07.08.2017 в 12:00
Пишет Sindani:Внутре обнаженкаURL записи06.08.2017 в 01:14Пишет N.K.V.D.:
Немного чтива на сон грядущийURL записи
«Cave! Legibus Foederationis Russicae haec acroasis prohibita est omnibus minoribus duodeviginti annis. Continet enim descriptiones stupri, meretricii actuumque sexualium inter homines eiusdem sexus. Haec omnia tamen, quamquam turpissima aliquibus videntur esse, neque obscura neque ignota fuerunt Graecis Romanisque antiquis, nec etiam aetate minoribus.»
В переводе с латыни это значит следующее: «Согласно законам Российской Федерации, данная лекция не рекомендуется лицам младше 18 лет, поскольку содержит описания гомосексуальных контактов, сексуального насилия и проституции».
Как вы уже, вероятно, поняли, эта лекция посвящена сексуальной культуре. Конечно, эта тема всегда вызывает интерес, и необязательно вполне здоровый, но это не главная причина, по которой мы тоже решили к ней обратиться. Дело в том, что сексуальная культура помогает понять, как было устроено античное общество. Об этом мы поговорили с Елизаветой Щербаковой, кандидатом филологических наук, специалистом по античной философии и медицине.
18+В том, что касается сексуальности и сексуальной морали, античная культура представляет для нас особенную трудность. Тексты греческих и латинских авторов, изображения на вазах, фрески и статуи часто производят на нас крайне странное, даже скандальное впечатление. Нам трудно представить себе в публичном пространстве — то есть на городских площадях, в домах — откровенно обсценные изображения.
Достаточно упомянуть такие античные артефакты, как гермы. Гермы — это такой тип статуй, которые представляют собой прямоугольный столб, заканчивающийся реалистически изображенной головой божества — традиционно Гермеса (отсюда и название «гермы»), но позднее это могли быть и другие боги, например Дионис, и даже встречаются реальные люди: например, в Мюнхене хранится герма знаменитого оратора Демосфена. Помимо головы, этот столб всегда снабжен эрегированным мужским половым органом. И эти самые гермы были важной частью публичного пространства в самых разных греческих городах — они ставились на площадях, на перекрестках, на дорогах.
Еще более удивительным кажется нам использование таких объектов в религиозном культе. Например, в Древних Афинах был целый ряд религиозных фестивалей, на которых важным культовым атрибутом был так называемый фаллос, или фалл. Это модель мужского эрегированного полового органа. Такой фаллос использовался, например, в афинском фестивале Халоа — это женский фестиваль богини Деметры. У нас есть изображения на вазах, где изображаются женщины с такого рода культовыми фаллосами.
Тут надо ясно понимать, что трактовка любого изображения и вообще любого образа крайне зависит от контекста. Так, в греческой и римской культуре, в отличие от нашей, изображение эрегированного мужского полового органа — такой вот культовый фаллос — воспринимается, преимущественно, не как порнографическое, а как символическое: фаллос и у греков, и у римлян ассоциировался в первую очередь с плодородием. Именно поэтому он играл такую важную роль в сельскохозяйственных культах, например в культе Деметры (Деметра — богиня, отвечающая за сельскохозяйственный год и за плодородие) или в культе Диониса, который отвечает за такую важную часть греческого сельского хозяйства, как виноделие. Кроме того, фаллос носил апотропеический характер, то есть считался оберегом — как бы мы сейчас сказали, защитой от сглаза.
Например, в Древнем Риме, в частности в Помпеях, мы видим множество изображений бога Приапа. Приап — это бог плодородия и покровитель садов, и у него характерная иконография: это существо с гротескным эрегированным половым органом. Помимо того что фаллос — ясный символ плодородия, помещение такого Приапа в сад носит еще и прямой характер предупреждения: не входи в мой сад, а то тебя ждет наказание, причем наказание определенного рода.
Повторюсь: такие артефакты, как гермы или фаллосы, в культе и вообще в публичном пространстве в античной культуре, видимо, не были эротизированными, и нам не следует воспринимать их таким образом. Для сравнения: афинянину в V веке до н. э. наше современное публичное пространство показалось бы столь же непривычным и скандальным, как нам — изображения фаллосов на их площадях. Мы не можем себе представить, скажем, в Афинах V века до н. э. сексуализированное изображение полуобнаженной или обнаженной женщины, как на современной рекламе женского нижнего белья, которую мы в нашем публичном пространстве видим настолько часто, что остаемся равнодушными к ее эротическому посылу. Попробуйте взглянуть на это изображение глазами грека архаической или классической эпохи.
