История лагеря Лунгхуа началась после того, как японцы, посадив в начале войны всех малоимущих еврейских беженцев из гитлеровской Европы в гетто (богатые откупились), начали готовиться к интернированию всех граждан вражеских государств: англичан, американцев, бельгийцев, голландцев, а в конце войны и итальянцев. Иностранцев они сажали поэтапно, по неясному для нас плану. Война на Тихом океане началась 8 (7) декабря 1941 года, моего шефа посадили лишь 25 марта 1943 года, а нашу секретаршу-канадку - в апреле 1943 года, а в октябре уже репатриировали в Канаду. Концлагеря создавались так: японцы забирали комплекс зданий на окраине, а иногда и в центре города и окружали его колючей проволокой. Лагерь Лунгхуа находился за городом. Кстати, лагеря назывались не лагерями, а «центрами гражданского сбора» и находились не в ведении военной администрации, а в ведении генерального консульства.
Лицам, подлежащим интернированию, японцы выдавали инструкцию для подготовки. Передо мной лежит такой лист, в котором перечисляется, что можно взять с собой и что надлежит оставить в японском генеральном консульстве. Взять можно было походную кровать (раскладушку), одеяла, простыни, сетку от москитов, по два костюма для весны, лета, осени и зимы, три пары ботинок, пять пар туфель, четыре-пять тарелок на человека, чашки, ложки, термос, ножи и вилки, салфетки и скатерть, спортинвентарь и вещи для развлечения (?), книги, консервы. Все это упаковывалось в тюки, не более четырех тюков на человека. Остальное имущество интернированный должен был оставить в квартире, квартиру замкнуть, а ключи передать японским властям.
Драгоценности можно было сложить в открытый ящик и передать на хранение в нейтральное консульство, которое защищало интересы данной вражеской страны (в Шанхае - швейцарское консульство). Иногда интернированные оставляли ценности (обычно, бруски золота граммов по пятьдесят) знакомым из нейтральных стран, а те покупали им дополнительные пайки и сигареты и посылали через швейцарский Красный Крест. У Бертона, например, был приятель, капитан шведского судна, застрявшего в Шанхае, который хранил для него золотые бруски.
читать дальшеЧтобы не запутать читателя, следует повторить, что русские, сидевшие в концлагерях, не были ни советскими гражданами или лицами, подавшими на советское гражданство, ни русскими эмигрантами. Туда, как правило, попадали русские женщины, бывшие замужем за англичанами, американцами, бельгийцами, голландцами. У них были паспорта, делавшие их лицами, подлежавшими интернированию, причем если у них были английские, бельгийские или голландские паспорта, они были подданными соответствующих королевств (Англия, Бельгия и Голландия - королевства), а если американские или французские - гражданками этих стран (США и Франция - республики). «Русские женщины - гражданки США» были вражескими лицами и сидели в концлагерях, а «русские женщины - французские гражданки» не сидели, так как Япония не воевала с Францией Петэна, а все французы в Шанхае, чтобы не сидеть в концлагере, немедленно стали петэновцами.
Я хорошо представлял себе жизнь в лагерях, так как из них к нам все время поступали пациенты. Стариков английские врачи, находившиеся в концлагере, присылали с диагнозами, из которых было ясно, что меня просят держать их в больнице как можно дольше. У меня в отдельной палате всю войну просидел католический епископ Ноэль Губбельс, бельгиец, на которого раз в месяц я направлял в японскую жандармерию справку о том, что он страдает старческим слабоумием. У меня сложилось впечатление, что японские жандармы вообще не читали моих ежемесячных отчетов. Они больше полагались на лагерных врачей, которые сами из больницы забирали больных. Молодые англичане с подтвержденным диагнозом язвенной болезни двенадцатиперстной кишки всю войну провели также в больнице. Если привозили больного с острым аппендицитом, я вызывал хирурга. Больного оперировали, я сообщал об этом в лагерь и после этого ничего не делал, пока его недели через четыре не забирали.
Поразительно, что, несмотря на плохое питание, в лагерях ни разу не было никакой эпидемии. Впрочем, причина того, что не было ни бациллярной, ни амебной дизентерии, понятна: из овощей интернированные получали только картошку и капусту, а их сырыми есть не будешь. А то, что не было холеры, неудивительно, так как группу лиц, находящуюся в ограниченном пространстве, легко контролировать. К тому же в Шанхае всегда была хорошо поставлена вакцинация против холеры. Зато в туберкулезное отделение поступало много больных, оно всегда было переполнено, и от туберкулеза, к сожалению, чаще всего умирали. Лечить его нам было тогда нечем: изониазид (тубазид) появился в Шанхае лишь года через два после окончания войны, а искусственный пневмоторакс мало что давал.
Большой проблемой в лагерях были аборты, особенно для тех девиц и женщин, которым беременеть не полагалось. Один молодой английский врач рассказал мне, что у него забеременела его подруга. Об открытом аборте не могло быть и речи, и он делал его в лагерной амбулатории ночью. Стол со всех сторон пришлось занавесить простынями и одеялами так, чтобы нигде не проникал свет, и под ним при свете карманного электрического фонарика он сделал ей аборт. Но не всегда все кончалось хорошо. Однажды ко мне в отделение в тяжелом состоянии привезли молодую англичанку, которой врач, делая в лагере по тем же самым причинам аборт, проткнул дно матки. Девушка умерла в больнице от перитонита.
