- Я вижу характерную черту в том, что в современном мире литература разделилась по половому признаку. Появилась масса писательниц, которых читают, в основном женщины. Попросите почти любую женщину назвать ее любимых писателей, и она назовет список, почти сплошь состоящий из женских имен. Список, названный мужчиной, будет, наоборот, состоять преимущественно из мужчин.
- (флегматически) "Гэндзи Моногатари", например, сугубо "женский" роман. Потому что автор была реалисткой.
- А с другой стороны - кого ещё вспомнить-то? Ну Сапфо, ну сестёр Бронте, ну Агату Кристи на xудой конец. Маргариту Наваррскую ещё... Не Лидию же Чарскую
- Вот нинада тут этих бледнолицих классовых эксплуататорш типа Бронте, а то вы и до Джейн Остин докатитесь! Я, кстати, Остин применял для запугивания американов. Когда некие американы стали мне рассказывать, что они любят великий русский культура толстой и достоевский, я предупредил, что ещё пара слов про толстоевского, и я начну многословно нахваливать "Гордость и предубеждение". Американы взбледнули, и сказали, что осознали, раскаиваются, и больше не будут.
К слову, вот "Гэндзи моногатари" для запугивания не годен. Ну то есть помимо того факта, что его никто не читал (особенно феминистки, которые им гордятся), так там ещё и роман, а не сантабарбара, как у Остин.
https://ivanov-petrov.livejournal.com/2225979.html?thread=142285883#t142285883

@темы: женский вопрос, писательское

---

Фотография с пляшущим Шариковым попалась в одном из материалов фейсбучной ленты. Сама статейка, тоже любопытная, кстати, про то, как кино снимали. А на этой фотке меня заинтересовала доска. Это не вымышленная криминалистика, конечно, но все-таки, пример того, как в кино создается научный антураж, посему проведем небольшой разбор понаписанного.

( начнем с химии )

@темы: фильмы

---

много ссылок на исторические темы

В январе уходящего года у нас было 100-летие ленинского декрета о продразвёрстке. Попытался рассказать об этом, и данные тексты стали логическим продолжением моих публикаций, появившихся ранее в журнале «Профиль» в феврале и октябре 2017 года, рассказывавших о продовольственном положении соответственно в феврале и октябре 1917-го. Ну а в минувшем январе настало время поговорить о январе 1919 года – это фактически один текст в двух частях (название не мои, редакционные; моё – содержание):
100 лет назад в России началась продразверстка, ставшая апофеозом Гражданской войны

К 100-летию продразверстки: чем закончился хлебный террор большевиков


Так же в минувшем январе у нас исполнилось 160 лет учреждения Амурского казачьего войска:
«ВЕСТИ МОИХЪ КАЗАКОВЪ-ПЕРЕСЕЛЕНЦЕВЪ НА АМУРЪ…»

В минувшем феврале исполнилось 85 лет со дня гибели парохода «Челюскин» в торосах Чукотского моря:
«ЛЁД ВЕДЁТ СЕБЯ БЕСПОКОЙНО...»

В апреле этого года исполнилось ровно 365 лет, как мушкетёры корейского короля отправились на невольную встречу с русскими первопроходцами:
«КОРЕЙСКИЙ НОС» И «СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫЕ РУЖЬЯ». Часть I

«КОРЕЙСКИЙ НОС» И «СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫЕ РУЖЬЯ». Часть II
Это, пожалуй, мой самый любимых текст за минувший год, поэтому вот короткий отрывок из него:

…Более 200 казаков, включая атамана Онуфрия Степанова, погибли. Согласно дневнику Син Ню, подчинённые маньчжурам «жители собачьих посёлков» — так кореец обозвал людей, ездивших на собачьих упряжках, — резали и поедали трупы русских. Видимо, Син Ню стал свидетелем первобытной традиции некоторых племён Приамурья, практиковавших ритуальное поедание кусочка печени убитого врага.

Но главное внимание корейского генерала привлекли сами русские и захваченные у них трофеи. «Их стрелковое искусство превосходно. В предыдущих войнах маньчжуры терпели от них серьёзные поражения и несли большие потери убитыми…» — написал Син Ню о поверженном враге через два дня после сражения.

Маньчжуры захватили в плен десять казаков, и корейский генерал попытался понять, что же это за люди. «Их лица и волосы очень сильно напоминают варваров, но выглядят они более свирепыми… Переводчик говорит, что они О-ро-со, я раньше о такой стране не слышал… Видно, и маньчжуры не знают, откуда они пришли», — записал Син Ню в дневнике.
( Свернуть )

Больше всего командира корейских мушкетёров заинтересовали и поразили, конечно же, доставшиеся победителям русские ружья. Корейцы использовали фитильные мушкеты, в которых порох поджигался тлеющим шнуром, тогда как у русских первопроходцев имелись на вооружении более совершенные кремневые ружья. Поражённый генерал Син Ню назвал эти трофеи «оружием со сверхъестественной системой воспламенения пороха». Он писал в дневнике: «В ружьях врагов, в отличие от наших, не используют фитиль. Внутри них находится металлическое огниво и каменное кресало. Металл и камень ударяются друг о друга и высекают пламя. Это удивительный механизм…»

Корейский генерал попросил барона Шархуду дать ему хотя бы немного столь совершенного русского оружия: «Поскольку ружья врагов особенные, то радость триумфа ещё больше возрастёт, если подарить нашему государству несколько стволов…» Однако маньчжур отказал корейцу и все трофеи отправил в Пекин, а обиженный Син Ню записал в дневнике о своём командующем: «Этот подлец жадничает…»

Из десятка русских пленных один оказался на корабле Син Ню. Корейский генерал попытался поговорить с ним через маньчжурского переводчика, знавшего лишь приамурские диалекты и не владевшего русским. Однако кое-что кореец сумел понять даже из такого общения, и выясненные им факты потрясли его ещё больше.

«Вражеский пленник говорил, что после того, как они покинули свою страну, они четыре года добирались сюда, на Амур. Как можно четыре года идти по чужим землям, а после этого ещё и сражаться в этих местах? Этому невозможно поверить...» — записал в дневнике корейский генерал, поражённый фантастическим и невообразимым для него расстоянием, покорившимся русским казакам…

К 9 мая минувшего года рассказал о специфике внешней торговли Советского Союза в 1941-45 годах – о том какую роль в нашей победе сыграли, среди прочего, сибирская белка и шпанская мушка:
Секреты внешней торговли СССР в годы Великой Отечественной войны

Минувшей весной исполнилось 750 лет, как распалось государство, объединявшее Москву и Пекин. Весной 1269 г. праправнуки Чингисхана разделили на части самую большую континентальную империю в истории человечества, простиравшуюся от Евфрата до Амура, от Дуная до Янцзы… Но даже один из осколков той империи, известный нам как Золотая Орда, еще долго оставался самой большой и могущественной державой Европы – могущественной не только в военном, но и в экономическом смысле. Поэтому на страницах журнала «Профиль» попробовал рассказать о том, что остаётся вне распространённых знаний об Орде – о той внушительной экономике, что стояла за спиной страшных золотоордынских лучников:
Корпорация «Золотая Орда»

Корпорация «Золотая Орда»-2

В минувшем июле исполнилось 220 лет со дня рождения Фёдора Матюшкина, не только лицейского друга Пушкина, но и одного из первых исследователей Колымы и северного побережья Чукотки:
Лицеист на Колыме

Так же в июле этого года исполнилось 220 лет со дня возникновения знаменитой Российско-Американской компании. Все её знают по освоению Аляски, однако компания немало работала и на нашем Дальнем Востоке – для DV.land рассказал именно об этом.
Не Аляской единой

А еще в минувшем июле у нас 410 лет со дня первого исследования луны в телескоп. А так же в 2019 г. мы можем отметить и 340 лет первого русского перевода первого научного трактата о Луне. Обо всём этом немного рассказал на страницах «Профиля»:
Сверкающий глаз ночи

В минувшем августе у нас исполнилось 165 лет крупнейшей битве за Камчатку – отражение атаки англо-французской эскадры на Петропавловск в ходе Крымской войны:
«На край земли заброшена горсть нашего народа…»

«Мы в крови, как в луже…»


В сентябре минувшего года исполнилось 330 лет первому договору России с Китаем:

МОСКВА И ПЕКИН МИРИЛИСЬ НА «РИМСКОМ ЯЗЫКЕ». Часть I

МОСКВА И ПЕКИН МИРИЛИСЬ НА «РИМСКОМ ЯЗЫКЕ». Часть II

А еще в этом сентябре у нас исполнилось 170 лет первой в России спецоперации по дискредитации политической оппозиции:
Провокатор, опередивший время:
«В большинстве молодых людей, очевидно, какое-то радикальное ожесточение против существующего порядка вещей, без всяких личных причин, единственно по увлечению мечтательными утопиями, которые господствуют в Западной Европе и до сих пор беспрепятственно проникали к нам путем литературы и даже самого училищного преподавания…» – ровно 170 лет назад, в начале сентября 1849 г., эти строки читал Николай I.
( Читать дальше... )
Конкретно юбилеи на этом почти кончились, но остались еще кое-какие любопытные публикации уходящего года. Наверно все мы ещё не забыли как в январе 2019 г. вдруг который раз обострилась тема Курил, русско-японского сопора за острова. Вот вам краткий обзор этой большой истории, от атамана Атласова до генералиссимуса Сталина, на страницах журнал «Профиль»:
«На море видел как бы острова есть…»

А вот в пандан к теме спора о Курилах личная история русского первопроходца этого архипелага:
«ЗАСЛУЖИВАТЬ ВИНЫ СВОИ» КУРИЛАМИ
Из всех наших первопроходцев Иван Козыревский, пожалуй, самая трагичная фигура – а этот моей текст едва ли не самый подробный рассказ о нём за все минувшие три века…


Два текста, рассказывающих о дальневосточной политике Петра I – он не только на Запад «прорубал окна», но и Восток тоже весьма не забывал:
НЕМЕЦКАЯ «КУРИЦА» И КИТАЙСКИЙ «КОРАВАН». Как царь Пётр I строил взаимоотношения с Китаем

«ШИТЫЕ РОЖИ»: ШАМАНЫ ДЛЯ ЦАРЯ ПЕТРА. Как император искал дорогу в Японию и боролся с коррупцией на Дальнем Востоке


В уходящем году немного вспомнил про забытых греков – ведь в своё время выходцы из бывшей Византии сделали для России не меньше, чем наемные специалисты из Западной Европы. А среди этих забытых греков, послуживших Руси и России, встречались реальные судьбы по размаху и авантюрности дающие фору любым капитанам Бладам с капитанами Алатристе…
ЗАБЫТЫЕ ГРЕКИ


В каком-то смысле близкая к теме греков публикация в двух частях о том как из Дикого Поля родилась экономическая жемчужина Новороссии – ведь у нас неплохо знают о блестящих победах эпохи Екатерины II в войнах с туками, однако социально-экономические последствия тех побед гораздо менее известны, а ведь для истории Отечества они значили даже больше, чем чисто военные успехи. Ну и само собой в этой теме много интересного, вплоть до экспорта в Стамбул чёрных кошек…
«Край, удобный к народному населению»

«Край, удобный к народному населению» 2


Ну и напоследок немного курьёзного и этнографического…

Некоторые рецепты и заговоры славянских знахарей Дальнего Востока из начала ХХ века:
ВШИ С КЛУБНИКОЙ

Рыбные дни русской истории
За сотни лет до того, как сталинский нарком Микоян 12 сентября 1932 года учредил «рыбный день», продукция рек и морей занимала почетное место на русском столе.
( Читать дальше... )
Несостоявшийся налог на электричество
…еще в XIX веке на электричество посмотрели, как на объект налогообложения. Впервые такая мысль возникла в России накануне 1887 г., когда разрабатывался акциз на «осветительные масла», – именно тогда Министерство финансов попыталось собрать первые данные и об электричестве как источнике освещения и потенциальном источнике коммерческой прибыли. Однако царские чиновники пришли к выводу, что по электричеству данных недостаточно, так как отрасль еще не вышла из стадии экспериментов.

Электричество долгое время даже не считали товаром и имуществом. Но в 1902 г., казалось бы, банальное дело о мелкой краже, совершенной жившим на окраине Петербурга крестьянином Николаем Ивановым, дошло аж до самого Сената, высшего органа царской России. Крестьянин крал электричество, самовольно подсоединив лампочку в своем доме к городской сети. Суды всех инстанций на основе существующих законов признали Иванова невиновным, сочтя, что электричество «не подходит под понятие вещи, предмета или вообще имущества». Лишь Сенат смог не без труда принять особое юридическое решение( Читать дальше... )

@темы: история, 20 век: Россия и вокруг нее

---

"Начэпидотряду.
Рапорт.

Довожу до Вашего сведения что мною вместе с Соколовой 12 и 13 числа был обследован приемник номер 3 на ул. Соборной и Заводской. Содержание приемника такое.
Общее количество детей говорят - 800 ч. Но это только цифры взятые с воздуха. Никто не знает точное количество. Нет никаких записей откуда дети, их фамилий; а прямо пускают с улицы, сажают немытыми за стол беспорядочно. Дети до моего прихода не мылись. Валялись на полу без коек. Лежали в изоляторе больные в своих испражнениях. Трупов по всем помещениям обнаружено 14 ч.
Отправила Соколову заявить в Губчека и трупы были увезены. Положение кошмарное. Вшей не оберешься, совершенно заедают истощенных детей.
Настоящее время положение мало-мало улучшается. Была комиссия. От Губкома тов. Опольский, от Наркомпроса не знаю кто, от Наробраза тов. Стензеньш и доктор Фейгель. От Боевого эпидотряда коммунистов записали меня - Сергееву. Составили Акт и послали его в Москву.
Теперь Опольский выписал два котла для готовки горячей пищи. Ставят Куб на 100 ведер для кипяченой воды. Чекисты делают детям нары и выписали посуды. Губком прислал 300 комплектов белья и 700 пар обуви. Детей начинают посещать воспитательницы, они распределены на несколько детей каждая. Завхоз новый, директор новый.
В изоляторе при кормлении детей теперь находятся дежурные. А до этого было замечено нами, что при раздаче пищи больным детям фельдшерица сливала детям только жидкость, а картофель и мясо поджаривала себе. Мы пригласили ее пройти с нами в отделение милиции, но она стала звать на помощь сотрожа и побежала во двор. Там я догнала ее у забора и сказала что сейчас выстрелю, а дуло я ей шкуре в рот сунула, благодаря чему она упала в обморок.
О поступке своем не жалею, вины за собой не чувствую. Скажи она мне чего я-бы и сейчас выстрелила. Винтовку сдала Соколовой.