Увидев, скажем, на доме огромный транспарант с полуобнаженной соблазнительной женщиной в нижнем белье, как древний грек прочтет такое изображение? Он, несомненно, решит, что это изображение культовое, то есть это какая-нибудь богиня. Но всякий грек прекрасно знал, что бывает с теми, кто увидит богиню в голом и вообще неподобающем виде: его ждет страшная кара — как, например, Актеона, который за подсматривание за Артемидой был обращен в оленя, и его съели собаки. Так что при виде такого изображения грек, скорее всего, испугался бы, а нас, которые на это смотрят каждый день, счел бы бесстыдными.
Нельзя не признать, что античная культура говорит о сексуальности как-то иначе, чем наша современная европейская: иногда более открыто, а иногда — гораздо скромнее. Тем не менее давно возник миф (который продолжает существовать и до сих пор) об античности как о культуре полностью сексуально раскрепощенной, такой территории полной сексуальной свободы. На самом деле это, конечно, не так. Это представление, как всегда, происходит оттого, что мы переносим категории собственной культуры на культуру хоть и лежащую в основе всей европейской цивилизации, но всё же принципиально непохожую на нашу, с иной сексуальной этикой.
Надо сказать, что этим долгое время грешили не только рядовые потребители античной культуры, но и профессиональные исследователи.
До определенного момента исследования античной сексуальности были в значительной мере тенденциозными — некоторые из них даже публиковались под псевдонимами. Те исследователи, которые вообще интересовались этой темой, либо собирали сведения о разных античных сексуальных практиках как об исторических курьезах (и преследовали при этом цель шокировать публику), либо писали такого рода сочинения с морализаторской целью.
Положение изменилось, пожалуй, только в 1976 году, когда вышел первый том знаменитой книги Мишеля Фуко «История сексуальности». Этот первый том как раз был посвящен античности. Фуко, в отличие от его предшественников, не интересовали сексуальные практики и сексуальные акты сами по себе; история сексуальности для Фуко — это не история половых актов. Фуко интересовала сексуальность как феномен в чистом виде культурный: что в данной культуре считается нормой, а что отклонением и почему та или иная культура интерпретирует те или иные сексуальные действия или как нормальные, или как абнормальные. Фуко интересовало, каким образом эти нормы — то есть что хорошо, а что плохо в сексуальной сфере — связаны со структурой и иерархией власти в обществе.
Итак, мы будем говорить не столько о самих античных сексуальных практиках, сколько о нормах и правилах, которые с ними связаны. Какое сексуальное поведение считалось в Древней Греции и Риме приемлемым, а какое — ненормальным и аморальным? А также — какие вещи можно было обсуждать вслух и показывать, а о каких приличия велели молчать?
Собственно, еще задолго до Фуко было ясно, что структура власти и, если можно так выразиться, структура сексуальности тесно связаны друг с другом. Это, разумеется, касается и Античности, где сексуальная, гендерная и политическая иерархия связаны в единую систему.Впервые эту систему описал знаменитый антиковед Кеннет Довер. Его классическая книга «Гомосексуализм в Древней Греции» вышла в 1978 году, почти одновременно с Фуко. Довер предложил схему описания античной сексуальности, которая получила название «пенетрационная модель», или «модель проникновения». В рамках этой модели любые сексуальные отношения понимаются как принципиально неравные, несимметричные, как игра, в которой всегда есть победитель и проигравший. И точно так же, как на вершине социальной иерархии в Античности стоит взрослый свободный гражданин мужского пола, таким же образом подразумевается, что он стоит на вершине иерархии сексуальной. То есть если в сексуальных отношениях участвует взрослый мужчина, то в рамках этой модели он непременно должен играть только активную, то есть доминирующую, проникающую роль. В этой схеме объект проникновения всегда понимается как проигравший, то есть до некоторой степени униженный. И этой сексуальной иерархией объясняются многие кажущиеся нам странными античные нормы и практики.
