[shano]

О лингва франка и пиджинах, а также о смешении языков.
Здравствуйте, уважаемые избяне. В продолжение моего предыдущего поста про «упрощение» языков и по вопросам нескольких читателей, назрел пост про языки для межъязыкового (или как сказали бы в СССР, «межнационального») общения, а именно лингва франка и пиджины, а также про заимствования и смешение языков.
(О себе: лингвист, доктор наук, автор четырех книг и многочисленных статей. Веду популяризаторский блог и преподаю лингвистику для «широкой публики».)
Часто понятия «лингва франка» и «пиджин» смешивают, или считают пиджины подтипом лингва франка, но мы будем их разделять, как мухи и котлеты. Начнем с лингва франка. Этот термин используется для языков, используемых для коммуникации между людьми, у которых разные родные языки. Важно отметить, однако, что лингва франка – это не созданный специально для такой ситуации язык, а язык, являющийся для кого-то родным. Общение на лингва франка может быть как с носителями этого языка с одной стороны, так и между двумя группами, не являющимися его носителями. Например, на Северном Кавказе русский язык служит как лингва франка. Кавказцы говорят по-русски не только с носителями русского языка, но и между собой, если они являются носителями разных языков. Это особенно часто бывает в Дагестане, где говорят на 30 различных языках (плюс еще различия диалектного характера). Английский стал глобальным лингва франка, на котором англичане, американцы и прочие представители англофонного мира чаще всего говорят с носителями других языков, а также носители разных языков говорят между собой. Например, на каком языке говорят немецкие туристы на Кубе с местным обслуживающим персоналом? На каком языке говорят между собой иностранные рабочие из разных стран, работающие по найму в Саудовской Аравии? На каком языке говорят на конференциях русские и китайские ученые? Правильно, на английском.
Но само явление лингва франка не является дитем современности и глобализации. Этот термин идет еще из Средних веков, из времен Крестовых походов. В прошлом важными лингва франка были аккадский, арамейский, персидский, латынь, древнегреческий и арабский, причем последний сохранил эту функцию и по сей день. Помимо европейских империалистических, колониальных языков (включая русский) роль лингва франка играют суахили (в восточной Африке), хауса (в северозападной Африке), бамана (в Мали и соседних странах) и другие. В Демократической Республике Конго аж четыре лингва франка: киконго, лингала, цилуба и суахили. В юго-восточной Азии в роли лингва франка выступает индонезийский, в Южной Америке испанский и кечуа. Список можно продолжать.
Интересным сюжетом является то, что происходит с языком, если он используется как лингва франка долго и большим числом людей. В таких случаях может происходить то, что Джон МакУортер (John McWhorter) в книге What Language Is называет “Persian conversion” («персидская конверсия»). Персидский, помимо рифмы, фигурирует в названии этого феномена, потому что является ярким его примером: МакУортер сравнивает персидский с близкородственным ему языком пашто (на котором говорят паштуны в Афганистане) и показывает, что персидский гораздо более «упрощенный», чем пашто (в том узкоспециальном смысле, который обсуждался в моем предыдущем посте, см. ссылку в комментариях, а именно в смысле «неверченности» морфосинтаксических парадигм). Так, в персидском глаголы прошлого времени согласуются с подлежащим по шести комбинациям лица и числа (я, мы, ты, вы, он, они), а в пашто по восьми (есть еще и различия по роду в 3-м лице единственного и множественного числа). В персидском прошедшее время образуется одним и тем же суффиксом -ид для всех глаголов, а в пашто переходные и непереходные глаголы образуют прошедшее время по-разному. Персидские существительные не имеют форм множественного числа, рода, падежей или склонений, а в пашто этого добра навалом! Отметим, что и персидский, и пашто являются прямыми потомками древнеперсидского (Old Persian), который был еще более «наверченным», чем оба современных языка. Почему же такая разная скорость упрощения? Потому что персидский на протяжении веков был лингва франка целого ряда сменяющих друг друга персидских империй, его приходилось учить взрослым носителям других языков, и этот процесс привел к некоторому «сбриванию» грамматической «наверченности». А пашто передавался из поколения в поколение детям, его не учили взрослые носители других языков, а дети прекрасно справлялись с усвоением грамматической «наверченности», и ничего не упрощалось.