Начвзвода Сергеева А[нна].
13 дек. 1921 г."

ЦГАСО, ф. Р-2871, оп. 1, д. 18, л.171-171об. d-clarence.livejournal.com/373693.html

@темы: детский вопрос, 20 век: Россия и вокруг нее

---

Английский рождественский, богоявленский, свадебный фруткейк readandeat.ru/2019/12/26/christmas-cake/

@темы: книги, история кухни, англомания

---

25.12.2019 в 20:27

Пишет  Sindani:

25.12.2019 в 13:09

Пишет  Jake Enotoff:

выпал только в январе
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе
На третье в ночь...

Комментарий В. Набокова: "...Заметим, что в предыдущей, четвертой главе (строфа XL) лето чудесным образом завершается в ноябре, что расходится с постулированной краткостью северного лета (гл. 4, XL, 3), поскольку осенняя погода в тех краях, где было поместье Лариных, устанавливалась не позднее последних чисел августа (по старому стилю, разумеется). Запоздалый приход и осени, и зимы в «1820» г., не очень-то четко означен в четвертой главе, хотя на самом деле конец этой главы (строфы XL–L) покрывает тот же самый временной промежуток (с ноября по начало января), что и строфы I–II гл. 5. Пушкинский «1820-й» отличается от реального 1820 г., который на северо-западе России был отмечен чрезвычайно ранним снегопадом (в Петербургской губернии — 28 сентября, судя по письму Карамзина Дмитриеву)."

Комментарий Ю. Лотмана: "Реальная погода осенью 1820 — зимой 1821 г. не совпадала с пушкинским описанием: снег выпал исключительно рано, 28 сентября 1820 г. Карамзин писал Дмитриеву из Царского Села: «Выпал снег» (Письма Карамзина... С. 294). Правда, снег лежал недолго; 14 октября 1820 г. Н. И. Тургенев сообщал брату Сергею в Константинополь из Петербурга: «Мы живем между дождем и грязью, в физическом и нравственном смысле» (Тургенев. С. 316). Данное обстоятельство имеет значение, поскольку слова П в примечании к тексту ЕО: «Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю» (VI, 193) — толкуются иногда излишне прямолинейно: любые реалии, входя в текст романа, получают значение художественных деталей."

@темы: книги, и о погоде

---

25.12.2019 в 21:05

Пишет  Sindani:

23.12.2019 в 17:27

Пишет  ru.FanFiktion:

Будни и игры детей XVII века
Будни и игры детей XVII века

Благодаря дневнику доктора Эроара мы можем представить себе жизнь ребенка в начале XVII века, его игры и этапы умственного и физического развития, которым соответствовала каждая из этих игр. Хотя речь идет о дофине Франции, будущем Людовике XIII, можно не бояться обобщений, так как при дворе Генриха IV королевские дети, законные и незаконные, получили то же воспитание, что и другие отпрыски дворянских семей, и еще не было абсолютного различия между королевским дворцом и замками знати. Итак, маленького Людовика XIII воспитывали точно так же, как и его товарищей,— ему давал уроки фехтования и верховой езды тот самый учитель, что преподавал военные искусства в Академии для дворянской молодежи, господин де Плювинель; на замечательных гравюрах к учебнику верховой езды де Плювинеля, сделанных Криспеном де По, можно видеть молодого короля во время занятий в манеже. Единственное отличие — будущий монарх никогда не ходил в коллеж, который посещала уже в те времена часть детей знати. Во второй половине XVII века ситуация меняется: культ королевской власти с самого детства отделил молодого принца от других смертных, пусть даже самых
знатных фамилий.

Личный врач Людовика- Эроар оставил нам подробный дневник с детальным описанием каждого шага маленького дофина. В год и пять месяцев, отмечает Эроар, «он играет на скрипке и при этом подпевает себе». Раньше он довольствовался более подходящими для этого возраста игрушками: деревянная лошадка, вертушка, «он пытается играть с кубарем» (волчок, обхватываемый во время запуска веревкой). В полтора года ему уже дают скрипку, тогда это еще не благородный инструмент, а «бренчалка», под которую пляшут на свадьбах и деревенских праздниках.

В том же возрасте он начинает играть в шары [игра, напоминающая крикет]. «Дофин во время игры в молот промахнулся и поранил господина де Лонгвиля». Это все равно, что в сегодняшней Англии полуторагодовалый младенец начал бы играть в гольф или крикет. В год и десять месяцев мы узнаем, что он «продолжает выбивать на барабане все марши»: каждая рота имела свой барабан и свой строевой шаг. Его начинают учить говорить: «Сперва его заставляют произносить отдельные слоги, чтобы потом было легче произносить целые слова».

Дофин начинает говорить; Эроар записывает в фонетической транскрипции его первые слова: «казу папе» — скажу папе; «наису» — нарисуй. Его часто порют: «...кричит, был выпорот (за то, что отказывался есть); успокаивается, потом снова кричит, потом ест». «С громкими криками ушел в комнату. Высечен. Секли долго».

Он любит общество солдат. «Его всегда любили солдаты». «Он возится с игрушечной пушкой». «Со своими солдатами он устраивает маленькую войну. Господин де Марсан надевает ему впервые в жизни высокий воротник. Он в восторге». «Они играют в войну». Мы узнаем также, что он ходит в зал для игры в мяч, будто взрослый, однако спит он еще в колыбели. 19 июля 1604-го ему два года девять месяцев, «чрезвычайно возбужден — ему ставят кровать, первый раз в жизни он будет спать не в колыбели». Он знает уже основы своей религии, на причастии ему показывают облатку.

В Сочельник 1604 года он в полной мере участвует в празднествах: ему три года, «перед праздничным ужином приносят рождественский пень, на котором он будет танцевать и петь в честь приближающегося Рождества». Ему дарят подарки: мяч и хитроумные безделушки из Италии, механического голубя, предназначенного также и для королевы. Зимними вечерами, сидя в четырех стенах,— это в эпоху, когда большую часть времени проводили на открытом воздухе,— «он забавляется тем, что вырезает ножницами разные фигурки из бумаги». Музыка и танцы по-прежнему занимают большое место в его жизни.

Он танцует гальярду, сарабанду и бурре. Ему нравится петь и играть на мандоре (разновидность лютни) Буало. Он поет песню Робена:

«Робен едет в Тур
Купить себе велюр,
Чтоб сшить себе колпак,Я тоже хочу так...»

«Потом он принялся петь себе колыбельную:

„Кто хочет послушать песню?
Дочь короля Луи
Бурбон так полюбил,
Что даже обрюхатил"».

Замечательная колыбельная для маленьких детей! Через несколько дней ему исполнится четыре, а он уже знает, как называются струны лютни, а лютня — инструмент знати: «Играет кончиком пальца на губе и говорит: как контрабаса» (Эроар использует фонетическую транскрипцию и записывает все, даже заикания, когда они имеют место)

В три года пять месяцев «ему нравиться листать Библию с картинками, кормилица ему показывает буквы — он знает весь алфавит». Затем приходит очередь четверостиший Пибрака, правил поведения в обществе, морали. Дети должны знать это наизусть. Начиная с четырех лет ему преподают письмо: его учитель — причетник дворцовой часовни Дюмон. «Ему приносят письменный прибор в столовую. Дюмон собирается вести урок, он говорит: я кладу пример и ухожу к моим ученикам». (Примером называли образец, который надо было скопировать.) «Он переписывает пример, точно копируя каждую букву. Очень доволен». Он начинает знакомиться с латинскими словами. В шесть лет профессиональный каллиграф заменит клирика из часовни. «Он переписывает пример, Богран, королевский каллиграф, показывает ему, как надо писать».

Все еще играет в куклы. «Ему нравится возиться с маленькими игрушками и с немецкой комнатой (миниатюрная мебель и сама комната, которую изготовляли мастера из Нюрнберга). Господин де Ломени дарит ему куклу, одетую как дворянин, с высоким воротником и надушенную. Он ее расчесывает и говорит: „Я женю его на кукле Мадам (сестры)». Также ему очень нравится вырезать из бумаги. Ему рассказывают различные истории: «Он попросил кормилицу рассказать о куме Лисе, о злом богаче и о Лазаре». «На ночь ему рассказывают сказки Мелюзины. Я говорю ему, что это сказки, а не правдивые истории». (Неправда ли, современно?) Сказки предназначались тогда не только для детей — их по вечерам слушали и взрослые.

Одновременно с игрой в куклы этот четырех-пятилетний ребенок стреляет из лука и играет в карты, шахматы (в шесть лет) и предается таким взрослым развлечениям, как мяч с ракеткой и многочисленные салонные игры. В три года он играет в «что положишь ты в корзинку». Нужно было отвечать — дофинку, принцесенку и т. д., забава детей и молодых людей. С королевскими пажами, которые старше его,— в «нравится ли вам компания?», он ведет, и когда не знает, что нужно сделать или ответить, он спрашивает; а вот уже забавы пятнадцатилетних — например, «зажечь свечу с завязанными глазами». Если не с пажами, то с солдатами: «Он участвует в самых разных забавах — „мне нравится ваше место", „кто ударил", прятки, играет на волынке с солдатами». В шесть начинаются игры в профессии, ролевые и групповые игры, когда ведущий что-либо изображает и нужно догадаться, о чем идет речь. Так развлекаются и взрослые и подростки.

Все меняется к семи годам — он больше не носит детской одежды, отныне его воспитание в руках мужчин. Он прощается с «маманга» — мадам де Монгла — и попадает в ведение господина де Субиза. Всеми силами его стараются отвратить от игр детей малого возраста, особенно от кукол: «Вам не следует более играть с такими игрушками (имеется в виду немецкая комната), как не следует играть в извозчика, вы уже большой, вы больше не ребенок». Он начинает всерьез обучаться верховой езде, стрельбе из различных видов оружия, его берут на охоту. Он играет в азартные игры: «Играет в кости, выигрывает бирюзовую безделушку». Создается впечатление, что этот возраст обозначает какой-то важный этап — именно семь лет в педагогической и воспитательной литературе XVII века упоминается как возраст, когда можно отдавать детей в школу или отпускать в самостоятельную жизнь.

Он участвует в торжествах по поводу сезонных и религиозных праздников — Рождество, Май, Иванов день... Мы видим, что в те времена нет еще четкой границы между детскими и взрослыми играми. Они были общими для тех и других.

В начале XVII века эта универсальность больше не распространяется на самых маленьких. Мы хорошо знаем их игры, так как начиная с XV века, то есть с появления путти в иконографии, художники все чаще обращаются к образу ребенка и сценам, изображающим играющих детей. Там можно узнать деревянную лошадку, ветряную вертушку, птицу, привязанную за лапку, и иногда, реже — куклу. Совершенно ясно, что все это предназначалось для самого младшего возраста. Однако невольно задаешься вопросом: было ли так всегда или когда-то все перечисленные здесь игрушки принадлежали миру взрослых? Некоторые из них появились благодаря детской потребности подражать взрослым, уменьшался масштаб до их размеров, как, например, деревянная лошадка в эпоху господства гужевого транспорта. Ветряная вертушка — эти вращающиеся на конце палочки крылья есть не что иное, как имитация более современного технического достижения, чем лошадиная тяга,— силу ветра начали использовать в Средние века. Тот же рефлекс, который заставляет сегодняшних детей играть с игрушечным грузовиком или автомобилем. Хотя, впрочем, ветряные мельницы давно исчезли из наших деревень, вертушки на палочках все еще продаются на ярмарках и на детских площадках общественных парков. Дети — это наиболее консервативная часть общества.

В XVII веке различают следующие типы игр: игры для взрослых и дворян, игры для детей и черни. Само по себе это разделение не ново и восходит к Средним векам. Но начиная с XII века оно затрагивает лишь некоторые игры,— очень специфические, которых насчитывается немного,— игры рыцарские. Прежде чем окончательно сформировалось представление о благородстве происхождения и о высшем сословии вообще, игры были общими для всех независимо от социального положения. Некоторые игры, в свою очередь, еще долго и после этого сохраняли всеобщий характер. Франциск I и Генрих II не считали зазорным поучаствовать в борьбе, Генрих II играл в мяч — в следующем веке это было уже недопустимо. Ришелье принимается прыгать в галерее, как Тристан при дворе короля Марка, Людовик XIV играет в мяч с ракеткой. Но и эти традиционные игры, в свою очередь, в XVIII веке перестают занимать людей высшего общества.

С XII века часть игр предназначалась только рыцарям и только взрослым. Наряду с борьбой, развлечением всеобщим, турнир и кольцо были занятиями рыцарей. Простолюдинам было запрещено присутствовать на турнирах, так же как и детям, пусть даже знатного происхождения,— впервые обычай запрещал детям, как и простолюдинам, принимать участие в коллективной игре. Но дети забавлялись тем, что подражали закрытым для них турнирам. В календаре молитвенника Гримани можно найти сцены с изображением пародийных детских турниров, дети сидят верхом на бочках, а среди играющих можно признать и будущего Карла Пятого.

С конца XVI века турниры больше не проводятся. Их заменяют другие спортивные игры дворян — при королевском дворе, в военных классах Академии, где молодые дворяне первой половины XVII века обучаются фехтованию и верховой езде. Квинтана (то есть «чучело») — игра, в которой необходимо пешим или конным с ходу поразить копьем кусок дерева, заменивший живую мишень турниров и изображавший голову турка. «Кольцо» — на всем скаку сорвать кольцо. В книге Плювинеля, директора одной из таких академий, есть гравюра Криспенаде По, на которой изображен ребенок, будущий Людовик XIII,играющий в квинтану. Автор пишет, что эта игра обладает «яростью лобового столкновения (турнир) и изысканностью игры в кольцо».

