Оригинал взят у в Поговорим о сосунах
Морской разбойник
Медузы, моллюски – всё это вообще невинные создания, можно сказать дети, и я жил с ними в мире и любви. Плотоядных пока почти не встречалось. Те, которые были вынуждены к этому, истребляли только по необходимости, и то больше такие существа, где жизнь была едва в зародыше: атомы, животный студень, вещество даже неорганизованное. Тут нет страдания, нет ни жестокости, ни злобы. У этих кротких созданий есть, однако же, луч пламени, стремление к свету и к тому, что исходит к нам с неба – к свету любви. Последний выражается у них переливчатым блеском, который веселит, по ночам, на морях.
Теперь мне предстоит говорить о мире гораздо более мрачном – о мире убийства и войны. Нельзя не признать, что с самого начала с первого проявления жизни явилась насильственная смерть, быстрое, полезное, но жестокое очищение мира от всего, что живет слабою, бессильною жизнью, что расплождаясь, загромоздило бы мир.
Сосун мягких студенистых животных, сам точно такого же свойства. Истребляя моллюсков, он сам не иное что, как моллюск, т.е. не более как зародыш. Он представляет странное, смешное зрелище, если б оно не было ужасным, зародыша, выступающего на бой, зародыша злого, жесткого, грозного своим губительным дыханьем, но мягкого и прозрачного. Он истребляет не для пищи, не по необходимости: в нем есть потребность истреблять. Он продолжает это дело даже пресыщенный, готовый лопнуть от избытка. У него нет оборонительного оружия, и это тревожит его, несмотря на его грозное хрипение. Безопасность его в том, что бы всегда первому нападать. В каждом существе он видит возможного врага. Он, на всякий случай, бросает на него свои длинные лапы, эти плетья, вооруженные кровососными рожками.
Двойная сила. К могучим, кровавым объятиям прибавьте тайный магнетизм дыхания, а к нему – чрезвычайно тонкий слух и острое зрение. Вы невольно ужаснетесь. Чем должны были быть эти чудовища, с эластическим, растягивающимся телом, в то время, когда избыток сил первобытной природы не допускал их даже до труда искать себе пищи? С той поры они измельчились. Впрочем, Ранг утверждает, что видел одно величиной с бочкой. Перон встретил в Южном океане точно такое же. Оно катилось и шипело в волнах со страшным шумом. Лапы его длиною в шесть или семь футов развивались во все стороны как ужасающие змеи.
После таких серьезных свидетельств не следовало бы, кажется, с насмешкою отвергать рассказ Дени-де-Монфоро, утверждающего, что он видел как огромный как огромный спрут обвил и задушил в своих электрических плетях меделянскую собаку, несмотря на то, что она кусалась, билась и выла от боли.
Жюль Мишле! Помню, в первой половине 90х, у нас, тогдашних студиозусов, ходило по рукам издание «Ведьмы» в мягком переплете. Потом, у гуру в изучении морского змея и прочих диковин, Бернарда Эвельманса, я узнал, что у Мишле есть книга о море. Якобы, именно этой книгой вдохновлялись и Жюль Верн, и сам Виктор Гюго, создавая свои эпохальные битвы со спрутами. Она издавалась на русском языке, правда, давненько, аж в 1861 году (год отмены крепостного права!). Теперь наскоро сфотографированные листы экземпляра, хранящегося в ленинской библиотеке, можно найти в сети. До чего же это милое занятие - читать старых популяризаторов естественной истории. Не могу отказать себе в удовольствии выложить главку, как раз ту, в которой речь идет о спрутах.
читать дальшеМорской разбойник
Медузы, моллюски – всё это вообще невинные создания, можно сказать дети, и я жил с ними в мире и любви. Плотоядных пока почти не встречалось. Те, которые были вынуждены к этому, истребляли только по необходимости, и то больше такие существа, где жизнь была едва в зародыше: атомы, животный студень, вещество даже неорганизованное. Тут нет страдания, нет ни жестокости, ни злобы. У этих кротких созданий есть, однако же, луч пламени, стремление к свету и к тому, что исходит к нам с неба – к свету любви. Последний выражается у них переливчатым блеском, который веселит, по ночам, на морях.