Если говорить, к примеру, о женщине, то пассивная роль приписывалась ей автоматически. Но при этом надо понимать, что конкретные нормы женского сексуального поведения в Греции и Риме были очень разными и даже в самой Греции разнились от полиса к полису и от эпохи к эпохе. Например, в Афинах классической эпохи, о которых мы осведомлены лучше всего, во всех смыслах полноправным гражданином мог быть только мужчина. У такого полноправного гражданина несколько функций: во-первых, военная (он тот, кто защищает полис); во-вторых, общественно-политическая (надо помнить, что Афины — это прямая демократия, где в политическом процессе обязан участвовать каждый гражданин, хотя бы раз в жизни); и, наконец, взрослый мужчина — это глава семьи, или, точнее, так называемого ойкоса (от греческого oikos — «дом»). Кадровый состав такого хозяйства, такого ойкоса, — это жена, отвечающая за хозяйство, дети и рабы.
Интересно, что женщина, если она полноправная афинская гражданка, в Афинах поражена в правах в большей степени, чем, например, в Спарте или в Древнем Риме: она, к примеру, не владеет собственностью, не представляет сама себя в суде, вообще не участвует в политическом процессе (она не голосует), она даже не ходит с мужем в гости и вообще в идеале не должна показываться за пределами родительского или мужниного дома. Точно так же в сексуальной сфере она не является полноправным субъектом: например, согласно афинскому законодательству, если муж заставал жену с любовником, то полную юридическую ответственность нес именно любовник, автоматически считающийся соблазнителем, но не женщина. Она наказывалась только обязательным разводом и еще некоторыми ограничениями, притом что куда худшая судьба ждала ее любовника — например, муж мог безнаказанно убить его на месте.
Вообще, в классическую эпоху мы почти не слышим о браке как об источнике эмоциональной поддержки — то, что мы бы назвали браком по любви. Мы также особенно не слышим о сексуальности в браке. Исключением тут являются комедии Аристофана — например, знаменитая «Лисистрата», где греческие женщины под предводительством той самой Лисистраты объявляют своим мужьям сексуальный бойкот, пока те не прекратят воевать друг с другом (дело происходит как раз во время войны между Афинами и Спартой). Лисистрата — значимое имя: оно означает «распускающая войско». Однако тут надо помнить, что изображенная у Аристофана сексуальность — это в чистом виде политическая аллегория: это выворачивание наизнанку властной иерархии, где мужчина — главный.
Можно ли назвать античную культуру строго патриархальной и даже враждебной женщинам?
С одной стороны — да. Уже в древнейших греческих текстах — поэмах Гесиода — мы находим представление о женщине как о своего рода «неизбежном зле». Напомню: по Гесиоду, человечество было в некотором роде «изгнано из рая». На смену золотому веку, когда земля всё рождала сама и люди не знали ни смерти, ни деторождения, приходит нынешнее наше плачевное состояние, когда мы должны с трудом добывать себе пищу, обрабатывая землю, размножаться и умирать. И на это страдание нас обрекла первая женщина — та самая Пандора, которую боги послали людям в наказание за похищенный огонь; Пандора, открывшая сосуд со всеми несчастьями.
Миф о Пандоре проводит прямую параллель между землей, которую надо с трудом возделывать и которая отнимает у человека всю силу, и женщиной, которую надо «засеивать» как землю и которая так же ненасытна и отнимает у мужчины всю силу. Pandora, кстати, в значении «всё дающая» — это один из традиционных эпитетов земли.
мКроме того, для греков было характерно представление о женщине как о принципиально «другой», почти как о другом биологическом виде. И это представление тоже восходит к глубокой древности. Например, идею, что женщина сексуально ненасытна и не способна контролировать свой сексуальный аппетит, мы встречаем и у Гесиода, и в гораздо более поздних античных гинекологических трактатах. Взять хотя бы дожившую до удивительно позднего времени идею, что матка, если она регулярно не орошается семенем, способна путешествовать по женскому организму и доводить таким образом пациентку до безумия. Отсюда, кстати, наше слово «истерия» (или бешенство матки) — от греческого hystera, «матка». В качестве терапии прописывался секс или деторождение.
И тем не менее называть античную культуру принципиально женоненавистнической было бы упрощением. Возьмем, к примеру, Афины. Довольно долго считалось, что в Афинах все женщины делились на две категории: законные жены или будущие законные жены и проститутки разных видов, причем последние мыслились как принципиально сексуально доступные.
На самом деле картина была более сложной. Помимо законных жен и трудившихся в официальных борделях или даже просто на улицах проституток — они назывались pornai, отсюда наше слово «порнография», — существовали еще, с одной стороны, проживающие в Афинах не гражданки, связи с которыми частично законно признавались и могли быть не менее долговечными, чем брак. Единственное — дети, рожденные в таких квазибраках, не получали гражданство.