Другие примеры процесса, в результате которого прежде значительные игры переходят в разряд детских забав и развлечений на народных гуляниях. Обруч — в конце Средних веков в него играли не дети, точнее не только дети. На шпалере XVI века подростки забавляются обручем, один из них крутит обруч на палке. На рисунке на дереве работы Жана Леклерка конца XVI века уже достаточно взрослые ребята не только бросают обруч, но и прыгают через него как через скакалку: «Кто лучше прыгнет в обруч»,— гласит надпись. Обруч позволял выполнить иногда довольно сложные акробатические фигуры. С ним также танцевали довольно взрослые молодые люди, и это были традиционные танцы.

Начиная с конца XVII века в городах обруч уже перешел, по-видимому, в распоряжение детей. На гравюре Мериана изображен маленький мальчик, толкающий свой обруч точно так же, как это делают повсюду дети в XIX и отчасти в XX веках. Общая игрушка, из разряда танцевальных и акробатических аксессуаров, обруч становится достоянием детей все более младшего возраста — и так до полного своего исчезновения из повседневной практики. Справедливо утверждение: чтобы игрушка привлекала детское внимание, необходимо, чтобы она напоминала нечто, принадлежащее миру взрослых.

Людовику XIII в детстве читали сказки Мелюзины, то есть волшебные сказки. Однако в то время сказки рассказывали и взрослым. «Мадам де Севинье,— отмечает Сторер, специально изучавшая «моду на волшебные сказки» в конце XVII века,— просто напичкана суевериями» . Она не смеет пошутить в ответ на шутку мадам Куланж по поводу некой Кювердон «из страха, что в отместку на ее лицо может прыгнуть жаба». Она намекает на историю трубадура Готье де Куэнси, которую она знала, как того требовала традиция.

Та же дама пишет 6 августа 1677 года: «Мадам де Куланж... любезно поделилась с нами сказками, что забавляют версальских дам; это называется „потчевать". Значит, потчевали нас сказкой о зеленом острове, где растет принцесса прекраснее света белого. Феи постоянно согревают ее своим дыханием и т. д. Сказка продолжалась целый час».

В то же время во второй половине XVII века люди начинают находить эти сказки слишком простенькими и, продолжая интересоваться ими, пытаются придать им новый оттенок — это похоже на попытку превратить в литературный жанр рассказы, принадлежащие устной и наивной народной традиции. Это проявляется в появлении изданий в принципе детских, как, например, сказки Шарля Перро, где еще слишком силен привкус старинных историй, и в появлении более серьезных публикаций, предназначенных не для детского чтения и не для народа.

В то время как сказка становится в конце XVII века новым серьезным литературным жанром письменной традиции (не важно, идет речь о философских сказках или о стилизованных под старинные), устная сказочная традиция забывается теми, кому мода адресует сказки, воспроизведенные на бумаге. Кольбер и мадам де Севинье слушали сказки, никому и не приходила в голову мысль подчеркнуть этот факт как нечто необычное — развлечение того же порядка, как сегодня чтение детективов. В 1771 году дело обстоит иначе — в приличном обществе среди взрослых случается, что старые полузабытые сказки устной традиции вызывают любопытство, свойственное археологам или этнологам,— прообраз современного интереса к фольклору и арго. Герцогиня де Шуазель пишет мадам Дюдефан, что Шуазелю «читают по его просьбе волшебные сказки — он их слушает дни напролет. Мы все к ним пристрастились и воспринимаем их как рассказы о настоящей истории наших дней».

Мяч с ракеткой был самой распространенной игрой; из всех спортивных игр именно к этой моралисты конца Средневековья относились более или менее терпимо и с наименьшим отвращением, в течение нескольких веков она оставалась самой популярной и была общей для всех сословий — и для королей, и для простонародья. Положение изменилось в конце XVII века. Отныне отмечается некая неприязнь у людей высшего сословия к игре в мяч с ракеткой. В Париже в 1657 году насчитывалось 114 залов для игры, в 1700 году, несмотря на значительный прирост населения, их число падает до десяти, в XIX веке их остается только два — один на улице Мазарини, другой на террасе Тюильри, где он действует и в 1900 году. Уже Людовик XIV, говорит историк Жюссеран, играл в мяч с ракеткой без энтузиазма. Однако если взрослые образованные люди оставляют эту игру, дети даже из хороших семей сохраняют ей верность в разнообразных формах игры с мячиком, воланом или в пелоту.

Немало и других спортивных игр перешло в область детских и народных забав. Скажем, игра в шары, о котором мадам де Севинье говорит в письме своему зятю в 1685 году: «Я два раза сыграла в шары с игроками из Роше. Ах, мой дорогой граф, я все время думаю о Вас, с какой ловкостью вы били по мячу. Мне бы хотелось, чтобы и у вас в Гриньяне была такая же красивая площадка для игры». Все эти игры с мячиками, шариками, кеглями были когда-то забыты дворянством и буржуазией и полностью отошли к взрослым в деревнях и к детям на детских площадках.

Еще один вид забав, в прошлом всеобщих, а потом исключительно детских и народных,— переодевание. Романы XVI—XVIII веков полны историй с переодеваниями: мальчики переодеваются девочками, принцессы — пастушками и т. д. Эта литература отражает обычаи, проявлявшиеся во время праздников — сезонных или по случаю: праздника Королей, «жирного вторника», ноябрьских торжеств... Долгое время, выходя на улицу, люди, и особенно женщины, надевали маску (как теперь надевают перчатки). Им хотелось казаться красивее и загадочнее. Это относилось к дворянам. С XVIII века праздники с переодеванием становятся все более редкими и скромными в приличном обществе, карнавал становится чисто народным развлечением и даже пересекает океан, проникая в среду черных рабов Америки. Ну а дети теперь надевают маски и переодеваются для собственного удовольствия.

Источник: www.liveinternet.ru/users/arin_levindor/post490...

@темы: детский вопрос

---

статья о том, за что ругали "портрет мадам Х" https://glam-fille.blogspot.com/2019/12/blog-post.html

@темы: картины

---

Связаны ли греческое слово πόντος, обозначающее море, и названия моста в романских языках?

Да, эти слова восходят к одному и тому же индоевропейскому корню. Но с ними и их родственниками случилось немало занимательного, так что я решил рассказать о них подробнее.( Свернуть )

@темы: Вавилон-18

---

( Читать дальше... )

@темы: паромобили

---

Оригинал взят у в Преимущества народной медицины

Когда вспоминают о лечении разными народными средствами, начиная от рецептов наших бабушек, заканчивая рецептами народной китайской медицины, ароматерапии, гимнастики Цигун, иглоукалывания и аюрведы, в качестве однозначных преимуществ обычно прибегают к следующим надежным фактам:

1. Это проверено поколениями, не то что вся ваша химия
2. Это натурально, не то что вся ваша химия
3. Это поддерживали величайшие умы прошлого, не то что вся ваша химия
4. Это безопасно для здоровья, не то что вся ваша химия
5. В основе этого лежат глубокие филосовские идеи прошлого, не то что вся ваша химия
6. Здесь нет заговора фармацевтических компаний, не то что...ну вы поняли

Про одно такое средство я уже писал. Под катом пример еще одного такого народных средства, полностью удовлетворяющего всем перечисленным условиям. Ходить осторожно. Можно испортить аппетит. Строго 18+. Нет. Строго 21+. Беременным и нервным лучше пройти мимо. Я серьезно. 

1651 год. Книга "Искусство дистилляции". Джон Френч. Приготовление лекарства от эпилепсии (рекомендую сходит по ссылке, там еще много).

Взять мозг молодого человека, умершего жестокой смертью. вместе с венами, артериями и всем остальным, и перетереть в ступке до состояния кашицы. Залить все спиртом на 3-4 пальца, перенести в стеклянный сосуд и настаивать полгода, поместив в лошадиный навоз. После чего перегнать.

Очень подробная книга на предмет медицинского каннибализма, начиная со времен Римской империи, заканчивая почти современностью, с небывалым рассветом практик во времена Великих Географических Открытий. В те самые времена, когда культурная Европа негодовала по поводу ритуального каннибализма на открываемых территориях. Это не была какая-то редкая практика, это было популярное мейнстримовое и одновременно традиционное направление.

Вопрос состоял не в том, стоит ли есть человеческую плоть. Вопрос был - "Какую именно часть человеческого тела следует съесть"

Еще статья на тему. 

(рис. из википедии. Горшок для хранения молотых(?) медицинских мумий)

Лекарства, изготовленные из Египетских мумий рекомендовал еще Авиценна, а сами мумии были важным источником для калорий оздоровления в средневековой Европе. Мумии подразделялись на Египетские (которые попадали через разграбление пирамид) и Арабские (это просто высохшие тела погибших в песчаных бурях). 

Парацельс вообще выделял 6 типов мумий, кстати.

Строго говоря, самыми ценными мумиями были, конечно, Египетские. Именно они хранили то самое наследие древней мудрости. Арабские...ну их целебность вообще некоторыми практикующими врачами оспаривалась. К сожалению, древние египтяне оставили их не так много, и в связи с растущим спросом со стороны голодных европейцев, добыча ценного лекарственного сырья из гробниц стала испытывать трудности уже к началу 16 века. В связи с истощением нефтяных месторождений. Это может показаться странным, но, похоже, бОльшая часть египетских мумий закончила свой трудный путь в желудках европейцев. Если бы Египтяне могли предвидеть такой исход, они бы наверняка придумали кремацию. Или, хотя бы, накачивали своих мертвых мышьяком.


("Сейчас-сейчас я излечусь от всех болезней, как учил нас великий Парацельс", - размышляет сотрудник музея с нехорошим огоньком в глазах)

В общем, на фармацевтический рынок средневековья надвигался дефицит самого главного препарата.

Недобросовестные производители, конечно, быстро придумали способ бороться с дефицитом в условии роста мировых цен. История зафиксировала множество примеров таких "хитрецов", собирающих любые мертвые тела, готовящих их в печке (чтобы не протухли и для аромата), позже досушивая на солнце. Да, они умудрялись подделывать мумий и впаривать их наивным покупателям, неспособным отделять оригинал от подделки. А как его определить? Привольнова, Еделева и обществ защиты прав потребителей в то время не было и никто не мог дать дельного совета.

А состав на этикетках никто не писал...

Вскоре европейцы, чтобы не зависеть от импортного товара, научились готовить аналоги в домашних условиях. Суррогаты, как сегодня сказали бы одни. Товары - заменители, как сказали бы другие. Новые, прогрессивные технологии, как сказал бы я.

Выдержка отсюда. Датировка около 1600 года, но рецепт повторяется неоднократно в разных источниках с небольшими вариациями в трудах многих известных философов, врачей и ученых.

Возьмите чистый труп рыжеволосого мужчины (в рыжих кровь менее густая, а значит плоть будет более высокого качества), возраста около двадцати четырех лет, кто был казнен или умер жестокой смертью. Оставьте тело лежать один день и одну ночь под солнцем и луной - но при хорошей погоде. Порежьте плоть на кусочки, обрызгайте их миррой и немного алое. Затем вымачивайте их в спирте несколько дней, дайте повисеть на 6-10 часов, снова вымачивайте, затем сушите на воздухе в сухом и затемненном месте. Таким образом кусочки будут напоминать копченое мясо и не будут вонять.

Вариации в рецептуре включали себя продолжительность обработки, снижение требований к цвету волос или наоборот, сужение требований к способу смерти или даже точному времени смерти. Ну, как обычно это бывает, с народными рецептами.

Всячески поддерживали такую медицину, как натуральный и целостный подход к оздоровлению, еще последователи Галена. (Это тот самый Гален был отцом фитотерапии? Можете не отвечать, именно тот) Ничего в этом удивительного нет. Безусловно, мудрая древняя философия в сочетании с христианскими представлениями о человеке, как венце мироздания, не могли привести ни к чему другому. 

С появлением Парацельса медицинское людоедство обрело второе дыхание.


(Парацельс, как его показывает нам Вики. Без всякой иронии, великий человек)

Парацельс считал должным употребление человеческой крови строго по астрологическим правилам и часто указывал на недопустимость использования полуразложившихся трупов для приготовления лекарств. Лечебной силой обладали только свежие части тела, не лишенные еще живительной энергии, и его последователи еще многие века практиковали такой подход. Парацельс - это безусловный авторитет, не так ли? Подобное лечит подобное (не здесь ли основ гомеопатии?), значит нет ничего зазорного, кроме полезного в употреблении органов мертвого человека для лечения живого?

Эффективность таких лекарств была неоднократно продемонстрирована на практике и зафиксирована в трактатах. Даже немногие противники-моралисты таких лекарств признавали, что эффективность очень высока. Не сравнима с аналогичными снадобьями, приготовленными из животных.

Не "против", а "за" выступало и христианство, во главе с разными Римскими Папами, частенько прибегавшими к таким способам лечения. Ведьмы, неисчислимым количеством гибнущие в огне святой инквизиции, часто по обвинению в поедании человеческой плоти, как это ни парадоксально, погибали от рук тех, кто человеческую плоть действительно ел.

Те, кто побогаче, покупали лекарства из человеческих тел в аптеках. Те, кто победнее, пытались урвать свою долю человеческой кровушки во время разного рода публичных казней. Не только тяга к кровавым зрелищам собирала столько посетителей разного рода обезглавливаний и колесований. Палачи, торгующие разными частями тела своих подопечных, были одними из богатейших людей своего времени.

(Казнь Карла I. Зрители ждут плацебо лекарства. Традиция пить свежую кровь казненных дожила до второй половины 19 века.)

Тертые человеческие черепа от подагры, эпилепсии и лихорадки. Человеческий жир (особенно ценился детский, ага) от ревматизма и как основа для косметических средств. Печень от цирроза. Мармелад из крови как средство от всех болезней разом. Истертой человеческой плотью лечили охотничьих псов и ловчих птиц. И конечно, мумии...мумии... Египетские, Арабские, Самодельные. Это не я придумал (это я в книжке прочитал), так жили и лечились люди совсем недавно.


Многие основывают свою жизнь на тех же принципах и сегодня. Нет, людей не едят. Но принципы - те же.