Теперь мне предстоит говорить о мире гораздо более мрачном – о мире убийства и войны. Нельзя не признать, что с самого начала с первого проявления жизни явилась насильственная смерть, быстрое, полезное, но жестокое очищение мира от всего, что живет слабою, бессильною жизнью, что расплождаясь, загромоздило бы мир.В самых древних пастах земли находятся следы двух истребительных животных: грызуна и сосуна. Первый является нам в оттиске трилобита, исчезнувшего ныне рода, былого истребителя былых существ. Другой свидетельствуется нами страшным остатком, рылом почти в два фута длины, признанным за рыло огромного сосуна, каракатицы или спрута (Дюжарден). Судя по такому члену, это чудовище, если оно было пропорционально, должно было иметь огромное тело и страшные, впивающиеся лапы, можно полагать футов в двадцать или тридцать, как у исполинского паука.
Трагическое обстоятельство, прежде всего представляются нам в земле следы этих распространителей смерти. Неужели же смерть предшествовала жизни? Нет, но мягкие животные, служившие добычею этим истребителям, не оставили после себя никакого следа, ни даже оттиска.
Существовала ли разница в происхождении между пожирателями и пожираемыми? Вероятнее, нет. Из моллюска, существа неопределенной формы, почти одного материала для других существ, избыток силы природы должен был образовать два новые рода, по-видимому, противоположные, но направленные к одной и той же цели. Моллюск стал раздуваться в шар, в поглощающий пузырь, который чем более расширялся, тем более становился прожорливее. Вначале у этого нового явления не было зубов: оно сосало. С другой стороны, та же самая сила развила в моллюске отчетливо обозначенные члены, которые отвердели, покрылись корою: в особенности отвердели клещи и челюсти, созданные для того, что бы кусать и разжевывать самые твердые вещества.
Но в этой главе мы поговорим о сосунах. 
Сосун мягких студенистых животных, сам точно такого же свойства. Истребляя моллюсков, он сам не иное что, как моллюск, т.е. не более как зародыш. Он представляет странное, смешное зрелище, если б оно не было ужасным, зародыша, выступающего на бой, зародыша злого, жесткого, грозного своим губительным дыханьем, но мягкого и прозрачного. Он истребляет не для пищи, не по необходимости: в нем есть потребность истреблять. Он продолжает это дело даже пресыщенный, готовый лопнуть от избытка. У него нет оборонительного оружия, и это тревожит его, несмотря на его грозное хрипение. Безопасность его в том, что бы всегда первому нападать. В каждом существе он видит возможного врага. Он, на всякий случай, бросает на него свои длинные лапы, эти плетья, вооруженные кровососными рожками.
Прежде, нежели вступать в бой, он обдает врага парализующими, оцепеняющими испарениями, род магнетизма, после которого борьба становится излишнею.
Двойная сила. К могучим, кровавым объятиям прибавьте тайный магнетизм дыхания, а к нему – чрезвычайно тонкий слух и острое зрение. Вы невольно ужаснетесь. Чем должны были быть эти чудовища, с эластическим, растягивающимся телом, в то время, когда избыток сил первобытной природы не допускал их даже до труда искать себе пищи? С той поры они измельчились. Впрочем, Ранг утверждает, что видел одно величиной с бочкой. Перон встретил в Южном океане точно такое же. Оно катилось и шипело в волнах со страшным шумом. Лапы его длиною в шесть или семь футов развивались во все стороны как ужасающие змеи.
После таких серьезных свидетельств не следовало бы, кажется, с насмешкою отвергать рассказ Дени-де-Монфоро, утверждающего, что он видел как огромный как огромный спрут обвил и задушил в своих электрических плетях меделянскую собаку, несмотря на то, что она кусалась, билась и выла от боли.
Спрут, эта страшная машина, подобно локомотиву, может удвоивать, утроивать свои силы; при этом он принимает такую невероятную гибкость и легкость, что может выскочить из моря на корабль (Д’Орбиньи). Этим объясняется то чудо, которое давало повод заподозрить во лжи древних мореплавателей. Они рассказывали, что встретили исполинского спрута, который вскочил на палубу, захватил своими колоссальными лапами мачты, канаты, взял бы весь корабль и пожрал людей, если бы ему не перерубили лапы топором. Изувеченный он снова рухнул в море.
