ни одного кона не обходилось без того, чтобы «унитазный резерв» не расходовался, во славу Кольки Горнову-гэльюн-мэмгэзину… Кровопийца, с любовью подумал Андрей… И для чего только он сам, Сидор и его ребята тратят не только зеленые, но и цветы своей селезенки? А вот для того и тратят, чтобы повидать их, подлецов-унитазокрушителей, чтоб им пусто было, чтобы от души погулять три четыре дня, чтобы оторваться, водки немного попить и вдоволь поговорить за жизнь и за милую сердцу фантастику. Из-за этой самой роскоши человеческого общения, которая воистину так дорого ценится, потому что Сидору вот она обходится не только в зелененькие, а еще и нервов и здоровья. Не ради же славы, почестей и тому подобной муры он все это затевает, в самом деле?.. Мура — она и есть мура; в самом деле она — прилагательное. А сама по себе, да на фига она нужна, к такой-то матушке, таким-то вот потом и кровью? Без того спокойнее: у Саши дело верное и прибыль стабильная, у него, Андрея, — тоже дело любимое, и хоть прибыль не с него, удовлетворение самое настоящее. А славы и почета обоим во как хватает, выше крыши. Чего, казалось бы, задницу, пардон, рвать? Однако нет, сами создают себе трудности и сами же упорно их преодолевают. Ну и пусть. А то ведь пресно же, даже при любимом деле. Правду говорят, что фэн  это не призвание, даже не диагноз — это сексуальная ориентация. И в этом смысле все они — в том числе и Саша, и сам он, неизлечимы. Как, впрочем и все собравшиеся здесь. Ну не все, но многие…
Ладно!…
Андрей бросил окурок куда-то в темноту, под ноги биатлонисту, которого ребята уже успели перекрестить и именовали не иначе как «Погибшим Биатлонистом» или просто «Погибшим», отсюда пансионат автоматически превратился в «Отель «У Погибшего Биатлониста»»; особоливые пошляки, правда, моментально переделали «Погибшего» а «поникшего», а «Биатлониста» в «онаниста» — как малые дети, ей Богу, дедушки Фрейда на вас нет!.. Андрей видел, что не далее, как сегодня днем целая компания фотографировалась на фоне «погибшего-поникшего», и Андрюшка Самойлов под всеобщее одобрительное ржание прикрывал самое выпуклое место на его мускулистых штанах вытащенной из ближайшей клумбы табличкой «Руками не трогать».
Легостаев еще раз посмотрел на бронзового человека с ружьем, подмигнул ему — крепись, мол, — и вернулся в фойе, к подремывающему прямо на рабочем месте под сенью фикуса, напротив включенного телевизора дежурному регистратору; Валера спал.
Тоже умаялся, укатали сивку крутые фэны. Так укатали, что не могли Тибакову помешать дремать ни доносящиеся с экрана выстрелы, громкий треск которых заполнял холл, вперемежку с истошными и гнусавым голосом переводчика с легкой руки КВН-щиков именуемого в народе «доберманом пинчером» («Кидакампадия «Доберман пидчер» представляет…»), с запозданием в несколько минут тужившимся транслировать на великий и могучий шаблонные заокеанские «факи» и «шиты». Зато от одних только шагов подошедшего Андрея, Валера моментально вскинулся в готовности номер раз схватился за ручку.
— Вольно, кадет, — сказал Андрей. — Иди-ка ты, брат Тибаков, отдыхай. Сегодня все равно, пожалуй, уже никто не приедет. Да и завтра уже вряд ли.
— А что такое? — удивился Тибаков.
— Дорогу залило, — пояснил Андрей. — Вода прибывает.
— А-а-а, — протянул Тибаков и с готовностью стал собирать со стола бумаги. Он собрался было сделать начальству отчет: сколько приехало, кого еще нет, сколько зарегистрировано вне плана, сколько мест в резерве, но Андрей махнул рукой:
— Потом, Валера, все потом…

Ты же, сюжет, освобождаешь душу человеческую,
душу Марии или Фанни, от пут материальных интересов и привычек;
ты открываешь отдушину для имманентных возможностей;
ты предоставляешь то, чего жизнь по какой-то досадной
возможности не сочла нужным дать.
Карел Чапек, Последний эпос, или Роман для прислуги

Непожилая еще женщина — дежурный администратор, которая сидела за своей конторкой и одним глазом неодобрительно косилась на телевизор, а другим продолжала читать «мягкий» роман из серии «Очарование» (маленький презент от оргкомитета в качестве превентивного подхалимажа), заметив начавшиеся сборы новых гостей, тоже снялась со своего боевого насеста и приглушила общий свет; потом накинула на плечи кофту и, запахнувшись, тоже вышла на крылечко и с минуту смотрела на почти перекрытую водой дорогу, которую сменила лунная «дорожка к счастью».
