[Шано]

Инна Кублицкая, Сергей Лифанов

ЧАСЫ ДОКТОРА ВАТСОНА,
или
ТАЙНА «MWM»

Этот фильм основан на романе «Знак четырех» Артура Конан Дойла,
творчество которого является народным достоянием
и поэтому не ущемляет ничьих имущественных прав.
Титры сериала «Знак четырех», 2001 год
(записано с голоса переводчика)


ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

История этой рукописи сама могла бы послужить сюжетом для приключенческого романа.
Ее автор – человек, чье имя на слуху и в наше время.
Время написания: лето 1902 – весна 1903 гг.
Сразу после того, как автор поставил последнюю точку, он проверил страницы, прошил, скрепив в большую тетрадь, поместил в желтый конверт плотной шелковой бумаги, запечатал сургучом, положил в другой конверт вместе с часами и небольшой запиской, запечатал уже этот конверт и написал там, где должен был бы находиться адрес:
«Тому, кому это будет интересно. Вскрыть не ранее 2003 года»,
после чего отнес конверт в адвокатскую контору «Дреббер, Стэнджерсон и Хоуп».
Мистер Хоуп, в то время очень молодой и весьма добросовестный человек, упаковал желтый конверт в белый и еще более плотный конверт, поставил свои печати и свою подпись и отнес его в ближайшее отделение «Объединенного банка центральных графств», где поместил его в железный ящик, предназначенный для подобных вложений.
Так бы этот конверт и пролежал без особых приключений предназначенные ему сто лет, однако двадцатый век оказался щедрым на потрясения.
Первую мировую войну конверт не заметил, зато Вторая почтила его прямым попаданием в банк. Конверту повезло: железный ящик, в котором он находился, был лишь помят, и его отнесли в контору «Хоуп и Хоуп» (старшие компаньоны к тому времени уже отошли в мир иной). Старший Хоуп поручил младшему отнести конверт в другой банк, и молодой Хоуп сдул с конверта пыль, засунул в другой конверт, на этот раз голубой, запечатал сургучом, подписал… но в это время позвонила будущая миссис Хоуп, и молодой человек в припадке вполне простительного восторга метко запулил конверт на большой шкаф, стоящий в конторе еще с тех времен, когда Дреббер был младшим партнером.
Под предлогом того, что он несет конверт в банк, молодой Хоуп удрал из конторы на полтора часа раньше, а следующим утром на вопрос старшего Хоупа невинно ответил, что все исполнено. Конверт он решил отнести в банк завтра… но потом как-то повалило все одно к одному, и про конверт он уже не вспоминал. Разумеется, не через неделю, так через месяц молодой Хоуп о конверте бы вспомнил, однако свидания… женитьба… медовый месяц длиной в три дня… наконец, отбытие в действующую армию помешало конверту попасть в банк. Понятно, что по возвращении с театра военных действий воспоминаний о поручении в голове молодого Хоупа не осталось.
Стараниями уборщика конверт однажды свалился за шкаф и благополучно пролежал там более полувека, обрастая пушистой серой шкуркой из пыли. В самом конце ХХ века младший партнер фирмы «Хоуп, Ферье и Ферье», дорвавшись до власти, затеяла грандиозный ремонт. Шкафы времен Джонатана Свифта отправились в мастерскую по реставрации антиквариата. Скопившийся за ними хлам подлежал, разумеется, отправке в мусорные баки, но за первым же шкафом в углу блеснула бриллиантовая серьга, и весь персонал фирмы с восторгом неофитов от археологии начал разбирать мусор в надежде отыскать что-либо если не такое ценное, то столь же интересное. В числе находок оказалось изрядное количество монет, в основном фартинги, полупенни, пенни и двухпенсовики, причем некоторые вызвали бы сердцебиение у нумизмата, уйма пустых конвертов с марками, при виде которых дрогнула бы душа у филателиста, целая коллекция огрызков карандашей и сломанных ручек и много еще чего.