Ведь это натурально.
В этом глубокая философия.
В этом мудрость веков.
И никакого заговора фармацевтов и химии...


Заключение.
Смысл всего написанного вовсе не показать глупость предков и ужасы средневековой Европы. Хотя, конечно, это было не самое приятное время и место для жизни. Я бы не хотел там жить. Смысл в другом.

Адептам гомеопатии, фито-арома-энерго-кристалло и прочих альтернативных терапий, иглоукалываний, аюрвед и всего прочего одаренного. Если не поняли - это аналогия, кто Вы есть на самом деле, в чем состоит суть Ваших учений. При этом вы, безусловно, не ровня поедателям людской плоти прошлого. Они, в прошлом, жили так, как могли. Заблуждаясь сами и искали знание для нас. Нашли это знание. Поэтому им простительно. Им-можно. Они - молодцы. Авиценна, Гален, Парацельс, Джон Френч, который перегонял настойку из человеческих мозгов - они все молодцы. Они - гении.

Вы - нет. Вы хуже средневековых людоедов. У Вас есть знание, которого не было у них. Но вы не хотите им пользоваться. Вы не хотите открывать новое знание. Вместо того, чтобы его умножить и развить, Вы его уменьшайте и забываете.

запись создана: 30.04.2014 в 20:31

@темы: медицина-историческое

---

в жж-ленте обратила внимание на эту картину. не из-за каких-то художественных достоинств, а из-за названия Leonard Campbell Taylor - Christmas Roses, grapes, a lemon and an apple

заинтересовали рождественские розы, которые явно не розы.
Оказалось, это английское название морозника черного en.wikipedia.org/wiki/Helleborus_niger

гуглоперевод из англовики

Helleborus niger обычно называют рождественской розой из-за старой легенды о том, что она выросла в снегу от слез молодой девушки, у которой не было дара дарить ребенка Христа в Вифлееме . [2]

Один из подвидов цветет в аббатстве в Англии, которое, как полагают некоторые, было основано святым Томасом. [источник цитирования ] Есть источник, который утверждает, что он цветет около новой календарной даты 6 января. [ цитата нуждалась ] Эта дата была Рождеством по старому юлианскому календарю . Поэтому, когда наступил Рождество под новым календарем и цветок не расцвел, это было настолько страшным предзнаменованием, что Англия не приняла григорианский календарь в то время в 1588 году; принятие пришлось ждать до 1751 [ править ]

В средние века люди разбрасывали цветы на полах своих домов, чтобы изгнать злых влияний. [ цитата нуждалась ] Они благословили своих животных этим и использовали это, чтобы отразить власть ведьм. Эти же люди верили, однако, что ведьмы использовали траву в своих заклинаниях и что колдуны бросали порошкообразную траву в воздух вокруг себя, чтобы сделать себя невидимыми. [ цитата нужна ]

На заре медицины появились два вида морозника: черный морозник , который включал различные виды Helleborus , и белый морозник [9] (теперь известный как Veratrum album или «ложный морозник», который принадлежит к другому семейству растений, мелантиевые ). [10] Черный морозник использовался древними для лечения безумия, меланхолии, подагры и эпилепсии. [11] Он также токсичен, вызывая шум в ушах , головокружение , ступор, жажду, чувство удушья, отек языка и горла, рвоту и катарсис , брадикардию(замедление пульса ), и, наконец, коллапс и смерть от остановки сердца . [9] Исследования, проведенные в 1970-х годах, показали, что корни H. niger не содержат кардиотоксических соединений helleborin, hellebrin и helleborein, которые ответственны за смертельную репутацию черного морозника. Похоже, что в более ранних исследованиях, возможно, использовался коммерческий препарат, содержащий смесь материалов из других видов, таких как Helleborus viridis , зеленый морозник. [12]

В древности самым известным местом для черного морозника был фокианский город Антикира [13] в Греции.

Черный морозник был доминирующим чистящим средством античности, часто предписываемым для этой цели Гиппократом , отцом медицины, в пятом веке до нашей эры. Говорят , что он был введен Мелампом , которым он исцелил безумие дочерей Протея, царя Argos. [9] Седативное свойство морозника было отмечено около ста лет спустя Феофрастом . [14]

@темы: Шотландия, кладовка мифов, цветики-листочки, медицина-историческое, англомания

---

Лондонская психиатрическая больница Бедлам (Bethlem Royal Hospital) была в 1675 году перестроена в стиле дворца французских королей Тюильри.

( Свернуть )

Когда Людовик XIV узнал о таком оскорблении, он пришел в ярость и приказал построить туалеты в своем дворце в стиле Сент-Джеймсского дворца, который был основным местопребыванием британского королевского двора.

@темы: история зданий и мебели, англомания

---

Новогодняя сказка

( зима пришла.. )

@темы: картины

---

agasfer.livejournal.com/2405425.html

@темы: птички

---

В годы Третьего рейха в Германии появляется понятие «немецкая мода», под которым подразумеваются стиль одежды и внешний вид, подчеркивающие скромность, добропорядочность, естественность и женственность истинной арийской женщины. Однако очень скоро официальные представления о моде и должном женском облике вступают в противоречие с реальной экономической ситуацией, способностями немецких модельеров и стремлением представительниц немецкой элиты к настоящей элегантности. «Полит.ру» публикует статью адъюнкт-профессора истории в Университете Маркетт (штат Висконсин, США) Ирен В. Гюнтер, в которой автор подробно прослеживает изменения, произошедшие в немецкой моде 1915-1945 годов, а также рассказывает историю соперничества Германии с Францией 1920-1930-х годов за право называться законодательницей моды. Статья опубликована в журнале «Теория моды. Одежда. Тело. Культура» (2009. Вып. 11). Впервые: Fashion Theory: The Journal of Dress, Body & Culture (1997. Vol. 1.1).

Во времена Третьего рейха разные группы из разных и меняющихся соображений пытались внушить немецким женщинам, что только немецкая мода способна выразить их уникальную благородную сущность. Однако никто так и не объяснил до конца, какой именно смысл вкладывался в термин «немецкая мода». Истоки этих противоречий в мире нацистской моды возникли вскоре после Первой мировой войны. В 1920-е годы, когда Берлин соперничал с Парижем за звание «культурной столицы» Европы, определенные политические круги объявили некоторые течения тогдашней моды дегенеративными и чуждыми немецкому духу. Этот конфликт достиг высшего накала во время Второй мировой войны.

Используя моду как призму для рассмотрения ряда важных социальных, политических, культурных и экономических проблем, мы исследуем неоднозначность отношений между немецкими женщинами и нацистской партией; изменения в одежде и облике женщины и то, как сами немки воспринимали эти перемены; наконец, острые противоречия между идеологией, пропагандой, указами властей и экономическими реалиями.

В 1914 году, в год начала Первой мировой войны, в Париже вышел комикс под названием «Мода в Германии: Лига против дурного англо-французского вкуса»[1]. «Ядреные» немки были изображены в ней вульгарно одетыми, печатающими шаг, как солдаты на марше, а их увешанные медалями мужья — все как один с поджатыми губами и с моноклями. Это была насмешка над немцами, над их телосложением и отсутствием вкуса и в то же время заявление о превосходстве французов во всем, что касается моды. По мнению авторов комикса, чувство стиля внутренне присуще французам и только им. Коренастые немки попросту делают себя посмешищем, тщетно пытаясь копировать врожденное изящество стройных француженок. Этим пухлым Гретхен никогда не быть по-настоящему элегантными.

В 1915 году, словно в отместку, вышел в печати двухтомник немца Норберта Штерна, посвященный исследованиям моды и культуры. Обещая «философскую объективность», доктор Штерн тем не менее упрекал парижских модельеров за «наглые» и «развратные» фасоны, презираемые, заявлял он, даже самими француженками. В главе Los von Paris! («Вон из Парижа!») он утверждает, что «бесстыдство» французских нарядов развратило высоконравственных и благопристойных немок, а слои французской косметики загубили их красоту. Если немецкие женщины не избавятся от всего, что берет начало во Франции, этой «стране кокеток», то вырождение неизбежно (Stern 1915, 2: 68–114).

В 1916 –1917 годы националистическая пропаганда подобного рода проникла и в дискуссии в молодежных организациях о том, как следует одеваться. Женское подразделение молодежного движения Wandervogel заявило, что их одежда должна быть «немецкой», «здоровой», «приятной на вид» и «практичной» — в отличие от французской моды, «переменчивой, как флюгер» и всегда пребывающей в погоне за новым (Grob 1985: 150 –151, 171). Geusenmadels, молодежная женская группа из правого крыла политического спектра и в 1920-е годы отвергала «иностранную, негерманскую» моду, чтобы ее «чуждый дух» не «смущал» их «внутреннюю жизнь» (Klonne 1990: 241–243).

Главную роль в этих дебатах играл, безусловно, национализм, всплеск которого пришелся на начало Первой мировой войны. В одном тексте 1915 года заявлялось, что со стороны немецких женщин было бы вероломством носить юбочки французских фасонов и высокие каблуки, в то время как их братья и отцы на западном фронте оплачивают это предательство своей кровью (Sander 1915). В том же году был опубликован каталог одежды, которую немкам приличествовало носить в военное время на работе — на фабриках и заводах — и дома (Sander & Wirminghaus-Koln 1915).

Впрочем, большое значение имел и экономический фактор. Немецкие модельеры всегда черпали вдохновение в Париже, однако в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, они приложили огромные усилия к созданию собственной индустрии моды, стремясь отойти от французского влияния. Их старания увенчались успехом: немецкая одежда — в том числе дизайнерские наряды, верхняя одежда и готовые блузы с изысканной отделкой — в предвоенные годы стала одной из главных статей экспорта Германии. Да, возможно, парижский chic в 1920-е годы все еще задавал тон в мире моды, поскольку после войны немецкие модельеры по-прежнему совершали сезонные вояжи во Францию с целью побывать на показах мод и приобрести права на воспроизведение нарядов, создаваемых кутюрье. Зато берлинский schick[2] преображал высокую французскую моду в простую и доступную готовую одежду (Stamm 1989–1990: 189). К середине 1920-х годов берлинская площадь Хаусфогтайплац стала международным центром моды, особенно в области Konfektion — готового женского платья (Berliner Damenoberkleidungsindustrie 1962; Dahn 1968; Moritz 1971). Но, несмотря на это, состоятельные немки продолжали следить за новинками парижской моды и отдавать большие деньги за творения французских модельеров. Отчасти их побуждали к этому престижные немецкие журналы мод[3], публиковавшие фоторепортажи с показов не только в Берлине и Вене, но и в Париже и Лондоне.

Европейская пресса изобиловала критикой новой «андрогинной» женской моды 1920-х годов. Особенно преуспели в этих нападках немецкие журналисты. В статье под названием «Мода как оружие» утверждалось: «Эта новая мода… приподнимает плоские, как доска, груди недоразвитых и чахоточных [женщин] до отметки величавой элегантности… О, ирония судьбы!» (Volckert-Lietz 1921: 20). В 1928 году то, что приходило в голову многим, было сформулировано в шуточной песенке «Новейшая тенденция в моде» из немецкого ревю:

Застыла в окошке, не шевелясь.
Кожа да кости всем напоказ.
До чего же жалок вид ее унылый!
Видно, на платье ткани не хватило.
Нечем ей похвастать — бюста вовсе нет,
С ног до головы затянута в корсет,
Бедер тоже нет, поскольку нет желаний.
Разве это женщина? Одно воспоминанье…
Итак,
Кто же этот восклицательный знак?..
Сам Голод во плоти, губящий все в природе,
Или новейшая тенденция в моде?[4]

Наряду с общей критикой подобного рода в немецких газетах появлялись статьи, авторы которых порицали английскую моду и высмеивали «мужеподобные… скучные фасоны… завезенные сюда [в Германию] из Америки» (Berliner Illustrirte Zeitung, March 29, 1925). Однако главной проблемой немецкой швейной промышленности были французские модельеры, так что именно они удостаивались самых ожесточенных обвинений.

После Первой мировой войны ведущие немецкие модельеры и производители одежды основали Имперский союз немецкой индустрии моды — Reichsverband der deutschen Moden-Industrie. В собственном журнале StyL союз сформулировал свои цели: укрепление немецкой индустрии моды и достижение ее независимости от иностранного влияния (Freudenberg 1922).

В 1923 году Имперский союз призвал к всеобщему и полному бойкоту французской одежды в ответ на французскую оккупацию Рура. Союз заявлял: «Было бы отвратительно, если бы представители мира моды ездили в Париж и делали там закупки, в то время как наши соотечественники в Рурской долине… страдают от жестокости и притеснений и находятся на грани кровопролития. Мы не вправе закрывать глаза на тот факт, что французы делают все мыслимое и немыслимое, чтобы нас уничтожить». Отказ от французской моды в 1923 году не имел отношения ни к деловому чутью, ни к «интересам промышленности»; это была «самооборона, протест против такого унижения. Те, кто не разделяет этих чувств… предают национальную и личную честь ради материальной выгоды» (StyL, February 1923, 52–53).

Эти риторические баталии в мире моды продолжались в 1920-е годы и достигли пика в 1930–1940-е, когда гитлеровский режим тщетно пытался навязать немкам самобытную, исконно немецкую моду. Эти попытки провалились отчасти потому, что термин «немецкая мода» так и не получил внятного определения. Может быть, под этим термином подразумевалось, что вся одежда должна производиться исключительно в Германии, только «арийцами» и только из немецких материалов? Такое определение послужило бы продвижению не только определенного направления в моде, но и идеологии нацистской партии с ее политикой национализма, антисемитизма и автаркии — экономической самодостаточности с отказом от импорта (Kerschbaumer 1978: 322–338; Petzina 1968; Plumpe 1990; Stephenson 1983: 117–142). Или же, возможно, термин «немецкая мода» означал нечто более конкретное, некую реальную модную тенденцию: например, воскрешение национального платья дирндл (Das Reich 1941), которое отошло на второй план в столице, но по-прежнему было популярно в сельской местности, в Вене, в Мюнхене, который Гитлер избрал своей резиденцией, и особенно — на нацистских праздниках. Возможно, традиционный немецкий костюм, Trachtenkleidung, мог бы стать не только зримым проявлением вновь обретенной связи между немецкой женщиной и немецкой почвой (Historisches Museum Frankfurt 1981: 88–89; Jacobeit 1989: 145–151; Petrascheck-Heim 1966), но и вкладом Германии в международную моду (Signal 1940).