С другой стороны, существовали так называемые гетеры, которых нельзя отождествлять с проститутками. Гетера — это совершенно особенный феномен, характерный только для Греции. Гетера не являлась ни проституткой, ни законной женой и обладала очень специфическим статусом и положением. С греческого языка слово «гетера» (hetaira) можно перевести как «подружка». В отличие от жены, она, например, могла сопровождать мужчину на симпосий. Симпосий — это такая ритуализованная попойка, куда «порядочные» женщины не ходят. А гетера на симпосии являлась важным источником развлечения, причем развлечения не исключительно сексуального: она могла поддерживать интеллектуальную беседу, ее ценили за остроумие и очарование. В отличие от проституток, гетеры не получали прямую плату за сексуальные услуги, но часто получали подарки или были на содержании у богатых людей и сами могли таким образом становиться очень богатыми. О
собенность гетеры в том, что она сама себе господин — или, как это называлось, kurios. В частности, она могла сама представлять себя в суде и владеть собственностью. Более того, высококлассная гетера могла самостоятельно выбирать себе партнеров.
Таким образом, гетера занимает в античной гендерной системе очень специфическое амбивалентное положение: она как бы и женщина, и мужчина. И в этом отчасти причина ее особого статуса и такого огромного культурного интереса к ней. У нас масса античных свидетельств о связях знаменитых художников или литераторов с гетерами — достаточно вспомнить, например, афинскую гетеру Фрину, которая послужила моделью знаменитому греческому скульптору Праксителю для его «Афродиты Книдской». Для сравнения, чтобы лучше пояснить этот феномен: например, в наши дни актеры, певцы и прочие знаменитости тоже отчасти исключены из системы общепринятых гендерных норм.
Действительно, положение женщины в Греции и Риме было совершенно разным, о чем нам с интересом сообщают сами античные авторы. К примеру, римлянам, так же как и нам сейчас, казалось удивительным, что в Греции муж с женой не могут вместе пойти в гости или на симпосий.
Чтобы лучше представить себе общественную роль и функцию женщины в Риме, достаточно вспомнить один из основополагающих мифов о возникновении Римского государства — миф о похищении сабинянок. Напомню: когда Ромул с его соратниками основали новый город, им понадобились жены для продолжения рода. Они безуспешно пытались договориться с соседним племенем сабинов на этот счет, но те отказали. Тогда они пригласили сабинян в город на праздник и похитили у них дочерей. Сабиняне остались недовольны и пошли с новоиспеченными римлянами воевать, но молодые жены бросились между мужьями и отцами с криками «Не убивайте друг друга! Лучше погибнуть нам, чем остаться сиротами или вдовами». Так сабиняне помирились с римлянами.
Здесь видно, что, в отличие от Греции, где замужняя женщина была частью oikos, частью семьи мужа, в Риме она принадлежала двум семьям сразу и, если те ссорились, должна была способствовать миру между ними. То есть ее важная функция заключалась в обеспечении связи двух семей, и брак был средством установления таких связей, в частности политических союзов.
Ясно, что в такой схеме роль женщины сравнительно велика. Более того, в Риме женщина при определенных условиях могла владеть и управлять собственностью и имела право на развод. Существовала даже такая форма брака, при которой муж вообще не имел права распоряжаться собственностью жены — чисто технически это право сохранялось за ее отцом или ближайшим кровным родственником мужского пола, но на практике женщина получала таким образом значительную экономическую свободу.
Бóльшая экономическая свобода (и политическое влияние) предполагала и большую сексуальную самостоятельность, в том числе и с юридической точки зрения. Так, в отличие от Греции, женщина сама отвечала перед законом за измену. К примеру, при Августе был принят так называемый Lex Julia, или Закон об изменах, который признавал измену делом государственным, а не семейным и налагал большие денежные штрафы и на жену, и на любовника. Интересным образом это августовское законодательство, предполагавшее государственный контроль над некоторыми формами сексуальности, привело к появлению целого класса официально зарегистрированных легальных проституток; им положено было даже носить внешние знаки отличия — определенную форму одежды. Кстати, женщина, осужденная за измену, должна была в наказание носить ту же самую одежду проститутки. При этом проститутки, разумеется, сами не попадали под это законодательство об измене, что приводило даже к курьезным случаям. Например, женщина по имени Вестилла из благородной римской семьи, опасаясь обвинения в прелюбодеянии, попыталась зарегистрироваться проституткой, но римский сенат быстро прикрыл эту дыру в законе, запретив проституцию женщинам из высших слоев общества.