Всеобщее оживление вызвала стопка так называемых французских открыток примерно столетней давности. Пышнотелые красотки в кружевном белье принимали томные позы, но уже не воспринимались как порнография, а умиляли какой-то старозаветной невинностью. Находка старого засургученного конверта прошла на этом фоне незамеченной. То есть, конечно, мисс Ферье отерла с него пыль, внимательно рассмотрела, пожала плечами и положила на подоконник. Два часа спустя один из рабочих, деликатно держа мокрый конверт двумя пальцами за уголок, протянул его мисс Ферье со словами:
– Тут… это… упало, словом…
Мисс Ферье переложила многострадальный конверт на другой подоконник и вспомнила о нем только перед уходом домой. Оставлять конверт на произвол ремонтникам было, конечно, нельзя. Тащить в хранилище, куда эвакуировали мало-мальски важные бумаги, мисс Ферье было лень – она слишком устала, координируя эвакуацию, археологические раскопки, уборку и начинающийся ремонт. Поэтому она сунула конверт в пластиковый пакет с рекламой «Хэрродз» и отправилась домой. Два дня конверт пролежал в кухне на холодильнике, куда мисс Ферье выгрузила сделанные по дороге домой покупки. Два дня на пакет подозрительно косился русский голубой кот по имени Модус Операнди.
В субботу, наводя на кухне уют, мисс Ферье наткнулась на пакет и вздохнула. Но конверт вполне мог потерпеть до 2003 года, и мисс Ферье переложила его на системный блок своего компьютера, сочтя, что на этом месте она его не забудет.
Модус Операнди был иного мнения о подходящем месте для конверта, столь восхитительно пахнущего мышами. Он сбросил конверт на пол, загнал под кровать хозяйки и еще неделю или две единолично наслаждался своим сокровищем.
Очередная находка все того же конверта повергла мисс Ферье в смятение. Это следовало прекратить, и она бросила конверт в свою объемистую сумку деловой женщины, решив-таки непременно завезти его в банк, чтобы не мозолил глаза. Увы, она о нем забыла и вспомнила только тогда, когда, заехав навестить старшего партнера, доставала из сумки коробочку конфет, чтобы посластить жизнь старичку. Мистер Хоуп, который когда-то был тем самым молодым Хоупом, воззрился на конверт без тени узнавания.
– Найдено перед ремонтом за шкафом, – проинформировала мисс Ферье.
Мистер Хоуп внимательно рассмотрел свою подпись и дату под ней.
– О, – сказал он, – вы знаете, что этот день – один из самых счастливых в моей жизни? – собираясь было пуститься в воспоминания, но прервав себя где-то на третьем слове. – Да, я пренебрег, но все же не каюсь… Ох, молодость, – растроганно добавил он. – Право же, стоит разок в жизни пренебречь обязанностями, чтобы в старости получить такое напоминание. Оставьте конверт мне, дорогая. Я сам о нем позабочусь.
Он позаботился. Добавил к своей подписи фразу:
«Вскрыть после моей смерти, но не ранее 2003 года», –
и положил в домашний сейф.
И если вы думаете, что рукопись наконец-то увидела свет, потому что мистер Хоуп умер, вы ошибаетесь.
Его обуяло любопытство, и он сам вскрыл конверт.


ПРОЛОГ

Сегодня я видел, как Лондон празднует коронацию.
Сегодня Англия и вместе с ней вся Империя приветствует Эдуарда, сына Виктории, и с этим событием для Англии начинается новый век.
Я оглядываюсь назад, я, еще не старый человек, смотрю на свою жизнь, которая вся прошла при правлении нашей славной королевы, и вижу, что и взгляды мои, и привычки, и самые понятия о жизни – все это осталось в прошлом веке. Я вглядываюсь в молодых людей, но не вижу в них себя и друзей моей юности; мы жили почти так же, как наши отцы, а вот они, не представляющие жизни без электричества, телефона и автомобилей, – люди другого века. Можно, конечно, засадить их за учебники, и они узнают, как расцветала наша страна под сенью великой королевы, и какие войны вели мы во имя короны, и какая была политика внутри страны и за ее пределами; обо всем этом они прочтут в книгах, где точно указаны даты того или иного договора, той или иной битвы – но откуда они узнают о нас самих, о том, что мы были за люди, как жили, каким представлялся нам мир, когда мы были так же молоды, как они сегодня? Они возьмут романы, написанные в наше время, прочтут и будут думать, что мы были такими же гротескными персонажами, как те, кто описан в пухлых томах, и мы будем представляться им людьми причудливыми и смешными, как нам в наше время казались причудливыми и смешными герои пьес Шеридана.
