[shano]

В продолжение дискуссии о грамматическом влиянии языков друг на друга, отвечу на вопрос Maxim Yanchenko, «что в русском из других языков и что в других языках из русского (кроме заимствованной лексики, естественно)».
(О себе: лингвист, доктор наук, автор четырех книг и многочисленных статей. Веду популяризаторский блог и преподаю лингвистику для «широкой публики».)
Начнем с грамматического влияния на русский язык. В прошлом русский язык обширно контактировал с языками из двух семей: тюркскими и финскими (то есть, языками прибалтийско-финской и финно-волжской ветвей финно-угорской семьи). Но влияние этих двух групп языков было очень разным: тюркские языки привнесли в русский много лексики (так называемые «тюркизмы»), а финнские языки привнесли элементы грамматики. Почему? Потому что контакты эти были очень разными: тюрки торговали и в некоторой степени осуществляли политический контроль над частью восточнославянских племен, язык которых и лег в основу русского. А финнские народы во многом слились с восточными славянами, часто через межплеменные браки. Восточные славяне продвигались на север, причем бОльшую часть этих колонизаторов составляли мужчины, которые и женились на местных финно-говорящих девушках. Это в последние годы подтвердилось генетическими исследованиями. Языком в таких смешанных браках и смешанных общинах становился восточно-славянский (прародитель русского), но носители (а чаще носительницы) финно-угорских языков привносили свои грамматические конструкции в будущий русский язык. Особенно такое грамматическое влияние заметно в северно-русских диалектах, а исторически оно наблюдается в древненовгородском диалекте, а именно в берестяных грамотах.
(Замечу в скобках, что подобная модель наблюдается и в других местах: мужчины-колонизаторы женятся на местных девушках, насаждают свой язык, который со временем приобретает грамматические элементы языка или языков, на которых говорили общины тех самых «местных девушек». Подобная же ситуация описана для Папуа Новой Гвинеи, Индии, центральной и южной Африки, Исландии и других регионов мира.)
Опишу три примера грамматических конструкций и моделей, попавших в русский язык таким образом из финно-угорских языков. Первый пример — это номинативное дополнение, которое встречается в северно-русских диалектах. Обычно дополнение выступает в русском языке в винительном падеже (например, «пить воду», «читать книгу»), а вот в некоторых диалектах встречается дополнение в именительном падеже (номинативе). Пример этого явления можно увидеть в берестяной грамоте из Старой Руссы №10, где сказано: «вода пити». (Все берестяные грамоты можно посмотреть на прекрасном сайте: gramoty.ru/)
Второе грамматическое явление, попавшее в русский язык из финно-угорских языков, — это партитивное подлежащее вне контекста отрицания. Во-первых, поясню: в русском языке при отрицании именительный падеж подлежащего (в некоторых случаях) и винительный падеж дополнения (раньше всегда, сейчас все меньше и меньше) заменяется на родительный: например, «Я читала детективы», «Я не читала детективов». Этот феномен некоторые исследователи тоже приписывыют финно-угорскому влиянию, но это достаточно спорный момент. Кроме того, дополнение может быть в родительном падеже или даже в специальной партитивной форме (она же «второй родительный») на -у, если речь идет о некотором количестве какой-то субстанции: например, «Он выпил водки», «Он выпил коньяку». А вот в северно-русских диалектах подлежащее тоже может быть в партитивной форме. Там где на (литературном/стандартном) русском языке мы скажем «У него была водка», «У него был коньяк», на северо-русских диалектах говорится «У него было коньяку». В древненовгородской грамоте №363 мы читаем: «у тебе солоду было».
В то время как два вышеупомянутых феномена так и остались регионализмами, третья конструкция попала и в литературный/стандартный русский язык. Это только что упомянутая выше притяжательная конструкция с предлогом «у» и глаголом «быть»: «У него был/есть брат». В принципе такая конструкция была в правосточно-славянском языке (и даже в праславянском языке, общем предке всех славянских языков), но еще в древнерусском языке она была довольно маргинальной. Это видно по древним русским текстам, не относящимся к древненовгородскому диалекту. Например, в «Повести временных лет» 85% притяжательных конструкций сформулированы с глаголом «иметь» и поссессором в именительном падеже (типа «Я имею ...»). Например, там можно прочесть: «брачный обычай имяху» (последнее слово на современном языке будет «имели», т.е. «они имели брачный обычай»). Только 15% притяжательных конструкций имеют форму «у него есть». В «Московском летописном своде» примерно такая же картина: три четверти притяжательных конструкций — по модели «я имею» (например: «а земля их многи воды имать», т.е. «а их земля имеет много воды»), и только четверть — по модели «у меня есть». А вот в берестяных грамотах, которые относятся примерно к тому же историческому периоду, совсем другая картина: там почти 90% притяжательных конструкций — по модели «у меня есть», и только 10% используют глагол «иметь», и то это в основном случаи с фразеологическими оборотами, типа «до меня зла имеешь» (грамота №752). Нормальное владение чем-то выражалось по модели с «у»: «у него солоду было». Более частое, продуктивное и немаркированное использование модели «у него...» и считается результатом финно-угорского влияния. Сначала этот феноменон был частью (северного) древнерусского диалекта, а потом из него попал и в «обычный» русский язык.