Вариации дирндла вошли в моду как «баварский стиль»; в конце 1930-х годов им были посвящены страницы английских, французских и американских журналов мод. Робер Пиге, Менбоше и другие французские кутюрье представили вдохновленные дирндлом творения в весенних коллекциях 1939 года (Wachtel 1969: 60–61). Но к осени 1939 года — когда весь мир, замерев, ждал, что еще предпримет Гитлер, — английское издание Harper’s Bazaar отвергло дирндл: «Мы любили дирндл пылко, но неразумно: ведь, по сути, это всего-навсего крестьянский наряд» (Lynam 1972: 107).

Гитлер публично демонстрировал восхищение традиционным костюмом, равно как и официальным имиджем истинной немки — непьющей, некурящей, не пользующейся косметикой, принадлежащей к «правильной» расе «матери народа», домохозяйки или фермерской жены, чья главная функция — деторождение (Kinder, Küche, Kirche — «дети, кухня, церковь») (Bridenthal et al. 1984; Koonz 1987; Noakes & Pridham 1975: 363–369). Сам он, однако, отдавал предпочтение утонченным, стройным, стильно одетым женщинам с накрашенными губами (Hoffman 1955: 141–142; Picker 1965: 34, 208; Stephenson 1975: 191)[5]. В партийных кругах было хорошо известно, что ему особенно нравились американская танцовщица Мириам Верн, «девочки Тиллера» из знаменитого ревю и Марлен Дитрих (Deicke-Mönninghoff 1983: 38), которая курила и ходила в брюках! На совещании руководителей партии Гитлер заявил, что «одежда не должна ни с того ни с сего возвращаться к каменному веку», и хотя это высказывание было встречено аплодисментами, никто не понял, куда именно фюрер хотел бы направить моду (Kotze & Krausnick 1966: 164).

Нацистская партия так и не приняла последовательной программы относительно женской моды — отчасти как раз потому, что Гитлер не стал делать публичных заявлений на эту тему. Источники из министерств пропаганды и экономики свидетельствуют о неоднозначности позиций, соперничестве группировок и конфликте законов в якобы «монолитном» национал-социалистическом государстве. Да и чтение немецких женских журналов как нацистского, так и ненацистского толка наглядно демонстрирует популярность иностранной моды в годы нацизма, а также развенчивает стереотипное представление о немецкой женщине как о Брунгильде в мундире или румяной фермерской жене[6]. Во-первых, вплоть до конца 1930-х годов индустрия моды, в том числе производство одежды и тканей, была одной из самых развитых отраслей промышленности Германии; во-вторых, немки, особенно жительницы больших городов, таких как Берлин и Гамбург, в период между двумя мировыми войнами принадлежали к числу самых стильных и элегантных женщин Европы (Armani 1995; Hessel 1984: 37).

Как горстке богатых и власть имущих удавалось сохранять эту элегантность и в военные годы; как реагировало большинство на растущую «уравниловку» в одежде в период нацизма; наконец, как женщины переживали все эти перемены в условиях военных тягот — поиску ответов на все эти вопросы и посвящено мое исследование. Историки моды склонны фокусировать внимание исключительно на Париже, и данная статья, помимо прочего, — попытка компенсировать эту тенденцию.

Как показывают исследования моды, в нацистской партии довольно рано начались конфликты между поборниками возвращения к «подлинно немецкому» облику — в платье дирндл или в форме, с косами или прической «под Гретхен» (Gretchenfrisur), с лицом без малейших следов косметики — и теми, кто и в годы нацизма делал выбор в пользу модернистских тенденций. Более умеренную и — временами — промодернистскую группу составляли многочисленные немецкие модельеры, художники и писатели, которых вдохновляла оживленная культурная жизнь Берлина и Парижа, отражавшаяся в их жизни и творчестве. Ревю, кабаре, повальное увлечение танцами, популярная музыка, звезды кино, джаз, «новая деловитость» (Neue Sachlichkeit)[7], ночная жизнь большого города — из всего этого дизайнеры моды черпали идеи, стремясь уловить и выразить в одежде дух времени. Тем временем антимодернистская фракция, объявившая эти «чуждые причуды» «духовным кокаином» (Das Schwarze Korps, August 4, 1938; Westphal 1986: 10), издавала бесчисленные плакаты, рисунки и законы, имевшие целью привлечь как можно больше сторонников реакционно-националистической позиции.

Уже в 1920-е годы Volkischer Beobachter — рупор нацистской партии — одну за другой публиковал статьи, клеймящие засилье декадентского французского влияния в женской моде. Так, статья некой фрау Шюнеманн, озаглавленная «Немкам — немецкую одежду!», гласила, что французские фасоны наносят вред как физическому, так и нравственному здоровью немецких женщин (9 июля 1927). Чтобы окончательно отвратить немок от привычных моделей потребления, к моральным и физическим аргументам присовокупили экономические: если немецкие женщины по-прежнему будут эгоистично приобретать французские товары, то немецкие предприятия будут нести убытки, немецкие труженики — терять работу и, таким образом, все народное хозяйство Германии потерпит ущерб. Рядом с такими статьями заглавными буквами печатались объявления, призывающие хозяек совершать покупки только в немецких магазинах. Источник красоты идеальной немецкой женщины, внушали статьи, — не французская косметика и не модные фасоны, а мир в душе, порождаемый преданностью детям, мужу, дому и родине.

В 1932 году в одном нацистском сборнике для женщин был опубликован очерк «О моде и не только» (Kropff 1932: 441–446), гласивший: «Мы должны противостоять чуждой моде хотя бы из одного только чувства национальной гордости; к тому же то, что считают модным маленькие брюнетки-француженки, совершенно не идет светловолосым и голубоглазым немкам».

Помимо француженок, в качестве мишени для критики, а впоследствии остракизма и полного изгнания из сферы моды, была выбрана еще одна группа, а именно — евреи, работавшие в области моделирования одежды, массового производства готового платья и в текстильной промышленности. С помощью подтасовок и манипуляций с цифрами такие критики пытались доказать, что евреи полностью захватили швейное производство в Германии и отнимают работу у «арийского» среднего класса. «Проникая повсеместно», евреи «загрязняют» моду и, следовательно, немецких женщин. Согласно одному автору, немки стали безнравственными из-за «бесстыдства нынешней моды», навязываемой «еврейскими вымогателями». Эти наряды — «дьявольская пародия на женственность» — оказывают губительное воздействие на немецкую женщину, которая «теперь раздевается, собираясь на танцы, и одевается, укладываясь в постель». Еврейские универсальные магазины, «которые поглощают мелкие лавочки и тем самым губят национальное благосостояние и независимость», предлагают покупательницам «стилизованный костюм городской блудницы, особое еврейское изобретение… заполонившее страну в своем нахальном безвкусии». «Полностью обнаженная спина открыто приглашает к забавам с хлыстом, все это разорванное на куски нечто кое-как удерживается с помощью ленты, глубокое — на самом деле, чересчур глубокое — декольте и узкая юбка с разрезом, которая заканчивается много выше колен». Так немки «отучаются от радостей человеческой красоты — слишком много кривых ног, слишком много плоских стоп на перекошенных высоких каблуках и в чулках, которых хватает всего на пару дней». Некогда благородный образ женщины погряз в бездне порока, и во главе этого заговора стоят евреи. «Определенные силы, — гласит статья, — делают все, чтобы уничтожить человеческое, женское достоинство. Они поклялись извести арийскую расу, которая искренно и целомудренно осознает свое человеческое достоинство» (Salburg 1927).

Другие критики утверждали, что евреи не только заправляют немецкой модой, но и владеют большинством швейных предприятий мира (Riecken 1935: 6–7). Хотя цифры в 80–90 %, приводимые теми, кто кричал о «еврейском захвате», не имели ничего общего с реальностью, евреи действительно владели несколькими крупными универмагами и контролировали около 49 % моделирования и производства одежды в Берлине (Wittkowski 1928; Berliner Damenober Kleidungsindustrie 1962)[8], немецкой столице моды. В начале 1930-х годов, во взрывоопасной атмосфере депрессии, успехи евреев вызывали негодование и делали их козлами отпущения.

Антисемитские и националистические лозунги в период между мировыми войнами звучали постоянно и по самым разным поводам, так что к 1933 году, когда нацисты пришли к власти, аргументы уже были полностью сформулированы. «Благородным немецким женщинам» годилась только немецкая одежда, то есть созданная «арийскими» модельерами и промышленниками. Чтобы немецкая одежда обрела должную «расовую чистоту», швейную промышленность следовало избавить от чуждых еврейско-французских влияний.

Эта точка зрения подытожена в статье начала 1933 года:

«Мы знаем… что парижские шлюхи задают тон в фасонах, которые предлагаются немецким женщинам; и что… еврейские дельцы и разработчики готового платья стряпают "высокую" моду в сговоре с прядильной и ткацкой промышленностью и при поддержке шлюх, которые гордо расхаживают в этих товарах… Стыд и позор, унижение и упадок немецкого вкуса, немецкой уверенности в своих силах… Неужели этот кошмар никогда не кончится?.. Соберемся же под знаками свастики, вращающегося креста, солнечного круга… Пробил час, когда чуткие к моде немецкие покупатели должны сердцем ощутить всеобщее братство немцев в новом, всеобъемлющем германском государстве. Иначе этому всеобъемлющему государству придется прибегнуть к силе даже в области вкуса» (Engelbrecht 1933: 129–131).

В «Национал-социалистическом женском ежегоднике» 1934 года были опубликованы очерки «Одеваюсь ли я со вкусом и умеренностью, как подобает немке?» и «Повседневные хозяйственные обязанности немецкой хозяйки: покупки и расходы» (Gerlach 1934: 230–235; Vorwerck 1934: 89–97). Первый предостерегал немок против пагубного влияния в моде — в основном еврейско-французского. Слишком долго, говорится в нем, эта отрава разъедала наших женщин физически и эмоционально, тем самым способствуя вырождению нации и расы. Затем автор очерка переходит к порицанию искусственности, превалирующей в моде. Нельзя красить волосы и подкрашивать глаза, одежда не должна выглядеть вызывающе. Еврейским магазинам, продвигающим подобные противоестественные и чуждые немецкому духу идеи, следует объявить бойкот. Одежда не должна более бесчестить женщин; ее создатели должны быть преисполнены здравым националистическим духом. Мода, таким образом, обязана стать образцом общественной нравственности, быть безупречной с экономической, художественной и технической точки зрения. Вот тогда немецкая женщина сможет с гордостью демонстрировать свою принадлежность к нордической расе. Автор второго очерка, посвященного разным подходам к потреблению, уговаривает немок ответственно относиться к покупкам и ставить на первое место интересы нации, а не собственные, иными словами — покупать только немецкие товары.

Журналистку Агнес Герлах тревожит, что упадочническое влияние французской моды на немецких женщин отрицательно сказывается на здоровье нации и в частности — на росте населения. Фактов в пользу этого вывода она не приводит (Gerlach 1933). Другой автор сетует, что женщины пользуются тушью и румянами, красят волосы, выщипывают брови. Если женщина живет полной жизнью, она не нуждается в этих порочных вещах и не поддается чужому, упадочническому, нездоровому и ненужному влиянию. Особенно чуждым немецкому духу объявлялось использование косметики (Deutsche Allgemeine Zeitung 1933).

Официально поддерживая образ «арийской красавицы» — крепкой, здоровой, загорелой, женственной — нацистская партия клеймила позором женщин, пользующихся косметикой, употребляющих алкоголь и сигареты. Считалось, что солнце и здоровый образ жизни могут и должны выполнять функцию румян. Еще в августе 1933 года районный комитет (Kreisleitung) НСДАП в Бреслау издал указ не пускать на партсобрания накрашенных женщин (Grube & Richter 1982: 110). Повсюду в общественных местах висели плакаты: «Немка не курит». Партийные чиновники выносили предупреждения женщинам, позволяющим себе пить алкогольные напитки и курить (Bleuel 1972: 104; Nachrichtendienst 1939: 263); устраивались публичные просмотры специально снятых фильмов о вреде курения (Taylor 1983: 427). Вопрос мужского курения при этом не рассматривался.

Подобные темы затрагивала и газета Das Schwarze Korps — печатный орган СС, заявляя, что СС намерен «всеми силами разоблачать… и выводить на чистую воду тех, кто помешался на иностранной моде». «Неарийская одежда, подчеркивающая индивидуальный стиль, а не единство, поддерживаемое СС» была объявлена «нездоровой» и «чуждой германской расе» (Das Schwarze Korps, September 29, 1938)[9]. В подкрепление этой позиции женщинам, участвующим в программах Лебенсборн[10], запрещалось красить губы и ногти и выщипывать брови (Stephenson 1975: 191). Во главу угла ставилось здоровье и хорошая физическая форма. Румянец на щеках должен быть следствием спортивных упражнений, а не косметических ухищрений (Jeckeln 1937).

Форма «Союза немецких девушек» (Bund deutscher Mädel) состояла из закрытой белой блузки с короткими рукавами, черного галстука, темно-синей юбки строго определенной длины, коротких белых носков и коричневых кожаных туфель. Никаких украшений, ни следа индивидуальности, ничего, что могло бы отвлечь внимание от символической значимости формы, — только Einheitlichkeit и Gleichheit, единообразие и тождественность.

Даже в ситуациях, не требовавших униформы, девушки были обязаны носить одежду, выражавшую «простоту, чистоту, естественность; практичную и при этом красивую» (Grube & Richter 1982: 111–112; Klaus 1983: 51–54). Поддерживая этот диктат, газета Berliner Tageblatt за 8 января 1936 года требовала, чтобы члены «Союза немецких девушек» полностью отказались от косметики. Им предписывалось носить только простую одежду, не надевать никаких украшений, будучи в форме, и заплетать волосы в аккуратные немецкие косы. Тем самым «кокетство отдельных лиц» станет невозможным и «дух немецких девушек окончательно закалится».