Из лагерей больных доставляли на машинах скорой помощи. Не знаю, имелась ли такая машина в каждом концлагере, или одна на все лагеря. Вероятнее последнее, потому что бензина в Шанхае не было совсем, машины переделывали для работы на древесном угле, которого тоже было в обрез. Управлял машиной кто-нибудь из интернированных. Для водителя машины такая поездка была сплошным удовольствием на несколько часов. Если больного привозили в девять часов утра, то водитель оставался в больнице часов до пяти. Японцы не сопровождали эти машины. Больницы тоже никем не охранялись. У Дженерал Госпитал не было не только сторожа у ворот, но и самих ворот. Считалось, что бежать европейцу из оккупированного Шанхая некуда: его сразу узнают в китайской толпе. Да и установлением какого-то особого порядка и контроля за его соблюдением заниматься было некому. В больнице числился японский главный врач, но его никто никогда не видел, он появлялся только в день зарплаты.
В больнице можно было встретиться со своими «нейтральными» друзьями (шведами, русскими, норвежцами), которые приходили якобы проведать неинтернированных больных. Так как интернированные лежали в общих палатах, то проверить, кто к кому пришел, было просто невозможно, да администрация и не пыталась этого делать. «Нейтральные» друзья всегда приходили с какой-нибудь едой и с русской водкой, которую больные держали в термосах. Естественно, больница была местом, куда интернированные стремились попасть любым способом, проявляя чудеса сообразительности.
В лагере Лунгхуа находился некий биржевой маклер, британский подданный родом из Багдада (персонаж прямо из сказки Шехерезады). У него была подруга, удивительно красивая китаянка. Молодой человек хотел с ней регулярно встречаться и придумал для этого очень простую, но гениальную вещь. Раз в месяц на санитарной машине его привозили в больницу по поводу гонорейного сужения уретры, которого у него, конечно, не было. Формально он приезжал ко мне, но я почти никогда его не видел. Привозили его рано утром, а увозили поздно вечером. Два санитара проносили его на носилках прямо в венерическое отделение якобы для бужирования. Там всегда были пустые палаты, эту часть больницы сестры-монашки никогда не посещали: в ней грех и соблазн. В венерическом отделении работали только китайские фельдшера, и оно было удобным местом для амурных свиданий. Кстати, обычно на бужирование больные приходят своими ногами. Зачем же нашему герою нужны были носилки? Я думаю, чтобы дать возможность еще двум интернированным выпить в больнице водки. А может быть, в душе маклер был актером.
Побывать в лагере Лунгхуа мне удалось практически на второй день после окончания войны, и я собственными глазами увидел, как жили интернированные иностранцы. Лагерь представлял собой ровную площадь, огороженную колючей проволокой. В центре находилось два двух- или трехэтажных здания, в них жили семьи с маленькими детьми. Рядом стояли бараки, помещения в которых были разгорожены тряпками на так называемые комнаты; в каждой комнате имелось маленькое окно. Одну из таких комнат и занимали мой шеф с женой. Кормили японцы интернированных плохо, но те имели право получать посылки через Красный Крест. На некоторых обитателей лагеря жизнь здесь действовала разлагающе. Так, у одного моего пациента украли новые ботинки. А группа поваров, состоявшая из управляющих крупными банками и фирмами, была поймана на воровстве администрацией лагеря - своей, не японской (японцы так об этом и не узнали). Эти господа через колючую проволоку обменивали у соседних китайских крестьян часть мяса, предназначавшегося лагерникам для супа, на русскую водку «Сноп». Все это я слышал от самих англичан. Японцы, по-видимому, мало вмешивались в жизнь лагеря: всей лагерной жизнью управлял выборный комитет. Интернированные работали на кухне и на уборке территории. Настроение у большинства из них было хорошее. Они верили в победу, чего нельзя было сказать о японцах, но об этом ниже.
Молодые англичане иногда бежали из лагерей. С одним таким я разговаривал. Он пробрался из Шанхая в Чункин, в котором находились тогда гоминдановское правительство и британское посольство. По прямой линии на карте это свыше семисот километров, но опасно продвигаться было только первые пятьдесят миль. Дальше японцы идти не рисковали: там территорию контролировали китайские партизаны. Днем англичанин прятался в канавах, а ночью его провожали партизаны, передавая с рук на руки, кормили лепешками и зеленью - тем, что ели сами. После войны этот молодой человек вернулся в Шанхай.
Но побеги из лагерей случались редко. Интернированные, не зная, как будут реагировать японцы, боялись, что бежавшие могут поставить под удар оставшихся. Однако в Шанхае японцы жестоко обращались только с китайцами и евреями в гетто, а с иностранцами вели себя довольно прилично. В этом отношении Шанхаю повезло по сравнению с Гонконгом, Сингапуром или Индонезией, да и с Филиппинами - там долго не могли говорить о японцах спокойно, поскольку те проявили крайнюю жестокость и к европейцам, и к коренному населению. До сих пор непонятно, почему к Шанхаю была проявлена такая лояльность: то ли потому, что Шанхай был крупным международным городом и все, что в нем творилось, от множества тайных радиостанций в тот же день становилось известным в Европе и Америке, то ли нашлись еще какие-то причины. Возможно, японские капиталисты, жившие до войны в Шанхае на протяжении многих лет, не были враждебно настроены к иностранцам, с которыми их связывали деловые отношения, и надеялись продолжать здесь свои дела и после войны. e-libra.ru/read/488292-zapiski-shanhayskogo-vra...