«Паша, пожалуй, не успеет до наводнения, — подумала она с привычной грустной ревностью про своего ветреного и непутевого сожителя, завхоза и по совместительству местный Казанова. И грустно вздохнула:  Опять у этой своей мымры в «Воднике» на все три дня пьянствовать останется… Специально ведь, кобель, под наводнение поехал… И чего только я с ним связалась? Знала ведь… И моложе он… А какие люди сватались…» Зябко кутаясь в кофту, хотя холодно-то вовсе не было, она принялась вспоминать, какие к ней люди сватались, а сама продолжала смотреть на берег вдоль лунной дорожки, и по какой-то неведомой связи с зыбким серебром «дорожки к счастью» вдруг вспомнила другое молодое лицо, от чего глаза ее повлажнели… Ей даже показалось, что она видит отблески фар между деревьями на подъезде к насыпи. Торопливо отерев глаза, и отгоняя невольное воспоминание, женщина поморгала и, приглядевшись повнимательнее, убедилась, что ей действительно просто показалось…
Когда она вернулась в холл, ни Легостаева, ни дежурного Тибакова там уже не было. Лишь продолжавший работать телевизор выдал ей в лицо энергичную автоматную очередь и гнусавым, аденоидным голосом «добермана пинчера» объявил: «Пабуло, гдязный козел. Я оттдахаю тебя твоей собственной заддицей, срань господдя!» («Так ему и надо!» — зло подумала женщина.), «Болл шит!» — прохрипел в ответ «Пабуло» и выдал в экран очередную длинную очередь, сквозь которую гнусавый «доберман» запоздало сообщил, что это переводится, как «Балчи, погадая водючка, пока я де искупал твои яйца в собственном дедьме, чедномазый диггер». Женщина раздраженно переключила каналы, но легче ей от этого ни стало, скорее наоборот — хуже.
Здесь страстно стонали, тяжко дышали, иногда — вскрикивали и чмокали или даже чавкали, не поймешь; двое трое или гораздо больше голых людей переплетались и возились во вспыхивающем разными цветами мраке. Смотреть и слушать это было одинаково противно, насколько это выглядело неестественно — словно на снятый с большим увеличением клубок роящихся в какой-то клоаке бледных змей наложили звук взбегающей из последних сил на крышу небоскреба и одновременно сосущей растаявшее мороженное толпы астматиков, страдающих к тому же приступами истерии.
Дежурная поспешно переключила еще, и на ярчайшем до белизны голубом экране появилось лохматое, в обрамление толстых косиц лицо африканской национальности и с ходу принялось то ли что-то ей, простой русской женщине, внушать на ломаном английском языке, то ли что-то от нее настойчиво требовать, просто-таки доматываться до нее, едва не вылезая вислыми губами за рамку экрана, что-то однотонно и ритмично бухтя под однотонно и ритмично бухающую музыку, усиленно помогая себе растопыренными пальцами, будто базаривающая на распальцовке братва где-нибудь в «Эр-Руле».
Администраторша брезгливо сморщилась и выключила телевизор вовсе.
В наступившей, приятной до тихого звона в ушах, тишине, она достала из-за своей конторки электрический чайник с отсутствующим шнуром и тихо побрела за кипяточком в служебный коридор, к титану.
…А на опустевшей конторке, уткнувшись лицами в потертое полированное дерево, остались дожидаться ее некий виконт с пылким пронзительным взглядом из-под орлиного разлета бровей, с сильными нежными руками умелого любовника и изящной формы настоящего греческого бога ногами и ягодицами, собирающийся осчастливить своей пламенной страстью очередную свою возлюбленную, «томящуюся нежно» первой и невинной пока еще любовью маркизу, ожидающую неземного наслаждения в купе с дикой африканской страстью под сенью шелкового балдахина... Герой и героиня были изображены во всей красе на мягкой обложке дарованного «Очарования»... А где-то между страниц, используемая в качестве закладки покоилась выцветшая, в отличие от «очаровательной» обложки, даже не глянцевая, а простая открытка с аляповатыми цветочками и вензелем: «С днем рождения!» на лицевой стороне и беглой надписью на обратной: «Родная! Поздравляю тебя с днем рождения! Желаю тебе цыганского счастья, сибирского долголетия и кавказского долголетия! Целую и обнимаю, твой Палик». И еще: «Ты не волнуйся, что долго не писал. Некогда. У меня все хорошо, скоро в Союз. Приеду все расскажу. Как там Ленка? Почему не пишет? Привет всем! Еще раз целую!» Штемпель на марке поблек до неразборчивости и местами расплылся…