Что ж тут сетовать? Я и сам не чужд литературы и могу без особого хвастовства утверждать, что никто лучше меня не описал еще моего друга, с которым в иные времена я делил кров, а в иные – опасности. Что же, я старался по мере сил, но, перечитывая иногда свои очерки, вижу, что там я упустил нечто важное, некую черточку, а там по некоторым соображения личного характера слукавил – и вместо красочного и полного портрета маслом перед читателями оказалась блеклая олеографическая репродукция. Дух жизни так легко ускользает, когда пытаешься перенести его на бумагу. И все же стараться стоит.
Я размышлял об этом сегодня, наблюдая из окна Юнион-клуба за многокрасочным действом на Трафальгарской площади. «Первая по красоте площадь в Европе», как ее называют, была сегодня прекрасна как ни в какой другой день; тысячи людей пришли сюда, чтобы увидеть процессию, от которой зрителей отделяла двойная стена солдат. Подножие колонны Нельсона окаймляли три ряда синих мундиров; восточнее, у входа на площадь, выстроилась королевская морская артиллерия. На скрещении Пэлл-Мэлл и Кокспер-стрит уланы и гусары подпирали со всех сторон памятник Георгу III. В западной части алели мундиры моряков королевского флота, а от Юнион-клуба до самой Уайтхолл-стрит выстроился плотным сверкающим полукольцом первый лейб-гвардейский полк – великаны верхом на гигантских конях, стальные панцири, стальные каски, стальные чепраки – бравые ребята, кровь с молоком! И я подумал: как будут выглядеть эти красивые статные молодцы в глазах людей еще не родившихся, на которых теперешняя молодежь, достигнув зрелости, будет смотреть с тем же старомодным сожалением, как я сейчас смотрю на румяных юношей, одетых по-спортивному, по последней моде, с автомобильными очками-консервами на кепи и кожаными крагами, небрежно рассованными по просторным карманам замшевых курток? Я видел фотографов, нацелившихся на площадь хищными глазами своих объективов – однако во что превратятся все эти живые, брызжущие в глаза краски, запечатлевшись серыми пятнами на фотопластинках? А потом и эти фотографии поблекнут, померкнут, бумага станет желтеть, ломаться и крошиться – на сохранившихся карточках пурпур и индиго парадных мундиров превратятся в линялые тряпки, и непонятны будут восторг и воодушевление, которые охватывали нас – от джентльменов из Олбани до оборванцев из Уайтчепеля – когда со стороны Уайтхолла прокатилось многоголосое «Ура!».
Разумеется, я не мог попасть в Вестминстерское аббатство, где при коронации и миропомазании присутствовало шесть с половиной тысяч прелатов, священников, видных государственных деятелей, принцев и военных; и я не видел, как под звуки фанфар и гром военных оркестров, окруженный блестящей толпой лордов и иностранных владык, король в великолепной золотой мантии торжественно принимал атрибуты королевской власти. Лорд-камергер возложил к ногам короля шпоры, а архиепископ Кентерберийский вручил ему меч в красных ножнах, сопровождая это речью: «Прими сей королевский меч с престола Господня. Вручают его тебе священники, недостойные слуги Господни. Твори мечом этим справедливость, искореняй зло, охраняй Святую церковь Господню, защищай вдов и сирот и помогай им. Восстанавливай то, что пришло в упадок, береги то, что восстановлено, карай и исправляй дурное и поддерживай хорошее…»
Однако же я видел, как на Трафальгарской площади показались королевские гребцы в средневековых одеяниях красного цвета, а за ними дворцовая карета, в которой сидели придворные дамы и кавалеры, с ливрейными лакеями в пудреных париках на запятках и пышноодетыми кучерами, за ней другие кареты – и в каждой лорды и камергеры, виконты и фрейлины. А следом – королевский эскорт: генералы со следами ратных трудов на бронзовых лицах, прибывшие в Лондон со всех концов света; офицеры волонтерских войск, офицеры милиции и кадровые офицеры; Спенс и Палмер, Броквуд и Купер, который сменил Укипа, Малтияс, отличившийся при Даргае, Диксон, командовавший при Флакфонтейне, генерал Гейзли и адмирал Сеймур, только что из Китая, Китченер – герой Хартума, и лорд Робертс, воевавший в Индии и не только там, – военачальники Великобритании, слава и опора Империи! И я подумал: сколько из этих имен вспомнят те, кто еще не родился, без того, чтобы рыться в книгах, освещающих историю наших дней?..