Подобный контраст наблюдается и в сравнении английского, который был лингва франка в целом ряде ситуаций на протяжении веков, скажем, с литовским, который передавался из поколения в поколение только детям и даже во времена Великого княжества Литовского не навязывался другим народам (славяне там продолжали говорить на славянских языках и диалектах). Как я упоминала в предыдущем посте, английский продвинулся от фузионной модели морфологии к изолирующей больше многих своих индоевропейских родственников, и уж точно больше литовского. Также, бразильский португальский имеет больше аналитических глагольных форм (т.е. таких, которые образуются по изолирующей модели, с помощью вспомогательных глаголов), чем европейский португальский. Индонезийский гораздо менее «наверченный», чем его австронезийские родственники. Марокканский арабский грамматически менее «наверченный», чем современный стандартный арабский. Суахили менее «наверченный», чем родственные ему языки банту, не являющиеся лингва франка. Все эти «упростившиеся» языки являлись или являются лингва франка.
А теперь поговорим о пиджинах. Главное их отличие от лингва франка – это то, что они ни для кого не являются родным языком. Это специальные коммуникативные системы, возникающие для той или иной ситуации межъязыкового общения. Некоторые исследователи даже не считают их (живыми человеческими) языками. Тут конечно все зависит от точного определения языка (в отличие от коммуникативных систем, не являющихся языком), но надо отметить, что пиджины представляют собой самостоятельные системы языковых правил. Только правила эти намного проще, чем в нормальных языках. Пиджины обычно характеризуются как не имеющие зависимых морфем, т.е. всяких там префиксов-суффиксов, присоединяющихся к корням. Можно сказать даже больше: пиджины практически не имеют грамматических морфем вообще, даже таких, которые являются отдельными словами (частицы, вспомогательные глаголы и т.п.). Вся смысловая нагрузка ложится на лексические слова (существительные, глаголы, прилагательные и т.п.). А берутся такие слова из языка-лексификатора, обычно языка с бОльшим социальным престижем. Пиджины обычно и классифицируются по языку-лексификатору: например, пиджин-инглиш – это пиджин с английским в качестве лексификатора. Таким пиджином является (или точнее раньше являлся) ток-писин (сейчас он становится креольским языком, т.е. более усложненным, чем пиджин, за счет того, что является родным языком для некоторого числа носителей).
В качестве примера пиджина приведу руссенорск, русско-норвежский пиджин, который использовался поморами и норвежскими рыбаками в XIX веке, когда между ними шла активная торговля. (Тогда же он был довольно подробно описан несколькими филологами, за что им спасибо!) В отличие от большинства других пиджинов, у руссенорска два лексификатора: русский и норвежский. Лексика была взята из обоих языков примерно поровну, как видно из таких примеров как: «моя копом фиска» (я покупаю рыбу) и «моя этте орт перевой раз по норге станном» (я в этом году первый раз в Норвегии бываю). Тут русские слова и корни «моя», «копом» (от «купить»), «перевой» и «раз» сосуществуют с норвежскими «фиска» (от «фиск»), «этте», «орт», «норге», «станном». Предлог «по» интересен тем, что по странному совпадению существует и в русском («по»), и в норвежском (“på”), и поэтому стал предлогом «на все случаи жизни» в руссенорске. С точки зрения произношения, в пиджины не попадает ничего «экзотического», такого, чего нет в обоих языках: например, тут нет ни мягких согласных из русского, ни тонального ударения из норвежского. Как и положено пиджину, тут практически нет грамматических морфем. Есть только две: -ом на глаголах, независимо от их происхождения («копом» и «станном»), и -а на существительных («фиска»). Но заметим, что эти суффиксы не прелепляются ко всем без исключения глаголам и существительным: например, в примерах выше видим «раз», а не «раза». Но нельзя сказать, что руссенорск не имеет никакой грамматики вообще. Например, отрицание «икке» (из норвежского) всегда стоит на втором месте, как в «по ден даг икке руссефолк роботом» (в этот день русские не работают), где «икке» стоит на втором месте после обстоятельства времени «по ден даг» (в этот день). Заметим, что ни в русском, ни в норвежском такого правила нет. В русском «не» стоит перед глаголом, а в норвежском «икке» стоит после глагола. А постановка «икке» на вторую позицию – это «фича» именно руссенорска.