Министр пропаганды Геббельс в своих публичных выступлениях постоянно изобличал упадочническое французское и вырожденческое еврейское влияние на поведение, одежду и внешность немецких женщин и требовал, чтобы мода служила отражением «жизни нашей нации» (Taylor 1983: 249). Тем временем его жена Магда Геббельс, почетный председатель неофициального Дома моды — Deutsche Modeamt, позднее Modeinstitut, — основанного в 1933 году, пыталась «сделать немецких женщин еще красивее», разъясняя им, одежду какого рода нацистская партия считает полезной и патриотичной (Vossische Zeitung 1933b). Руководство Modeamt стремилось укрепить немецкую модную индустрию, продвигая «арийских» модельеров, свободных от парижских веяний; заново установить прочные связи между моделированием, индивидуальным пошивом и текстильной промышленностью; и, главное, убедить немок покупать только немецкие вещи. Одежда, произведенная членами этой организации, должна была быть снабжена ярлыками «Немецкая мода» (Vossische Zeitung 1933a; 1933c).

«Новую немецкую моду» пропагандировали на многочисленных открытых показах, а все учебные заведения, готовившие специалистов в области моды, получили предписание обучить молодое поколение особенностям «немецкой моды»[11]. Даже лексикон мира моды претерпел реформу. Слова наподобие Konfektion, а также названия тканей и красок с «иностранными» (то есть французскими) корнями, были объявлены «чуждыми», отвергнуты и заменены другими, соответствовавшими «германскому духу» (Buxbaum 1987: 184; Pennenkamp 1941; Westphal 1986: 120).

Однако все эти устремления были проникнуты лицемерием. Поражение Франции в июне 1940 года повергло мир немецкой моды в панику. Как вспоминает художник моды Герд Хартунг, внезапно оказалось, что без стимула в виде осенних парижских показов никто в Берлине не в состоянии породить идею новой коллекции. В результате модельеры выдвинули лозунг «Alles ist Hut!» («Шляпка — это всё!») (Hartung 1995). Больше того: в считанные месяцы после падения Франции Германия была завалена шелковыми чулками. С западного фронта немецкие солдаты везли и запрещенную французскую косметику[12]. Примечательно, что в декабре 1942 года, на третий год оккупации Франции, целую страницу в немецком журнале Der Silberspiegel занимала реклама духов Notre Dame.

Хотя в 1940 году статья в Der deutsche Volkswirt подробно анализировала «медленный, но верный» крах парижской моды (Evers 1940: 378–380), нацистские чиновники высшего ранга, бывая в Париже с визитом или в командировке, захаживали в лучшие салоны мод за подарками женам и любовницам. Супруги первых лиц рейха, в том числе Магда Геббельс и Эмма Геринг, продолжали покупать наряды в Германии у своих модельеров-евреев — до тех пор пока официальная «ариизация» конца 1930-х годов окончательно не лишила их этой возможности. Фрау Геббельс сокрушалась о вынужденных закрытиях и «арийских» захватах модных ателье, магазинов и салонов, говоря, что «вместе с евреями из Берлина уйдет элегантность» (Meissner 1981: 200). Однако она быстро нашла выход из положения и вскоре уже красовалась в нарядах «арийского» покроя, умело дополняя свой облик косметикой. Другим женщинам подобные вольности не дозволялись. Так, например, еще в 1934 году одной из руководительниц Национал-социалистического женского союза (NS-Frauenschaft), обмолвившейся, что она покупает одежду в еврейских фирмах, на три года запретили носить форму партийного лидера (Genschel 1966: 87n).

Сам доктор Геббельс тоже занимал противоречивую позицию. Ликуя, что немецкая мода целиком и полностью избавлена от «еврейского кошмара», он тем не менее считал, что индустрия моды нуждается в существенной реконструкции. Геббельс сетовал по поводу некрасивой одежды в витринах магазинов и порицал модельеров за «навязывание» фасонов, предполагающих большое количество дорогой материи в столь трудное для Германии военное время (Taylor 1983: 258). Следует, утверждал он, продвигать крой, требующий меньше ткани[13].

Однако при всем этом Геббельс был обладателем огромного гардероба и требовал для себя самого лучшего, равно как и рейхсмаршал Герман Геринг. Под нацистским мундиром министр пропаганды носил не предписанные уставом «коричневые рубашки», а кремовые шелковые сорочки. Геринг, известный своей склонностью к экстравагантным нарядам, по любому «торжественному случаю» (его терминология) надевал белый костюм с элегантным галстуком-бабочкой (Jancsy & Sultano 1993: 62). Его жена Эмма все годы войны и карточной системы демонстративно носила драгоценности и меха (Lochner 1948: 478).

В частных высказываниях Геббельс нередко называл женщин «стервами», «девками», «занудами», считал их «политически пассивными», «лентяйками»[14] — особенно представительниц высшего общества, увиливающих от столь необходимой государству трудовой повинности (Steinert 1977: 63–64). Но при этом он защищал хорошо одетых дам, которых оскорбляли на улицах за то, что они ведут себя несообразно законам военного времени. Такие обвинения Геббельс называл «сущим вздором»: «Нельзя подобными крайностями отвращать людей от идеи тотальной войны». Тотальная война, утверждал Геббельс, вовсе не «означает сознательного и запланированного культа примитивного» (Lochner 1948: 296). Из страха утратить поддержку женщин в военной экономике Геббельс отказывался закрывать салоны красоты вплоть до марта 1943 года, несмотря на свои же собственные призывы к мобилизации всех сил ради тотальной войны. «Пожалуй, не стоит проявлять к ним излишнюю суровость», — заявлял он (Ibid.: 295). «Женщины, в конце концов, могучая сила, которая объявит тебе войну в тот же миг, как ты дерзнешь замахнуться на их салоны красоты» (Ibid.: 367). Химическую завивку в конце концов все-таки запретили, но стрижка, прическа и маникюр по-прежнему были доступны тем, кто мог позволить себе такую роскошь (Национальное управление архивов и документации, 10 февраля 1943, T-81, пленка 3; Beck 1986: 40).

Одна часть нацистской верхушки, включая Геббельса, пыталась убедить правительство «Виши» предать в руки нацистских властей лучших французских кутюрье, чтобы привести «бесстыдно эротизированную», «пляшущую под дудку шлюх» парижскую моду в соответствие с нацистскими стандартами «достойной немецкой женственности» (Wulf 1983: 286). Эти идеологи явно рассчитывали, что Берлин придет на смену Парижу в качестве Мекки модниц нового Тысячелетнего рейха. Другая группа — в том числе находившийся в Париже майор Шмидтке, которого Геббельс описывал как «полного идиота» (Taylor 1983: 313), — пыталась отстоять парижскую индустрию моды и убеждала оставить ее в покое; Геббельс возражал: «Мы должны взять на себя главную роль в этой отрасли, а не терзаться комплексами неполноценности» (Ibid.: 138).

Нацистские власти уведомили Люсьена Лелонга, президента Chambre Syndicale de la Haute Couture — Синдиката высокой моды, — о том, что все французские предприятия высокой моды будут переведены в Берлин и Вену в целях их слияния с немецкой индустрией моды. Лелонг возразил на это, что французская высокая мода «нетранспортабельна». Она не может творить на чуждой почве и попросту не выживет, если ее сорвать с места и расколоть, разделив между двумя крупнейшими немецкими городами. Ведь мир высокой моды состоит не просто из ведущих модельных домов — он состоит из сотен поставщиков, например производителей пуговиц, лент, аксессуаров; поэтому практически невозможно перевезти в Германию французскую индустрию моды, сохранив ее в целости и сохранности. И нацисты пошли на уступки; возможно, восторжествовали логика и здравый смысл, а скорее, идея унификации (Gleichschaltung) европейской моды померкла на фоне вторжения в СССР в 1941 году. Однако немцы существенно сократили число домов высокой моды, производство тканей, а также ассортимент дозволенных материалов в дизайнерских коллекциях.

Высокая мода осталась в Париже — и даже в самых прискорбных условиях, несмотря на всевозможные препятствия и дефицит, умудрялась дважды в год представлять новые коллекции. Французские дома моды продолжали сотрудничать с немецкими клиентами. По мнению Люсьена Лелонга, это было меньшее из двух зол: лучше иметь дело с немецкими оккупантами, чем довести французскую индустрию высокой моды до полного истощения. Многие, однако же, полагали, что такой подход сильно отдает коллаборационизмом (de Marly 1986: 195–199; Lynam 1992: 40–43, 127, 138–140; Train 1991: 87–102; Veillon 1990).

Имелись и другие неувязки. Хотя нацисты постоянно предостерегали женщин против курения, немки выступали в рекламе разных марок сигарет — например, Nil и Manoli-Privat — и зачастую красовались на страницах журналов мод и альбомов выкроек с сигаретой в руке (Die Dame, Der Silberspiegel, Die Mode, Berliner Hausfrau & Beyers Mode fur Alle; см. также Mode und Haushalt, Neues Wiener Tagblatt, December 22, 1940). Германский трудовой фронт (Deutsche Arbeitsfront)[15] — проводил курсы макияжа и издавал брошюры наподобие «Будь красивой и ухоженной», где предлагались советы по окрашиванию волос и макияжу. Более того, Роберт Лей, один из лидеров нацистской партии и фюрер трудового фронта, участвовал в церемонии открытия салона красоты и оздоровительного отдыха в Берлине (Bleuel 1972: 98). У большинства женщин не было времени заниматься спортом и естественными способами добиваться здорового цвета лица, особенно с началом войны, поэтому широко рекламировались и приобретались кремы для загара. Из-за растущего дефицита чулочных изделий в ходу были специальные косметические средства, окрашивающие ноги в коричневый цвет. Наконец, женщинам, чья внешность не соответствовала голубоглазому и светловолосому «арийскому» идеалу, реклама (а также нацистская партия) настойчиво советовала краситься в блондинок. «Естественная красота», на которой так настаивала партийная идеология, попросту не была доступна большинству без помощи искусственных средств, в избытке рекламируемых женскими журналами.

Различные школы моды — в частности, мюнхенская, основанная в 1930 году и управляемая Гертрудой Корнхас-Брандт, — продолжали преподавать международную моду с упором на французские модели, несмотря на выговоры со стороны некоторых партийных лидеров. Так же поступала и Франкфуртская школа моды под руководством Маргарете Климт-Кленау (Institut für Stadtgeschichte, Frankfurt a.M.). Игнорируя гневные тирады в Das Schwarze Korps, ненацистские дамские журналы, такие как Die Dame и Die Mode, знакомили женщин с новейшими тенденциями в моде — вплоть до марта 1943 года, когда их издание прекратилось из-за дефицита бумаги и объявленной Геббельсом «тотальной войны». Даже престижный нацистский журнал Frauenkultur im Deutschen Frauenwerk публиковал изображения и рекламу модной одежды, которая абсолютно не соответствовала образу «естественности и безыскусности», пропагандируемому другими, более воинствующими нацистскими журналами, такими как геббельсовский Der Angriff.

Давнишняя нацистская теория о том, что женщины в брюках утрачивают свою женственность, один из важнейших источников силы нации (см., например, Die Mode, March 1942: 2), с началом войны была потихоньку списана в архив. По мере того как все больше женщин принуждались к трудовой повинности на заводах, фабриках и общественных работах, брюки и комбинезоны становились не просто излюбленной, но и необходимой одеждой. Тем временем фермерские жены, которые, казалось бы, готовы были проникнуться идеей стиля дирндл, предлагаемого консервативным крылом нацистов, «обменивали бекон на ткани для платьев, яйца на ювелирные украшения, масло на шелковые чулки» (Andreas-Friedrich 1947, August 30, 1943). Автор статьи в Frankfurter Zeitung еще в 1937 году утверждал то, что в оставшиеся годы Третьего рейха становилось все очевиднее: никакого «немецкого стиля» попросту нет («Keine eigene "Deutsche Mode"», April 23, 1937).

«Ариизация» оказала разрушительное воздействие на текстильную и швейную промышленность и на издание журналов мод. Во главе угла стояли экономические интересы, в особенности вытеснение конкурентов путем изгнания евреев из этих отраслей. Нацистская политика автаркии, экономика самообеспечения, объявление в 1936 году «четырехлетнего плана» — все это тоже самым губительным образом сказалось на немецкой моде.

Основанная в мае 1933 года ассоциация немецких/арийских производителей одежды — Arbeitsgemeinschaft deutsch/arischer Bekleidungs Fabrikanten (ADEFA) — возглавила «ариизацию» индустрии моды[16]. В январе 1938 года была основана родственная организация, ADEBE, призванная оказать поддержку «ариизации» текстильной, швейной и кожевенной отраслей (Genschel 1966: 149). Сочетая такие меры принуждения, как тотальное давление, бойкоты, различные санкции и постоянные преследования, приведшие к массовой эмиграции евреев, ADEFA добилась желаемого результата: к 1939 году все отрасли швейного производства были judenrein — «очищены от евреев» (Jung 1938: 82–85; Die Deutsche Volkswirtschaft 1938: 305). Прославленные дома моды, привлекавшие внимание всего мира к берлинской индустрии моды, были либо насильственно закрыты, либо выкуплены неевреями и переименованы.

«Ариизация» моды имела катастрофические последствия для немецкой экономики. Резко снизился экспорт, равно как и продажи внутри страны. Мир моды, лишенный своей творческой основы, страдал от последствий разрушения сплоченного делового сообщества (Westphal 1986: 106–116).

Не меньший ущерб нанесла ему и нацистская политика автаркии, обесценившая всемирно известные берлинские модели и изысканную ручную работу. Вместо этого акцент был сделан на централизации, массовом производстве, увеличении объемов продукции и использовании синтетических тканей с целью достичь независимости от импортных материалов (Kerschbaumer 1978; Petzina 1968; Plumpe 1990). Наконец, последующий политический курс переориентировал экономику с потребительских товаров на военное производство.