А по площади все движутся и движутся люди, составляющие цвет великой Империи: пэры, члены палаты общин, принцы, махараджи, шталмейстеры короля и дворцовые стражи. Появились колониальные солдаты, стройные, худощавые, закаленные – и войска всех племен и народов: из Канады, Австралии и Новой Зеландии, с Бермудских островов и с Борнео, с островов Фиджи и Золотого Берега, из Родезии, Капской колонии, Наталя, Сьерра-Леоне и Гамбии; из Нигерии и Уганды, с Цейлона, Ямайки, Кипра, из Гонконга и Вей-Хай-Вея, из Лагоса, с Мальты и с Санта-Лючии, из Сингапура и Тринидада… Скачут верхом покоренные племена с Инда – смуглые наездники с саблями, во всей своей дикой первобытности – сикхи, раджпуты, бирманцы; провинция за провинцией, каста за кастой; глаза слепит от малинового и алого – какой фотоаппарат передаст великолепие?
Сверкая золочеными доспехами, по площади промчались конногвардейцы.
И сразу же: «Король! Король! Боже, храни короля!» – настоящий ураган приветствий. И многие со слезами на глазах – и я в их числе, – готовы кричать вместе с толпой на улице «Боже, храни короля!» при виде золотой кареты, где едет мужчина в королевской мантии, а рядом – женщина в белом платье, и на головах их сияют драгоценными камнями короны, символы власти, славы, силы Великой Британской империи.
И снова процессия, где в роскошных одеждах мы видели и знатных дам, и пудренных лакеев, и солдат – вся эта разряженная череда самых разных людей казалась мишурной и театральной по сравнению со сказочным обаянием только что проехавшего монарха.
И только тут люди вдруг замечают, что идет дождь.
Однако праздник не прекращается, более того – он распространяется по городу, по улицам, на которых сверкают разноцветные гирлянды и вензели «ER». И простой народ веселится, чтобы не упустить такой возможности отпраздновать – шутка ли, первая коронация за столько лет! Со всех сторон слышна песенка:
Эге-гей! Теперь пришла коронации пора,
Так начнем гулять, плясать и кричать: «Гип-гип-ура!»
То-то вволю мы попьем виски, херес, джин и ром…
Веселимся мы: пришла коронации пора!
Возвращаясь из клуба, я смотрел на украшенный огнями город и размышлял: придет время, и сегодняшняя молодежь будет вспоминать этот великолепный праздник с тем же умилением, с каким я вспоминаю порой празднества былых дней…
Я хотел взглянуть на часы, но, запустив пальцы в жилетный кармашек, вдруг обнаружил грустно покачивающийся огрызок цепочки. Кошелек, слава Богу, был на месте. Что ж, так мне и надо. Не следовало предаваться ностальгии по прошедшим дням и философским размышлениям на улицах. Ведь хотел же я, покинув клуб, сразу поехать домой, да вот решил прогуляться, полюбоваться праздником, вдохнуть атмосферу всеобщего веселья, тем более что кэбмены, не в пример карманникам, в праздники отличаются большей, чем в обычные дни, нерадивостью. Интересно, подумалось мне, а наведут ли когда-нибудь среди них порядок? Или даже тогда, когда по улицам будут, пыхтя и дымя, ездить стаи автокэбов, их мрачные водители в кожаных одеждах будут точно так же презирать ездоков, игнорируя их призывы именно тогда, когда они более всего необходимы?