Теперь обратимся к преположению Evgeny Seider, что многочисленные заимствования из английского в иврит (и, как заметили другие читатели, в русский) грозятся превратить его в пиджин-инглиш. Это, по определению пиджина, не так: на иврите и русском, с бОльшим или меньшим количеством заимстований, продолжают говорить носители их как родного. Кроме того, несмотря на заимстованные слова, и иврит, и русский продолжают сохранять свою «родную» грамматику. Так, позаимствовавший некоторые глаголы из английского (а то и из русского) иврит продолжает сохранять свою root-and-template морфологию, где глагольные корни состоят из трех-четырех согласных, а гласные между ними определяют время и другие грамматические категории. Отсюда и «лефаксес», и «лепатрель», и «летальпен»: согласные как бы вырываются из английского корня и вставляются в ивритский морфологический «шаблон». Точно также в «бруклинско-русском» примере «Вам колбасу наслайсить или одним писом будете брать?» английские заимствованные слова (от slice и piece) «одеваются» в русскую морфологию, в том числе аспектуальный (видовой) префикс на-, обозначающий большое количество (согласитесь, что нельзя «наслайсить» один-два кусочка колбасы), и падежное окончание -ом творительного падежа единственного числа первого склонения (по школьным грамматикам, второго).
По аналогии заметим, что несмотря на массивные заимствания слов, английский не стал ни пиджин-скандинавским, ни пиждин-французским (или пиджин-норманским), идиш не стал пиджин-польским или пиджин-украинским, а русский не стал пиджин-тюркским. Языки много и легко заимствуют слова друг у друга, причем этот процесс может происходить и при минимальном «живом» контакте между носителями этими языков. Прекрасным примером тому является огромное число заимствований из английского в русский язык, причем по большей части в слэнг, в 1960-80-е гг., во времена Холодной войны, когда «живой» контакт между носителями русского и английского практически отсутствовал. Все эти «трузера», «шузы», «вотчи», «баксы», «лейблы», «парента», «герла» и прочие попали в русский слэнг тех советских граждан, которые живых американцев и англичан и видом не видали. А вот грамматическое устройство языков является более стабильным: что есть в русском языке из английской грамматики? Ничего! Грамматика редко меняется под влиянием других языков, с трудом выучивается в иностранном языке (без специальных методов обучения) и довольно долго держится в случае потери родного языка (афазии).
И тем не менее, иногда языки перенимают друг у друга и грамматику! Но такое случается при очень определенных обстоятельствах, а именно тогда, когда большое число носителей языка-источника переходит на заимствующий язык, выучивая его уже во взрослом возрасте и говоря на нем с грамматическими моделями своего родного языка, которые потом расспростаняются на носителей заимствующего языка в целом. Проиллюстрирую это кельтским влиянием на (древне)английский (подробнее об этом в книге Джона МакУортера, John McWhorter, Our Magnificent Bastard Tongue: The Untold History of English). После того, как англо-саксы утвердились в Англии, проживавшие там до этого кельты никуда не делись, а продолжали жить с англо-саксами бок о бок. Современные исследования показывают, что кельтов было даже больше, чем англо-саксов. Но последние обладали бОльшим социальным престижем, поэтому многие кельты учили англо-саксонский язык. Но как и бывает обычно со взрослыми, кельты вставляли в англо-саксонский свои кельтские грамматические конструкции, которые со временем стали чертой английского языка в целом. Например, так называемый do-support в вопросах и отрицательных предложениях (Do you speak English? I do not speak English.) считается таким кельтским влиянием.
Другим примером грамматического заимствования является известный нам русский язык, особенно его северные диалекты, позаимствовавшие целый ряд грамматических конструкций из финнских языков (т.е. языков финской ветви финно-угорской семьи). Из всех этих заимствованных грамматических конструкций назову лишь одну, ту, которая распространилась на русский язык (и даже шире, на восточно-славянские языки) в целом: выражение поссессивности с помощью предлога «у» и родительного падежа (типа «у меня есть»). В древнерусском языке более распространенным способом выражения этого значения была конструкция с глаголом «иметь». Так в «Повести временных лет» 85% поссессивных предложений именно с глаголом «иметь». А конструкция с «у» стала популярной сначала в древненовгородском диалекте, что хорошо видно по берестянным грамотам, где 89% поссессивных предложений построены по модели «у меня есть». После слияния Новгорода с Московией во времена Ивана III многие древненовгородские диалектные черты, в том числе модель «у меня есть», стали частью русского языка в целом (также, мы говорим «в руке» как бы по-древненовгородски, а не «в руце» по «южной» древнерусской модели).
Тут было бы уместным рассказать и о влиянии славянских языков на идиш, т.е. о теме, которой я собственно и занимаюсь в последние годы, но пост и так получился длинным, так что об этом в другой раз. www.facebook.com/groups/iznakurnozh/permalink/1...