Некоторые полагают, что видели у него лапы в шестьдесят футов длиною. Другие утверждают, что видели в северных морях движущийся остров, в полумилю в окружности, который был не иное что как спрут, страшный кракен, чудовище из чудовищ, способное обвить и высосать кита в сто футов длиною. Если б эти чудовища сохранили свои размеры, они повергли бы в опасность всю природу; они высосали бы земной шар. Но, с одной стороны, они имели сильного врага в исполинских птицах; с другой, мир, придя в устройство, уменьшил свою плодовитость, и страшная химера измельчилась и ослабла, перестав пресыщаться в прежней степени.
Благодоря Бога, нынешние спруты не так страшны. Самые красивые породы их: аргонавт, грациозно плавающий в своей гибкой раковине; кальмар, отличный мореход; хорошенькая каракатица с лазоревыми глазами, прогуливаются по океану, нападая только на мелких животных.
Благодоря Бога, нынешние спруты не так страшны. Самые красивые породы их: аргонавт, грациозно плавающий в своей гибкой раковине; кальмар, отличный мореход; хорошенькая каракатица с лазоревыми глазами, прогуливаются по океану, нападая только на мелких животных.В них есть уже намек на будущий позвоночный аппарат. Они блещут всеми красками, и кожа их ежеминутно принимает новый цвет. Их можно было бы назвать хамелеонами моря. Каракатица имеет тонкий аромат, сырую амбру, которая и в ките есть остаток поглощённых им каракатиц. Морские свиньи так же истребляют их во множестве. Каракатицы очень общительны и плавают в куче. В мае они отправляются к берегам и кладут яйца в виде гроздий. Там на них нападают морские свиньи и угощаются ими на славу. Впрочем, эти господа такие гастрономы, что едят только голову, да восемь лап, как самые нежные и легко перевариваемые куски. Остальное и в особенности заднюю часть тела они оставляют. Весь берег (например, в Рояне) покрыт изувеченными таким образом каракатицами. Морские свиньи преследуют их со страшными скачками, что бы запугать их, а насытившись ими, предаются здоровым упражнениям гимнастики.
Несмотря на странный вид, который придает спруту его рыло, он не лишен способности возбуждать участие. Прозрачная кожа его принимает все цвета радуги, смотря по игре света, по движению и дыханию. Умирая, он глядит на вас еще своими голубыми глазами, в которых отражаются последние ощущения жизни вспыхивающим и тотчас же потухающим светом.
Общий упадок, заметный в этом классе животных, имевшем столь огромное значение в первые времена мира, не так поражает в плавающих (каракатица и др.), как в настоящем спруте, печальном жителе наших берегов. Он не имеет для плаванья твердости каракатицы, основанной на внутренней кости; он не наделен, подобно аргонавту, упругим телом; самые нижние части его не защищены раковиною. Нет у него также того рода паруса, который помогает плыть не гребя. Он плещется около берега как каботажное судно. Сознание своей слабости учит его хитрости, засадам, так сказать, робкой дерзости. Он прячется, притаивается в развалинах скал и, лишь только завидит добычу, проворно накидывает на неё свои плети. Слабая изнемогает, сильная высвобождается.
Если это случается плавающий человек, то ему нечего страшится борьбы с таким ничтожным врагом. Он должен взять его в руку, победив отвращение, и вывернуть его как перчатку. В таком случае животное ослабевает и падает. Досадно, стыдно становится за минуту страха или, по крайней мере, испуга. Надо бы сказать этому хрипящему, шипящему удальцу: «Полно, любезнейший, ведь ты пустяк. Ты одна личина, а не зверь. У тебя нет ни основания, ни прочности; ты имеешь только гордость животного. Ты шипишь как паровоз, а между тем, ты ничто иное, как пустой карман. Выверни тебя, останется мягкая, обвислая кожа, продырявленный пузырь, а завтра и того не будет: назавтра ты станешь чем-то, чему нет и имени.
@темы: Дэн