Однако опять я впал в меланхолическое настроение, а до Бейкер-стрит было еще далеко. И мне не следовало отдаваться на волю моих мыслей раньше, прежде чем войду в знакомый дом, поднимусь в знакомую гостиную, увижу своего друга в облаке табачного дыма и услышу его голос:
– Я вижу, Ватсон, с вами только что случилась небольшая неприятность…

ГЛАВА 1
Д-р Джон Ватсон

В 1878 году я окончил Лондонский университет, получил звание врача и тут же отправился в Нетли, где прошел специальный курс для военных хирургов. По окончании занятий я был назначен ассистентом хирурга в пятый Нортумбелендский стрелковый полк.
…Впрочем, об этом я уже писал в свое время и, помнится, в тех моих рассказах немало лукавства, от которого я решил избавиться в этих моих мемуарах. Записки, которые я сейчас пишу, не предназначены для посторонних глаз, поэтому здесь я могу позволить себе быть откровенным если не до конца, то все же в большей степени, чем в тех рассказах, которые я писал, и которые, пожалуй, еще буду писать для печати.
Итак, я – доктор Джон Г. Ватсон. Вы можете прочитать в справочнике, когда и где я родился, когда и где учился, какие работы написал – справочники в Великобритании издают очень хорошие. Только должен вам сообщить, что далеко не все эти данные являются истинными.
Начнем с того, что родился я двумя годами раньше, чем отмечено в справочнике, да и имя при рождении мне дали совсем другое – Джеймс. Своим собственным братом Джоном (умершим, к несчастью, так рано, но для меня удивительно вовремя) я стал после некоторой весьма неприятной для меня истории, произошедшей в первый год моего обучения в Эдинбургском университете, – об этой истории я не хочу распространяться, потому что она не делает чести ни моей добропорядочности, ни моему уму; действительно, должен признаться, что я вел себя тогда как молодой и весьма самоуверенный идиот. Добавлю только, что при обнародовании этой истории я потерял бы всякую возможность оставаться в обществе приличных людей, и спасло меня только то, что ко мне снисходительно отнесся декан моего факультета, замявший нехорошую историю и давший мне возможность отбыть в качестве помощника судового врача на большом пассажирском судне, следующем в Австралию. Может быть, добрый старик предполагал, что меня соблазнит золотая лихорадка и я предпочту навсегда остаться там, однако осторожность уберегла меня от того, чтобы искать сомнительного счастья в тех краях. Кто знает, если бы я не имел должности на судне, а был просто пассажиром, совершающим невесть в каких целях круиз, смог бы я тогда противиться искушению? Однако меня поддерживала мысль, что я не какой-то там молодой человек из приличной семьи, которого за сомнительное поведение отправили подальше из Англии, а начинающий медик, имеющий возможность посмотреть мир, да еще получать за это скромное жалование. Я вернулся, хотя на пути домой мне и снились золотые самородки, наваленные кучами, будто отвалы простой щебенки.
Джон встречал меня в Саутгемптоне. Мы всегда были привязаны друг к другу, тем более что разница в возрасте была не такой уж и большой. Мы собирались двинуться в Лондон, чтобы продолжить там образование. Мое поведение в Эдинбурге бросало неясную тень и на брата, он, впрочем, не видел в том большой вины, ибо его такие вещи отродясь не тревожили, но он хотел учиться рядом со мной, а я хотел учиться рядом с ним.
Но до начала семестра было еще время, а погода была отличная, и мы решили пару недель провести на море. Поселились мы в небольшом городке, жители которого промышляли в основном рыболовством. Морские купания еще не вошли тогда в моду, сейчас, вероятно, в том городе летом роятся курортники, а тогда было тихо, спокойно, жители были заняты своими делами, а мы бродили по пустынному берегу, купались в свое удовольствие и мечтали о тех временах, когда станем знаменитыми – учеными, писателями, изобретателями – ах, нам совершенно все равно было, кем, одного лишь хотелось – славы. И тень провинности не мешала мне предаваться мечтам наравне с моим братом.
В городке нас почти с самого первого дня прозвали братьями Джи-Джи. «Джи», – с нежностью обращался я к Джону. «Джи», – ласково обращался он ко мне.
Десять дней спустя он заболел.