Ясно, что при таком положении женщины в Риме не существовало и не могло существовать гетер, то есть куртизанок со сравнительно высоким социальным статусом — прежде всего потому, что эта социальная роль уже была занята римскими гражданками, экономически более свободными и обладавшими большими правами, чем афинские жены.
Один из самых волнующих сюжетов, связанных не только с античной сексуальностью, но и вообще с античной культурой и повседневной жизнью, — это гомосексуальность. Мы постоянно сталкиваемся с гомоэротическими сценами в античном изобразительном искусстве и лирике и трактуем их как доказательство либо ужасной античной распущенности, либо поразительной античной раскрепощенности — это зависит от наших собственных представлений.
Проблема античной гомосексуальности — одна из наиболее трудных для нашего современного понимания. Я говорю не о моральных трудностях — в наше время в большинстве цивилизованных стран гомосексуальность справедливо не подвергается осуждению. Нет, трудность в понимании античной гомосексуальности заключается для нас в нашем понятии о сексуальной ориентации. Для нас сексуальная ориентация — это исключительное предпочтение сексуального партнера или своего, или противоположного пола. Более того, сексуальная ориентация — это важная часть нашей идентичности, нашего «я». Так вот, чтобы понять античную гомосексуальность (или, если говорить точнее, античную педерастию), надо полностью отказаться от нашего понятия о сексуальной ориентации. Это не так уж и трудно: нам хорошо известны случаи, когда гомосексуальные акты и гомосексуальная идентичность не просто не связаны, но и строго разведены, например в полностью изолированных от внешнего мира мужских или даже женских коллективах, в тюрьмах, скажем.
Но, возвращаясь к Античности, крайне показательно, что ни в древнегреческом, ни в латинском языке не было слов «гетеросексуал» и «гомосексуал». Более того, если бы вы спросили древнего грека или римлянина, какой он ориентации, он бы вас просто не понял, а после долгих объяснений, скорее всего, ответил бы, что это не имеет никакого значения.
Итак, мы знаем, что в античном мире сексуальные предпочтения сами по себе не осуждались. В Риме это просто считалось делом вкуса, а в Греции ситуация была сложнее. В первую очередь потому, что там существовал специфический тип отношений между двумя мужчинами, который назывался «педерастия». Что это такое?
В Греции, начиная приблизительно с VI века до н. э., то есть в так называемую эпоху архаики, мы наблюдаем неожиданный всплеск гомоэротической любовной поэзии, притом что в более ранней дошедшей до нас литературе, то есть в поэмах Гомера и Гесиода, нет ничего похожего. Мне могут возразить, конечно: а как же Ахилл и Патрокл? И действительно, в более позднее время они, безусловно, воспринимались как идеальный пример гомосексуальной пары. Однако в поэмах самого Гомера этого нет вовсе. Приблизительно в то же время, примерно с 575 года до н. э., мы находим множество изображений мужских гомосексуальных пар на вазах, по большей части аттического производства.
С чем связан этот неожиданный всплеск гомоэротики? Чтобы понять это, надо взглянуть на исторический и культурный контекст, в котором бытовала эта поэзия и эта вазопись. Если кратко: в эпоху архаики мы наблюдаем в Греции очень важный социальный, политический и культурный перелом, а именно рождение греческого демократического полиса.
Рождение полиса — это одновременно эпоха, как сейчас принято говорить, «смены элит»: если раньше правящим классом в Греции были воины-аристократы, то в эпоху становления полиса их потеснили разбогатевшие, главным образом за счет торговой экспансии, купцы и прочие нувориши. В ответ на это аристократия, если угодно, сомкнула ряды. Каким образом? В первую очередь сформировала своего рода культурную оппозицию этим новым разбогатевшим. И центром аристократической культурной жизни как раз в это время становится такой важный античный феномен, как симпосий (отсюда, собственно, наше современное слово «симпозиум» — другое дело, что симпозиум означает нечто куда более скучное, чем античный симпосий).