Летом 1941 года ведущие берлинские дома моды были объединены в Берлинский союз модельеров (Berliner Modellgesellschaft) и получили, за редкими исключениями, приказ производить только экспортные модели ради получения Германией столь необходимой иностранной валюты (Hartung 1995). И хотя эти модели были красивыми, продажи оказались гораздо меньше, чем ожидалось. По мере расширения военных действий страны, которые раньше импортировали немецкие модные товары, воздвигли непроницаемые торговые барьеры. Только государства, находившиеся под контролем нацистов, проявляли заметный интерес к произведениям Союза, но лишь немногие из них могли себе их позволить. Немецкая модная индустрия, некогда обеспечивавшая работой тысячи человек, утратила свое значение в международном мире моды.

Имперское женское управление (Reichsfrauenführung), руководимое Гертрудой Шольц-Клинк, открыло новый отдел экономики и домашнего хозяйства, Volkswirtschaft/Hauswirtschaft, целью которого было донести до 30 миллионов женщин Третьего рейха суть экономической и идеологической программы автаркии[17]. Этот отдел занимался просвещением женщин посредством курсов, выставок, издания плакатов и брошюр на такие, например, темы: приготовление пищи из суррогатных продуктов; рукоделие, штопка и починка одежды; изготовление и ремонт обуви с помощью деревянных и соломенных подметок; ведение хозяйства в трудных условиях карточной системы; шитье из новых синтетических тканей; сооружение нового предмета одежды из нескольких старых («Aus zwei mach eins» — расхожая фраза того времени). Особенно популярны были курсы, где женщины учились следовать новым принципам моделирования одежды — что было непросто, поскольку ради экономии бумаги на одной странице помещали до пяти выкроек. Среди брошюр были «Как правильно чинить и штопать», «Как экономно готовить и вести хозяйство». В фильме «Обрезки — тоже ткань» (1937) демонстрировали эффективные методы сбора и переработки старой одежды, а фильм 1941 года «Одеваемся на выход» учил выглядеть модно и элегантно в усло виях жесткого дефицита одежды и обуви в военное время[18].

Большое внимание советам по переделке старой одежды уделяли журналы — от фешенебельного Die Dame до нацистского журнала для женщин NS-Frauenwarte, — газеты и специальные брошюры, издаваемые партийными организациями, в частности серия «На заметку каждому» (Zusatzpunkte für Jedermann) (Arbeitsgemeinschaft Deutsche Textilstoffe 1944). Женщин учили, например, как перешить поношенный мужской костюм в женский жакет, как превратить скатерть в хорошенькую юбочку, как связать крючком свитер, как смастерить новенький «ультрамодный» наряд из двух устаревших платьев. Если страна ведет войну, это еще не значит, что ее женщины не должны стараться выглядеть наилучшим образом. «Было бы огромной ошибкой считать, что сейчас [в 1943 году] немецкий народ вдруг должен начать одеваться в унылые серые обноски из мешковины» (Bauer 1943: 87).

Евреям однако же этот шквал полезных советов никакой пользы не принес. Они давно были брошены на произвол судьбы, и им не предлагалось ни рекомендаций по выживанию, ни помощи, ни выбора. Гражданства их лишили; их купоны и карточки на одежду были аннулированы еще 14 ноября 1939 года, поскольку, как выразился фюрер Германского трудового фронта Роберт Лей, «низшей расе требуется… меньше одежды… чем высшей» (Ley 1940; Beck 1986: 12–13). Магазины евреев были уничтожены или «ариизированы»[19], а покупать в «арийских» магазинах им было запрещено. 1 сентября 1941 года вышел указ, согласно которому все евреи Рейха старше шести лет обязаны были нашить на все предметы своей скудной и поношенной одежды кусок желтой ткани — желтую шестиконечную звезду, знак еврейства (Noakes & Pridham 1975: 487–488). Указ вступил в силу всего 18 дней спустя (Jacobeit 1991: 240–241). Но еще раньше, в апреле, Геббельс приказал носить этот «отличительный» знак всем евреям Берлина. «А иначе, — пояснял он, — они постоянно смешиваются с нашим народом, притворяются людьми и устраивают беспорядки» (Taylor 1983: 328). Нацистская партия в 1941 году с большой помпой устраивала шумные показы новых коллекций одежды, зато конфискация у евреев зимней одежды и мехов проходила втихую. Евреи обязаны были сдать теплые вещи, удалив все ярлыки, указывающие на изготовителя и владельца (Charman 1989: 94). Еще зимой 1939 года началась высылка евреев из германского рейха в Польшу. Массовая депортация началась в октябре 1941 года (Noakes & Pridman 1975: 486–491).

В женском концлагере Равенсбрюк от 30 до 50 тысяч узниц неделями и месяцами были лишены возможности помыться; им не давали ни гигиенических прокладок, ни расчесок, ни смены белья. Выдавался один полосатый комбинезон или длинная рубаха на три месяца; на ногах были деревянные башмаки. А к 1943 году узницам вообще перестали выдавать носки и нижнее белье (Ravensbrücker Häftlinge 1946).

Трудности «арийских» женщин не идут ни в какое сравнение с мытарствами евреев и других «врагов» Третьего рейха. И все же из-за войны жизнь большинства немок кардинально изменилась. Штатской одежды катастрофически не хватало; пропаганда неустанно требовала «перешивать новые вещи из старых»; на то, чтобы выглядеть модно, не было ни денег, ни времени. Да и вообще, впереди их не ждало ничего радостного: затянувшаяся война, всеобщая мобилизация, политика нацистской партии — все это постепенно меняло облик немецких женщин.

28 августа 1939 года, за четыре дня до того, как была развязана Вторая мировая война, определенные продукты, текстильные изделия и обувь можно было «приобрести» только на купоны, выпущенные правительством. 14 ноября 1939 года населению были выданы купоны, которые можно было обменять на обувь, пальто и рабочую одежду. С введением (тоже в ноябре) первых государственных карточек на одежду, основанных на системе «пунктов» (Reichskleiderkarte), окончательно вступила в действие карточная система[20]. За годы войны карточки распределялись четырежды, однако запасов не хватило даже на то, чтобы отоварить первые. С августа 1942 года купоны на текстильные изделия выдавали только «жертвам бомбежек» (Deicke-Monninghoff 1983: 38). А поскольку все панически закупали и запасали всё, что только было можно (Beck 1986; Boberach 1965), и поскольку текстильное производство быстро переориентировалось на нужды армии, магазины и склады очень скоро опустели.

СД (служба безопасности СС) представляла еженедельные отчеты о состоянии морального духа гражданского населения. С момента введения в 1939 году карточек в отчетах СД отмечались жалобы на слишком сложную и запутанную систему нормирования и на нехватку запасов одежды[21]. К 1941 году жалобы участились, и СД пришла к выводу, что ситуация с одеждой и обувью подрывает боевой дух нации. Геббельс тоже признавал существование «огромных проблем с одеждой». Положение «настолько ухудшилось», писал он, что стало «невозможно приобрести даже то количество, которое указано в карточке» (Taylor 1983, 376–377). В следующий год дефициту предстояло вырасти еще сильнее. Разительным контрастом такому положению дел выглядел январский номер журнала Die Mode за 1941 год, в котором рекламировалось роскошное шелковое, кружевное и атласное нижнее белье; текст гласил, что «красивое белье — признак высокой культуры».

Гигиенические прокладки нацисты классифицировали как стратегически важную продукцию (kriegswichtig) (Junker & Stille 1990: 351). И все же в 1942 году их производство остановилось из-за нехватки сырья. Тогда журнал Mode und Wasche предложил средство решения этой ежемесячно возникающей проблемы (1942/43, 1: 11). Стишки, иллюстрированные рисунками, учили читательниц, как из одной изношенной пары мужских кальсон соорудить две гигиенические прокладки, один бюстгальтер, две тряпки для пыли или одну скатерку, одно кухонное полотенце, а также два уплотнителя для пятки и носка в прохудившихся чулках. И если читательница будет в точности следовать всем инструкциям, у нее останется еще кусочек ткани на замечательную тряпочку, идеально подходящую для полировки серебра! Стихотворение заканчивалось напоминанием: экономная и практичная женщина не только облегчает жизнь себе, но и помогает Отечеству (Jacobeit 1991: 243; Junker & Stille 1990: 329).

В апреле 1942 года немецких женщин по радио призывали принести в дар Германии свадебные вуали — из них будут изготовлены москитные сетки для частей вермахта, находящихся в Африке. К Рождеству того же года полки нюрнбергских магазинов полностью опустели — остались только голые манекены в витринах (Beck 1986: 19). Распродавалась поношенная одежда, цена которой не должна была превышать 75 % стоимости аналогичных новых вещей (Национальное управление архивов и документации, T-81, пленка 7, 22 декабря 1942); однако на деле цены были гораздо выше, поскольку нормирование ужесточалось. Но и при всем при этом многочисленные объявления в женских журналах — от самых престижных до местных нацистских изданий — увещевали читательниц хранить поношенные зимние вещи для отправки немецким солдатам на восточный фронт, а прочую старую одежду и тряпье — для нуждающихся в Германии.

Нехватка обуви стала критической; по словам Геббельса — «катастрофической» (Taylor 1983: 296, 377). Согласно отчетам СД, в Ламбахе близ Вельса женщины еще до рассвета выстраивались в длинные очереди, надеясь купить обувь; но и в самом Вельсе была доступна всего одна десятая из необходимых 25 тысяч пар (Национальное управление архивов и документации, T-81, пленка 7, 25 января 1943). Отчаявшись разжиться новой обувью, женщины заменяли кожаный верх туфель соломенным или тряпичным, а старые подошвы — деревом или пробкой.

Тем временем статьи о моде бодро убеждали читательниц, что эти «новые яркие туфельки» — «стильные» и «просто прелесть» (Das Reich, June 2, 1940), «как первые цветочки на лугу» (Berliner Lokal-Anzeiger, July 9, 1941). В таких журналах, как Die Dame и Die Neue Linie, предлагались спортивные фасоны на лето 1942 года и элегантные зимние наряды на грядущий холодный сезон. Геббельс развернул кампанию за «учтивость в общественной жизни»; самых вежливых немцев ждали награды (Lochner 1948: 166). А на страницах светской хроники красовались фотографии чиновничьих жен в изысканных нарядах, наслаждающихся симфонической музыкой в филармонии. Этот контраст между фантазиями и реальностью, между «иметь» и «не иметь» многим женщинам становилось все труднее переварить[22].

В 1943 году рост производства вооружений привел к жесточайшей нехватке потребительских товаров в Германии. Буквально сразу после сокрушительного разгрома немецких войск под Сталинградом, когда погибли тысячи солдат вермахта, в Германии были урезаны купоны на траурные платья — именно тогда, когда эти платья были особенно нужны (Zittel 1972: 49). Дефицит штатской одежды приобрел огромные масштабы: на отдельную продукцию удовлетворялось менее 1 % спроса[23]. Поэтому все усилия были направлены на починку имеющихся вещей, и женщин с новой силой убеждали «шить новую одежду из старой», как будто они и так не делали этого все военные годы. Немки часами штопали расползающиеся чулки и обветшавшее нижнее белье[24]. Некоторые женщины разбирали по нитям мешки для зерна или шнуры для занавесок и из этих нитей вязали себе носки или нижнее белье (Junker & Stille 1990: 337).

Обрезки и лоскутки ткани копили, пока их не набиралось столько, чтобы можно было исхитриться соорудить из них блузку или юбку. Драгоценным подарком судьбы считались упавшие парашюты: из них можно было сшить нижнее белье или подкладку для изношенной куртки[25].

Чем меньше становилось новой одежды, тем больше внимания уделялось шляпкам. Мода на них началась в 1940 году, когда немецкие модельеры провозгласили: «Alles ist Hut!». К 1943 году, однако, лозунг «Шляпка — это всё!» сменился новым: «Старое платье — новая шляпка» («altes Kleid — neuer Hut»). Для многих женщин шляпки действительно были спасением, причем в нескольких смыслах. Как отмечал один автор, новая шляпка «освежает» носительницу, «придает очарование» старому платью и, главное, «позволяет сэкономить бесценные "пункты"» на карточке (Das Reich, June 2, 1940). Женщины сооружали модные шляпки буквально из всего, что оказывалось под рукой: полоски ткани, старые шарфики и платки, ветхие салфетки, ленточки, солома, деревянная стружка и даже газеты. Особенно популярны были тюрбаны, поскольку на них требовалось совсем мало материи. К тому же под тюрбаном можно было спрятать немытые волосы или, наоборот, во время работы уберечь волосы от грязи и пыли. Тюрбаны в качестве вечернего головного убора украшались лентами, бантами, кружевами, цветами, перьями[26]. Автор статьи в Die schone Frau восхваляет тюрбан не только за его очевидные атрибуты (модно, практично, дешево), но и за еще одно достоинство, ранее остававшееся незамеченным, — полезность для здоровья. Журналистка пишет: «На головы нам попадает больше солнца, больше воздуха… и наши волосы и корни волос отблагодарят нас за этот избыток вентиляции» (Die schöne Frau, August 1940: 246). С учетом того, что войне не было видно конца и края, состояние корней волос занимало, пожалуй, последнее место среди забот и тревог немок.

Бомбежки учащались, производство товаров гражданского назначения было полностью остановлено — все усилия теперь были направлены на военные нужды (Lochner 1948: 488), — и дефицит потребительских товаров стал всеобъемлющим. Зато партийные чиновники, которые ни в чем себе не отказывали, планировали очередную кампанию по созданию новой коллекции модной одежды — как будто было из чего ее создавать. Отчеты СД изобиловали жалобами сотен женщин, многие из которых начали открыто критиковать и саботировать указы нацистов. Долго сдерживаемое недовольство с огромной силой выплеснулось наружу — не в последнюю очередь из-за подозрения, что ограничения тотальной войны и всеобщей мобилизации не касаются партийных функционеров и их жен (Национальное управление архивов и документации, Т-81, пленки 3, 6 и 7; Boberach 1965).

В какой-то момент пошли слухи, что у женщин, у которых больше трех платьев, излишки будут конфискованы. Одна женщина, как сообщалось в отчете, грозилась, что если власти посмеют отнять то, что она долгие годы берегла и чинила, она «наплюет» на них всех (Национальное управление архивов и документации, T-81, пленка 6, 29 марта 1943). В отчетах СД есть и такая информация: когда распространилась новость о том, что лейпцигский Союз немецких девушек получил тысячи метров ткани для новых танцевальных костюмов, в то время как немецкие матери были вынуждены обходиться пятью пеленками в месяц (Wagenfuhr 1963: 174, table 5) и самодельными гигиеническими прокладками, личное возмущение переросло в общественную демонстрацию (Jacobeit 1991: 242).