Кстати, конструкция «у него есть» — это далеко не единственное, что современный русский язык унаследовал от древненовгородского диалекта. Например, в современном литературном русском языке есть формы без так называемой «второй славянской палатализации», которая превратила звук «к» в некоторых контекстах в «ц» (а так же «х» в «с» и «г» в «з»). Не буду вдаваться в подробности этого процесса, который затронул все славянские языки еще в дописьменную эпоху. Вот только до древненовгородского диалекта он не докатился в силу его географического расположения и влияния финно-угорских языков (в которых славянской палатализации, разумеется, не было!). Поэтому если у других восточных славян (и не только восточных) было слово «целый», то у древних новгородцев оно произносилось как «келый» (см. берестяную грамоту №247). У других восточных славян было слово «серый», а у древних новгородцев оно произносилось как «херый» (а неотбеленная ткань называлась «херь»!!! см. грамоту №130). Точно так же в Москве, Киеве, Рязани говорили «на руце», а в древнем Новгороде — «на руке». Как вы уже наверное сообразили, в корнях мы произносим «по-южному» «ц» («целый»), а в окончаниях — «по-северному» или «по-древненовгородски» «к» («на руке»).
Другой тип окончаний, который современный литературный русский язык почерпнул из древненовгородского диалекта — это окончания предложного падежа существительных мужского и женского рода: мы говорим, как древние новгородцы, «в земле», «на коне», а не как древние москвичи, киевляни и рязанцы, «в земли», «на кони». Так же из древненовгородского унаследовал современный литературный русский язык и окончания, когда-то обозначавшие двойственное число (теперь они используются не только с «два», но и с «три», «четыре», «пол», «полтора» и сложными числительными, заканчивающимися на эти формы). В южных диалектах древнерусского (Москва, Рязань, Киев) говорили «две селе», а в древнем Новгороде — «два села», как мы и говорим сейчас по-русски. А вот по-украински и по-белорусски используются другие формы: по-украински «два браты» (а не «два брата»), по-белорусски «два сялы» (а не «два села»).
Грамматическое влияние древненовгородского диалекта на литературный русский язык не ограничивается существительными (и прилагательными). Отсутствие палатализации наблюдается не только в именных формах типа «на руке», но и в повелительных формах глагола: например, «помоги» (по-древненовгородски), а не «помози», по модели южных диалектов древнерусского языка. В древнем Новогороде говорили в повелительном наклонении «вези» и «везите», а южнее — «везе» и «везете». Деепричастная форма этого же глагола была в древнем Новгороде «везя», а на юге «веза». Мы же говорим эти формы сейчас по древненовгородской модели.
Таким образом, благодаря включению древненовгородских земель на севере в Российское государство, начиная с эпохи Ивана III («Собирателя земель русских»), современный русский язык и получился, по словам Андрея Анатольевича Зализняка, как колода карт, состоящая из половин двух разных колод, смешанных друг с другом: одни лексические, морфологические и фонологические элементы унаследованы от южных диалектов древнерусского языка, а другие — из северного (древненовгородского) диалекта.
Но вернемся вкратце к вопросу о том, что такого грамматического русский язык «подарил» другим языкам. Тут гораздо меньше материала, так как влияние русского на другие языки было в основном лексическим. Но есть и примеры грамматики, позаимствованной соседями из русского языка. Приведу только один такой пример: сравнительную конструкцию в урумском языке. Урумы проживают на Кавказе (Северный Кавказ и Грузия). Они этнические греки и православные, но говорят на языке тюркской семьи. Как и в других тюркских языках (например, в турецком), в урумском есть сравнительная конструкция, где стандарт сравнения выражен именной группой в аблативном падеже. Эта конструкция похоже на сравнительную конструкцию в русском языке, где стандарт сравнения выражен родительным падежом: «Я выше Васи». (А аблатив по своей семантике и употреблению близок к родительному падежу.) Но кроме этого, в русском языке есть сравнительная конструкция с предлогом «чем»: «Я выше, чем Вася». И вот эту-то конструкцию урумский язык позаимствовал из русского, причем прямо с самим предлогом «чем».
Нечто похожее, только наоборот, произошло и с идишем: там была изначально сравнительная конструкция с предлогом, аналогичным русскому «чем» или английскому “than”. Но в добавок к такой сравнительной конструкции идиш позаимствовал из славянских языков (правда, скорее из украинского, чем из русского) сравнительную конструкцию второго типа, с родительным падежом. Правда, вместо родительного падежа в идише используется предлог “fun” («от»), который опять же по семантике и употреблению является идишским аналогом родительного падежа в восточно-славянских языках. Поэтому на идиш можно сказать и “Er iz rajxər ejdər der man” (дословно: «Он есть богаче, чем тот человек», т.е. «Он богаче, чем тот человек»), и “Er iz rajxər fun dem man” (дословно: «Он есть богаче от того человека», т.е. «Он богаче того человека»).
Впрочем, славянские языки так глубоко повлияли как на лексику, так и на грамматику идиша, что об этом при желании можно написать отдельный пост. www.facebook.com/groups/iznakurnozh/permalink/1...