Симпосий — это больше чем дружеская пирушка и даже больше чем ритуализированная пьянка. Симпосий — это центр жизни того, что называется «гетерия» (слово того же происхождения, что и «гетера»). Гетерия — это что-то вроде дружеского объединения или аристократического клуба. Для такого рода симпосиев в богатых домах с определенного момента стали даже строиться специальные помещения: это залы, рассчитанные приблизительно на 14–22 человек, которые лежат на скамьях друг напротив друга. У нас есть соответствующие изображения на вазах таких симпосиастов, лежащих друг напротив друга.
Так вот, для симпосиев была характерна определенная идеология, консервативная и, если угодно, антидемократическая. Антидемократическая — в смысле с презрением относящаяся к нуворишам. Важной частью этой аристократической идеологии был культ роскоши, которая и отличает аристократию от демоса. Культ роскоши подразумевал и культ неутилитарной красоты, в частности прекрасного тела, и отсюда увлечение аристократов спортом и культ неутилитарной сексуальности; неутилитарной — в смысле нерепродуктивной. И гомосексуальность, как нерепродуктивная сексуальность par excellence, воспринималась тоже как своего рода роскошь.
В науке это явление получило название «греческая педерастия», или даже «институт педерастии». Само слово происходит от греческих pais (то есть мальчик, но не ребенок, а половозрелый мальчик) и erastes, то есть буквально «тот, кто испытывает сексуальное желание», «любящий».
Важнейшим аспектом греческой педерастии было воспитание молодого человека. Посещая симпосии, обычно в сопровождении старших родственников, юноши учились вести себя как настоящие мужчины. И в этом обучении принимали участие их любовники.
Тут очень важно, что в педерастии в идеальном ее виде всегда очень четко распределены роли: это erastes — «любящий», или поклонник, и eromenos, то есть «любимый», или объект любви.
Хороший пример — это архаический греческий поэт Феогнид. Его сочинения представляют собой интересное сочетание, с одной стороны, любовной поэзии, обращенной именно к юноше, и поэзии назидательно-воспитательной.
Вот, например, Феогнид обращается к своему возлюбленному Кирну:
Что мне в любви на словах, если в сердце и в мыслях иное!
Любишь ли, друг мой, меня? Верно ли сердце твое?
Или люби меня с чистой душою, иль, честно отрекшись,
Стань мне врагом и вражду выкажи прямо свою
А вот что он пишет ему в других стихах:
Так же спокойно, как я, иди посредине дороги,
Кирн, не заботься о том, где остальные пройдут.
Или так:
Кирн, ни в чем не усердствуй. Во всем выбирай середину.
Тот же увидишь успех, что и трудясь тяжело
Конечно, невозможно объяснить возникновение института педерастии просто возникновением симпозиальной культуры или общим демократическим переломом в архаическую эпоху. На самом деле о причинах возникновения этой практики именно как института до сих пор ведутся споры.
Одна влиятельная теория утверждает, что очень важный для педерастии воспитательный элемент связан с тем, что она происходит из обрядов юношеской инициации, то есть обрядов перехода, которые маркируют переход из детства в юношество. Нам известны такие примеры из других культур: например, у некоторых меланезийских народов гомосексуальные акты являются частью мужской инициации.
В самой Греции, например на Крите, существовал ритуал, явно связывающий воедино педерастию и инициацию: юношу, предварительно договорившись с его родственниками, ритуально похищал его возлюбленный, как до сих пор иногда похищают невест, после чего они вместе с группой товарищей отправлялись на продолжительную охоту, а затем юноша возвращался домой с богатыми подарками.
Так вот, есть гипотеза, что педерастия как воспитание, как приучение юноши к взрослой жизни происходит из такого рода обрядов инициации. Возьмем, к примеру, всё те же Афины. Представьте себе афинского юношу и девушку, обоим лет 14–15. В это время девушку как раз выдадут замуж — как правило, за мужчину вдвое ее старше. При этом она совсем не сразу перейдет в категорию женщины: это произойдет только с рождением первого ребенка. А пока она будет осваиваться в доме мужа, привыкать к новой роли и воспитываться и самим мужем, и другими женщинами в доме.
Такое же своеобразное воспитание ждет и ее брата, только ему придется гораздо труднее. Став младшим партнером в гомосексуальной паре, он оказывается заложником часто противоречивых правил и императивов. От него ожидалось, что он, в отличие от его сестры, от которой, естественно, требовалась полная покорность, будет, насколько это возможно, сопротивляться поклонникам. Если вы посмотрите, к примеру, как гомосексуальные пары изображаются на греческих вазах, вы увидите, что младший партнер очень часто сопротивляется старшему, например отталкивает его; активный партнер иногда может изображаться возбужденным, а младший — никогда. С другой стороны, одновременно от младшего партнера ожидалось, что он будет готов сделать исключение для самого достойного и щедрого (обмен дарами — очень важная часть педерастии).