Он разбудил меня ночью, плача от сильной головной боли, видимо терпел, пока мог, я тут же послал хозяйского мальчишку за доктором, а сам принялся делать какие-то компрессы, лихорадочно вспоминая все, что знал из всей нехитрой врачебной практики. Доктор все не ехал, а моя суета причиняла Джону, кажется, почти столько страданий, как и головная боль, и он умолил меня просто посидеть рядом. Когда на рассвете наконец прибыл доктор, измученный Джон лежал в моих объятьях, уже не имея сил плакать, и жаром от него веяло, как от печки.
Джон сгорел в три дня. Кто бы мог подумать, что у юного, полного сил регбиста не выдержит сердце.
Я был потрясен горем. Видимо, я негодяй по самой своей природе, и расчетливость у меня в печенках, если, плача над моим несчастным братом, я назвал доктору для свидетельства о смерти имя Джеймс.
Я никогда не перестану печалиться о моем дорогом брате.
Однако без малейших сомнений я вступил в новую жизнь под его чистым, неопороченным именем. Угрызения совести у меня были. Но они никогда не терзали меня, как гарпии.
Я поступил в Лондонский университет, я в нем учился, я его закончил. Денег у меня было мало, близких родственников, которые пожелали бы помочь мне с покупкой практики, у меня не было, и потому получение специальности военного хирурга было для меня лучшим выходом.
Должность военного хирурга казалась мне весьма удобной для дальнейшей деятельности, только вот афганская война и ранение совершенно не вписывались в мои планы. Тем более в них не укладывался брюшной тиф, который чуть не свел меня в могилу в Пешаваре: в иные минуты мне так и казалось, что я навсегда останусь в Азии. Однако же мне каким-то чудом удалось выжить, и врачи, решив, что в гнилом индийском климате мне не выздороветь, отправили меня в Англию.
И вот на военном транспорте «Оронтас» я снова встретился с полковником М., которого встречал ранее в Афганистане и знал как отличного охотника; он тоже возвращался в Англию и пользовался временем плавания, чтобы писать книгу об охоте в Гималаях; по деятельности натуры он не умел долго сидеть без дела. В те часы, когда он отдыхал от работы, мы сидели рядом на палубе, курили и разговаривали. Сначала наши разговоры касались лишь общих тем, знакомых в Англии, событий в Индии и Афганистане; потом он как-то нечаянно упомянул недавно опубликованную в «Нейчур» статью чиновника, долгое время работавшего в Индии, с которым он был не то мельком знаком, не то обменялся парой писем – я уж не помню; помню только, что разговор о заметке этого чиновника относительно идентификации людей по отпечаткам пальцев навел нас на разговор о преступлениях вообще и о нераскрытых в частности. Я, находясь в несколько благодушном и расслабленном состоянии, позволил себе несколько высказываний, которые полковник М. развил и дополнил; в заключение той беседы мы посмотрели друг другу в глаза и безмолвно, по одним только лукавым взглядам поняли, что являемся родственными душами. Потом мы имели еще несколько бесед, и наши цели и планы обрели четкость и получили определенное направление; перед тем, как судно бросило якорь в Плимуте, мы договорились о способе связи друг с другом, решив в дальнейшем не очень афишировать знакомство и не обмениваться никакими собственноручно написанными документами. Сейчас, вспоминая об этом, я вижу, что тогда ведущую роль в нашем дуомвирате играл полковник М.: он был лет на пятнадцать старше, опытнее, причем его опыт имел несколько специфическое направление; для него ничего не стоило передернуть в карты, причем не ради каких-то финансовых выгод, а просто для удовольствия выиграть; неудивительно, что наше затеянное товарищество на первых порах выглядело – не побоюсь этих слов – как шайка шулеров. Не буду скрывать, что в подобной организации не все устраивало меня: я по натуре не игрок, играть в карты по четко ограниченным правилам мне скучно, а для подтасовок я никогда не считал себя достаточно ловким. (Иное дело бильярд: в условиях большого города это прекрасное занятие, сочетающее в себе физические упражнения с умственными; в деревне же я предпочитаю гольф.)