В феврале 1945 года, когда Тысячелетний рейх неверной походкой ковылял к своему краху, в немецком журнале Signal, распространявшемся по всей Европе, появилась статья об изобретательности немецких женщин, справлявшихся с военными трудностями в тылу. Озаглавленная «Они не намерены капитулировать», эта статья восхваляла немок за то, что те умудрялись оставаться «элегантно одетыми», «миловидными» и «привлекательными». «Хотя в мире вокруг них все или почти все разрушено, они ежедневно ведут борьбу за то, чтобы сохранить свой индивидуальный мир, мир своей женственности… Они сражаются с трудностями и нехватками, противопоставляя им свое живое воображение, свое умение приспособиться к любым обстоятельствам, свою любовь к прекрасному». На фотографиях модели демонстрировали чудеса женской изобретательности: дамскую сумочку из шерстяного коврика, укрепленную картоном, с кожаным ремнем в качестве ремешка; вязаные комнатные тапочки с бахромой из остатков шерсти; пояс из конских поводьев; шляпку из обрезков цветного фетра; блузку из старого гобелена; наконец, юбку, сшитую из шести разных лоскутов шерстяной ткани и затем выкрашенную в черный цвет. Все модели, разумеется, улыбались. Трудно сказать, какова была цель автора статьи — утешить и ободрить немок, утихомирить их жалобы, гнев и страхи или же убедить остальную Европу, что женщины в немецком тылу довольны и счастливы. Но ни довольными, ни счастливыми они не были.

По иронии судьбы с одеждой связана и история, происшедшая буквально за несколько дней до капитуляции Германии перед союзниками и краха Третьего рейха. Когда Берлин лежал в руинах, а советские войска стояли уже на подступах к городу, салон высокой моды Аннемари Хайзе получил заказ на элегантное платье от Евы Браун, любовницы Гитлера. Поскольку целые районы города были охвачены огнем, выполненный заказ невозможно было доставить в бункер фюрера и пришлось выслать за ним курьера (Deicke-Monninghoff 1983: 40). Не традиционный наряд в духе дирндл, не военная форма, не одежда, приобретенная за купоны, а платье от-кутюр — вот в чем Ева Браун принесла Гитлеру брачные — и самоубийственные — обеты.

Хотя национал-социалистическое государство силой изгнало из индустрии моды евреев и запретило, за редкими исключениями, заимствование французских фасонов во время оккупации Франции, его собственные попытки склонить немок к самобытной немецкой моде были немногочисленными и довольно неуклюжими. Виной тому противоречия в определении термина «немецкая мода». Иногда его представляли как зримую тенденцию в моде — в частности, как вариации на тему традиционного платья дирндл. Иногда «немецкую моду» пытались представить не как нечто внешнее и наглядное, но как способ реализации политики национализма, антисемитизма и экономической самодостаточности.

Виной тому непоследовательность политических директив и их проведения в жизнь, а также противоречивое и вызывающее поведение нацистской верхушки. Вместо того чтобы стать, как рассчитывали нацисты, орудием укрепления немецкого духа и народного единства, Volksgemeinschaft, одежда вбила клин между партией и большинством немецких женщин.

Наконец, именно нацистская политика автаркии и «ариизации», а позднее — экономический спад и жертвы, которых требовала тотальная война, диктовали немкам, что они могут — и чего не могут — носить. Все эти факторы, в гораздо большей степени, чем полемические и пропагандистские приемы 1920-х и 1930-х годов, изменили одежду, а следовательно, и облик немецких женщин.

Перевод с английского Евгении Канищевой polit.ru/article/2009/07/10/gunter/

@темы: Interbellum, история одежды

---

Женщина-работница как художница, аристократка и эротическая фантазия

Хотя герои Бальзака предпочитали ярких женщин, например, актрис или герцогинь, другие авторы полагали, что «самым парижским» «детищем Парижа» была гризетка, занимавшая особое место в пантеоне парижских типов и в истории парижской моды. По мнению Жюля Жанена, подобное создание невозможно встретить нигде в Европе (и даже в самой Франции), кроме Парижа. Луи Гюар в очерке «Физиология гризетки» описывал ее как «молодую девушку от шестнадцати до тридцати лет, которая работает всю неделю и веселится по воскресеньям. Ее ремесло — швея, изготовительница искусственных цветов, перчаточница, шляпница».

Название «гризетка» восходило к XVIII веку и содержало отсылку к грубому серому платью девушки из простонародья; хотя Мерсье упоминает о гризетках, полноценной составляющей парижского фольклора они стали лишь в 1820–1830-е годы, когда гризетка в компании со студентом-любовником появилась в «Сценах из жизни богемы» Мюрже и стала персонажем эротических иллюстраций, таких как «Дни студента». Согласно описаниям Гюара и Жанена, ее отличительным атрибутом было не серое шерстяное платье, а скорее, маленькая розовая шляпка с лентами и прочие «уловки незатейливого кокетства». Несмотря на бедность и скромную дешевую одежду, гризетка симпатична и умна. В мифологии «дам полусвета» гризетка считалась предшественницей более меркантильной лоретки периода Июльской монархии и скандально известной экстравагантной светской кокотки эпохи Второй империи. В отличие от своих преемниц, гризетка не была содержанкой или куртизанкой. Гризетка — честная трудящаяся девушка; это ключевой элемент стереотипа.

В реальности портнихи и швеи работали с девяти утра до одиннадцати или двенадцати вечера, а иногда и в воскресенье. Этот изматывающий труд чередовался с долгими периодами безработицы. Гризетки (за исключением самых квалифицированных из них) зарабатывали очень мало. В результате многие женщины из рабочего класса время от времени прибегали к проституции, чтобы выжить. Однако в парижской литературе середины XIX века образ бедной гризетки в значительной степени романтизировался.

В сборнике «Французы, нарисованные ими самими» Жюль Жанен долго рассуждает о бедности гризеток. Они — «Господь свидетель — бедные», но также «трогательны» и «достойны уважения». Гризетка «трудится и зарабатывает себе на жизнь» — и счастлива «одевать прекраснейшую часть рода человеческого». «Эти девушки, которым выпало родиться в бедных семьях… становятся всемогущими посланницами моды во всех концах земли». «Романтизация» и «поэтизация» женского труда были излюбленными темами литературы XIX века — тем более если женщины работали в такой «роскошной» и «артистичной» отрасли, как мода: «Парижские гризетки… совершают столь же чудесные подвиги, что и целые армии. Их проворные ручки непрерывно и неустанно придают форму газу, шелку, бархату и холсту».

Работающая женщина представала художницей, эротической фантазией и даже прирожденной «аристократкой». Этот образ был очень распространен. Жанен описывал гризеток с воодушевлением: «Наши изящные уличные герцогини, наши графини без экипажей, наши изысканные маркизы, живущие трудом рук своих, — вся эта галантная и вольнодумная аристократия, наполняющая мастерские и магазины». В глазах Жанена было вполне естественно, что «наши хорошенькие маркизы с Вивьеновой улицы» привлекают студентов-медиков или юристов, которые стекались в Париж для учебы и развлечений. Не менее естественным (хотя и печальным) был тот факт, что после окончания учебы юноши из среднего класса покидали своих «нежных и сумасбродных подруг» ради «нескольких арпанов виноградника или несколько мешков экю, составляющих приданое провинциальной невесты». Впрочем, Жанен дополняет свои рассуждения не слишком убедительной историей вымышленной гризетки, которая в конце концов выходит замуж и становится «счастливой и богатой»: она снимает «свое бедное платье, невзрачный платок и потертую шаль» и надевает бриллианты, кашемир и украшенные вышивкой туалеты.

В действительности женщины были заняты не только в швейной промышленности: по крайней мере, не меньшее их число работало домашней прислугой, но эту работу было сложнее романтизировать как — очевидно — более тяжелую. Фабричным работницам, прачкам, торговкам и лавочницам также уделялось меньше внимания, чем «работницам элегантности», чьей бедности и изматывающему труду придавал поддельный блеск гламурный статус их ремесла.

Модистка была еще более притягательным образом, чем обычная гризетка. Мари д’Анспах, автор другого очерка, опубликованного в сборнике «Французы, нарисованные ими самими», утверждала, что «гризетка — это всего лишь работница, а модистка — художник». Она постоянно придумывает новые модели шляп и художественно украшает их лентами, цветами и перьями, создавая «гармоничный ансамбль», иногда даже «шедевр». Будучи бедной, «она наделена врожденной тягой ко всему красивому и изысканному». То, что называется «хороший тон, — это ее… религия… <которой> она гордится, как Роган — своим гербом». Упоминание одного из самых известных знатных родов Европы не случайно: модистки считались высшей аристократией рабочего класса. Примечательно, что мы не находим подобного же панегирика портному. В противоположность модистке или даже гризетке, в физиологиях он фигурирует как комический персонаж, а не «аристократ элегантности».

«Модистки — аристократия парижских мастериц, самая элегантная и утонченная, — вторил д’Анспах Октав Узанн в конце XIX века. — Они художницы. Их изобретательность в делах моды кажется безграничной».

Понятно, что слово «аристократия» наделяется здесь особым смыслом; подразумевается, что модистка принадлежит к «новой аристократии людей искусства». В очерке д’Анспах одна из модисток сетует: «О, почему мы не живем в то время, когда господа пленялись модистками и содержали их как знатных дам, а потом женились на них? Господа нашего времени — это денди, которые приходят посмотреть на нас сквозь стекла магазинных витрин, сочиняют нам очень красивые письма, но не женятся на нас. <…> [И всё же] [б]анкиры, милорды и русские князья иногда посещают мастерские, равно как и художественные салоны, и если в последних они приобретают картины, то в первых частенько выбирают себе хорошенькую спутницу». Грезы Золушки, без сомнения, имеют мало отношения к реальности.

Авторы, принадлежавшие к среднему классу, именуют модисток «трудолюбивыми пчелами» мира моды или «легионом трудолюбивых муравьев»; они полагают, что одежда модисток, будучи «скромной» и «дешевой», «красива» и «изящна». Однако какими глазами парижанки — швеи и модистки — смотрели на самих себя? Вероятно, они действительно следили за своей внешностью — но они также трудились в ужасных условиях, в городе, где периодически вспыхивали забастовки и бунты. «Революционный марш портних» начинался словами: «Чего требует маленькая разносчица / из дома Worth или Paquin? / Побольше денег / И поменьше работы». По словам Узанна, в конце XIX века портнихи организовали по крайней мере одну «не слишком успешную забастовку»: «Вскоре бедные девушки были вынуждены вернуться к работе… Ни один депутат не пришел им на помощь… Наша демократия, основанная на избирательном праве, не имела нужды заботиться о судьбе женщин, у которых не было права голоса и которых никто не боялся» polit.ru/article/2019/12/22/ps_steele/

@темы: женский вопрос, шлюхи, история одежды

---

Рождественская история о злом рыцаре
Мне уже случалось писать о рождественских/новогодних персонажах, как добрых, так и не очень. Но Ганс Трапп/Ганс фон Трота из-за ограниченного объема текста там упоминался мельком. Я решил, что о такой выдающейся личности стоит рассказать отдельно. Не каждому удается стать фольклорным героем.

Была ли женщина похоронена на Афоне?
Специалист по физической антропологии Лаура Винн-Антикас из Национального исследовательского центра «Демокрит» в Афинах обнаружила, что среди останков, погребенных под полом одной из часовен на Афоне, есть женские кости. Если это подвердится, то станет первым известным случаем, когда на Святой горе, куда женщины не допускаются, была похоронена женщина.

Подводные археологи нашли якоря с кораблей Эрнана Кортеса
В Дании нашли древние бронзовые изделия: человека в рогатом шлеме и змей с лошадиными головами
В Великобритании хотят поставить памятник собирательнице окаменелостей Мэри Эннинг
Жители древнего поселения Чатал-Хююк делали бусы из человеческих зубов
Пол гробниц в древнем Пилосе выстилали листы золотой фольги

rousseau.livejournal.com/538351.html

@темы: блокнот

---

Elihu Vedder - Star of Bethlehem

@темы: картины

---

23.12.2019 в 23:33

Пишет  Gun_Grave:

О тайных посланиях
  Взято с Удела Могултая.
Пишет Antrekot:

  Надо сказать, что не все была коту масленица, а протестантским секретным службам удача. В 1590 во время осады Парижа люди Генриха Бурбона перехватили письмо Хуана Моро своему господину Филиппу. Письмо, естественно, было зашифровано. У Генриха был и свой криптограф, Виет, специалист настолько хороший, что Филипп обвинял его в связи с сатаной. Но как раз в это время к Генриху нагрянул с дипломатической миссией Филипп ван Марникс, друг и правая рука покойного Вильгельма, солдат, инженер, музыкант, поэт, переводчик Псалмов — и, что в данном случае интересовало Генриха больше всего — великий криптограф.

(Филипп ван Марникс)

  Письмо попало к нему, было немедленно употрошено и использовано — но тут обоих фигурантов посетила светлая идея. Помимо военно-политической информации, переписка содержала крайне нелестные (чтобы не сказать нецензурные) высказывания об Алессандро Фарнезе, герцоге Пармском, командующем испанским контингентом в Нидерландах и личной головной боли Генриха. Причем, было ясно, что пишет Моро такие вещи не первый раз и что господин его король, в общем, мнение это разделяет.
  И Генрих решил, что письмо это можно использовать, чтобы посеять рознь в рядах врага — а в идеале, чтобы натравить Парму на Филиппа или хотя бы на Моро.
  И в августе Марникс переслал Фарнезе депешу вместе с расшифровкой.
  Но Алессандро Фарнезе был Алессандро Фарнезе. Он прочел бумаги, пожал плечами и сказал:
  — Обо мне это письмо не говорит ничего. А то, что оно говорит об Его Величестве, я и так знаю.
  И не стал ничего предпринимать.

@темы: исторические россказни