Эти правила поведения несколько похожи на то, что еще совсем недавно ожидалось в нашей собственной культуре от молодой женщины: что она ни в коем случае не должна уступать поклонникам, а если уступает, то только самому достойному.
Но почему от античных молодых людей требовалось такое противоречивое поведение? Откуда берутся эти правила?
Чтобы понять, почему поведение объекта любви или младшего партнера (так называемого eromenos) так строго регулировалось, надо вспомнить уже упомянутую мной пенетрационную модель античной сексуальности. Пассивная роль в паре всегда воспринимается как подчинение и даже как унижение. А поскольку молодому человеку предстояло со временем стать полноправным гражданином и главой oikos, то ему надо было быть очень осторожным, чтобы не уронить себя в такой с античной точки зрения двусмысленной и даже несколько унизительной роли.
Поэтому с точки зрения греческой сексуальной этики гражданин не должен был выступать в пассивной роли после того, как он достиг совершеннолетия. При этом у нас есть прямые свидетельства о гомосексуальных связях двух мужчин, младший из которых уже вышел из приличного для такой связи возраста, но все эти связи очень специфическим образом оформлялись — и мы видим, что для греческой сексуальной этики это крайне напряженный момент. Более того, поскольку пассивная роль принципиально подчиненная, предполагалось, что пассивный партнер не должен испытывать удовольствия. Именно поэтому на вазах младшие партнеры никогда не изображаются возбужденными.
Больше того, в том, что касается сексуальной стороны педерастических отношений, греческие писатели о ней скорее скромно умалчивают или по ходу замечают, что сексуальный аспект в таких отношениях вообще неважен. Меня могут спросить: а как же грубейшие шутки Аристофана по этому поводу? Но тут комический эффект, как всегда, заключается в том, что с практики, где благопристойность и скромность играют решающую роль, Аристофан нарочито грубо срывает все покровы.
Поэтому в Афинах педерастические отношения воспринимались и описывались как «возвышенная любовь», где сексуальность отодвигалась на второй план, а на первый выходило родство душ, нравственное воспитание и умение молодого человека держать себя в руках.
Лучшее подтверждение тому — рассуждения великого греческого философа Платона о любви и сексуальном импульсе. Собственно, отсюда наше понятие «платоническая любовь». Сейчас, правда, оно означает просто любовь несексуальную, но мало кто знает, что когда Платон говорит о возвышенной любви и сексуальном импульсе, то он говорит именно о гомоэротическом чувстве. Более того, его рассуждения становятся понятны, только если хорошо представлять себе греческий гомоэротический дискурс с его идеями нравственного воспитания, ограничениями и правилами.
Платоновская теория эроса, если упрощенно, устроена следующим образом: прекрасное тело — при этом имеется в виду мужское тело — вызывает эротический импульс, но этот импульс сублимируется: с прекрасного тела он переносится вначале на прекрасную душу, а затем уже и на прекрасное само по себе. Таким образом, влечение к прекрасному материальному объекту превращается во влечение к нематериальному прекрасному. Так две души, соединяясь в такой сублимированной эротической связи, достигают морального совершенства: им открывается истина высшего порядка.
Это понятие об эросе, зародившееся в рамках греческого гомосексуального дискурса, было воспринято западной культурой, в частности западной христианской культурой. Другое дело, что в христианской культуре это платоновское рассуждение о гомосексуальном эросе трансформируется в единение мужчины и женщины — и это единение из чисто сексуального перерождается в своеобразное средство достижения высшей духовной истины. И мы видим много примеров этого трансформированного платоновского представления в европейской культуре, в частности возвышенная любовь Данте к Беатриче.
Всё это время мы говорили о мужской гомосексуальности. А знаем ли мы что-то о гомосексуальности женской? Например, существовал ли у женщин аналог мужской педерастии? Конечно, здесь перед нами встает та же проблема, что и вообще с женской субъективностью: у нас практически нет источников, созданных женщинами, и поэтому в большинстве случаев мы встречаем мужской взгляд, который женской гомосексуальностью не особенно интересовался.