Я перебрался в Лондон и жил какое-то время в гостинице на Стрэнде, не занимаясь ничем особенным, а просто болтаясь по этому огромному городу, присматриваясь с новым, несколько специальным интересом. М. оставил меня на это время, и мы практически не встречались; однажды в преддверии грядущих доходов он предложил мне в долг небольшую сумму, искренне недоумевая, как можно жить на одиннадцать шиллингов и шесть пенсов в день, однако я отказался; денежные средства мои, разумеется, были весьма скромными, но все же не настолько, чтобы делать долги; я начал подумывать приискать себе жилье более удобное, чем гостиница, и куда более дешевое.
В тот день, когда М. предложил мне кредит, а я пришел к мысли о необходимости переезда, мы встречались с ним в баре «Критерион»: выпили портвейну и перебросились несколькими словами, что со стороны казалось встречей двух едва знакомых людей, потом полковник рассчитался и ушел, а я чуть задержался, чтобы не показываться на улице вместе. Тут кто-то хлопнул меня по плечу; это оказался молодой Стэмфорд, который когда-то работал вместе со мной в одной лондонской больнице; надо признаться, я несколько растерялся и потому приветствовал его с куда большим воодушевлением, чем следовало бы. Мне казалось, что Стэмфорд слышал мой разговор с полковником и сможет впоследствии сделать неблагоприятные для меня выводы. Однако Стэмфорд, поощренный теплым приветствием, поздоровался со мной столь же радостно, хотя в прежние времена я несколько пренебрегал им, считая простодушным и скучным малым, и я подумал, что он и сейчас не обзавелся друзьями. Он сказал немного возбужденно, что был приятно удивлен, войдя в бар и сразу увидев меня, и я, улыбнувшись, предложил ему позавтракать вместе.
Наш разговор я достаточно подробно описал в других моих записках, с которыми уже знакома читающая публика, однако, могу заметить, что, предлагая в качестве компаньона своего знакомого, весьма усердно занимавшегося в лаборатории при больнице, Стэмфорд намекнул, что сам он воздержался бы от соседства с этим человеком: не то, чтобы у него возникали сомнения в порядочности этого мистера Холмса, однако же, оставались некоторые предубеждения по поводу его увлеченности наукой. Стэмфорду казалось, что в своей естественнонаучной одержимости Холмс может дойти до преступления.
Стэмфорд даже не мог предположить, что именно эти его слова еще более, чем все остальные причины, заставили меня желать более близкого знакомства с мистером Шерлоком Холмсом. Богатая фантазия – мой самый большой недостаток, и я уже начал соображать, что увлеченный химик может оказать неоценимую помощь в наших не вполне законных делах. Еще не видев мистера Холмса, я уже составил о нем впечатление как о дилетанте-фанатике, который не видит дальше колб и пробирок, демонстрирующих его завиральные идеи, и который может стать неплохим орудием в наших с М. руках. И факт, что он колотил палкой трупы, чтобы узнать, могут ли синяки появиться после смерти, чрезвычайно меня заинтересовал: было похоже, что придать его исследованиям определенное направление удастся без особого труда.
Увы, а может быть, и к счастью, действительность оказалась совсем не похожей на мои скороспелые измышления. Я полагал увидеть ученого червя, по самые глаза заросшего неухоженной бородой, а увидел высокого подтянутого, спортивного сложения молодого человека примерно моих лет, и во взгляде его, остром и пронзительном, не было и следа той рассеянности, которую я предполагал найти в описанном Стэмфордом фанатике науки. Напротив, я увидел человека, внешность которого выдавала живой и решительный характер; его энергичность еще более подчеркивала необычайную худобу; при его росте это могло бы показаться признаком болезненности. Я бы не назвал его, как пишут порой в романах, человеком приятным или симпатичным, однако, сразу же почувствовал к нему своеобразное тяготение; после первых же минут знакомства мне захотелось стать его другом. Не буду лукавить: я сразу понял, с каким невероятно интересным человеком столкнула меня судьба, и упускать возможность разглядеть его поближе я не собирался.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что уже на следующее утро мы с мистером Шерлоком Холмсом отправились смотреть квартиру на Бейкер-стрит, которую я из вполне понятных соображений в своих опубликованных записках наделил номером 221-б. Квартира показалась нам удобной, хозяйка – приятной и добросовестной особой, и мы тут же договорились о найме.

@темы: ШХ, мое и наше