Одно знаменитое исключение — это греческая поэтесса Сапфо, тоже архаической эпохи, которая знаменита своей крайне интенсивной женской гомоэротической поэзией. И надо сказать, что именно эта любовная поэзия стала образцом для всей последующей любовной поэзии вообще. Что касается Сапфо, давно существует предположение, что она была кем-то вроде директрисы специальной женской школы и ее отношения с воспитанницами, описанные в ее поэзии, являются структурным аналогом того, что мы наблюдаем приблизительно в то же время в мужской гомосексуальной лирике. Но в последнее время это представление ставят под сомнение. У нас просто недостаточно данных, чтобы судить о существовании женского института педерастии, параллельного мужскому, даже в архаическую эпоху.
В Риме такого явления, как педерастия, никогда не было и быть не могло.
Как и в Греции, в Риме само по себе предпочтение лиц своего пола считалось делом вкуса и никак не порицалось. Но, в отличие от Греции, в Риме сексуальный контакт со свободным гражданином — как и, кстати, со свободной незамужней женщиной — считался преступлением и наказывался по закону. Более того, существовали законы, защищавшие матрон и неполовозрелых мальчиков даже от приставаний на улице. Таким образом, римский гражданин был неприкосновенен, и ясное дело, что при таком раскладе не могло существовать институционализированной педерастии. При этом рабы и рабыни считались автоматически сексуально доступными своему хозяину; ясно, что проститутки обоих полов были тоже доступны, но за деньги. Интересно, что, в отличие от Греции, третью категорию, более близкую к проституткам, составляли актеры, которые, в отличие от Греции, имели в Риме крайне низкий социальный статус и даже были законодательно несколько ограничены в правах.
Впрочем, и в Греции социальное значение такого института, как педерастия, со временем сошло на нет.
После приблизительно 450 года до н. э. число ваз с гомоэротическими мотивами резко снижается. Мы точно не знаем, с чем это связано, но знаем, что с закатом демократического полиса, то есть в эпоху эллинизма, педерастия как институт в значительной мере сходит на нет. С одной стороны, педерастия перестает быть нужна как кузница образцовых граждан, с другой — в эллинистическую эпоху меняется роль женщины. Во время походов Александра Македонского многие мужчины покидают родные полисы и отправляются в качестве наемников воевать; из-за этого многие женщины остаются без мужчин-родственников и, конечно, так или иначе получают больше свободы. Кроме того, часто они становятся единственными наследницами довольно больших состояний — и появляются богатые женщины и при этом не гетеры. Показательно, что, начиная приблизительно с IV века до н. э., мы впервые слышим о женщинах-врачах. Приблизительно с этого момента находят терракотовые статуэтки с читающими девочками.
Итак, античная сексуальная культура очень далека от нашей: например, демонстрация женского тела в ней неприлична, а мужского — абсолютно приемлема, а роль в паре имеет гораздо более серьезное социальное значение, чем сексуальные предпочтения. И наше извращенное понимание этой культуры порой приводит к самым неожиданным результатам.
Наш интерес к античной сексуальной культуре отнюдь не праздный. Приведу один пример, как однажды Платон помог решить важный юридический спор в американском суде.
В 1993 году в Колорадо шел судебный процесс о дискриминации по признаку сексуальной ориентации — проще говоря, можно ли увольнять с работы за гомосексуальность. Одна сторона утверждала, что такая дискриминация незаконна, поскольку отрицательное отношение к гомосексуальности — это часть христианской религиозной традиции, а американская Конституция утверждает, что никакая религиозная догма не может быть частью государственного законодательства. Поэтому противоположной стороне нужно было доказать, что моральное осуждение гомосексуальности является частью не только религиозной, но и этико-философской европейской традиции. Так Платон неожиданным образом оказался в американском суде.
Одна сторона приводила в качестве доказательства отрывок из диалога «Законы», где, на первый взгляд, Платон действительно осуждает гомосексуализм. Но их оппоненты привлекли на свою сторону мощные интеллектуальные силы в лице Марты Нуссбаум — знаменитого специалиста по античной философии, правоведа, профессора Чикагского университета и прекрасного знатока Платона. Нуссбаум утверждала, что ее оппоненты просто неправильно понимают платоновский текст, в частности потому, что пользуются устаревшими переводами. На самом деле в этом отрывке Платон осуждает не гомосексуальность, а сексуальность вообще, и гомосексуальность выступает здесь всего лишь как пример сексуальности в чистом виде, не направленной на репродукцию. Надо сказать, что аргументы Марты Нуссбаум таки взяли верх.