Обедающие укладываются в постель в подвале ресторана «Венгрия» на Нижнем Риджент-стрит
- октябрь 1940 года. Ресторан позволил посетителям спать по ночам благодаря «Блицу».

@темы: Interbellum

---

Если человек великий и пережил огромное количество приключений, то рано или поздно про него начинают выпускать книги с жизнеописанием. Как известно, доктор Джон Ватсон однажды взялся за то, что бы протоколировать жизнь Шерлока Холмса. Но он описывал только конкретные уголовные расследования сыщика, оставляя на все остальные факты биографии лишь отдельные намеки. Что породило не мало домыслов к биографии сыщика.
Гилберт Честертон назвал Шерлока Холмса "единственным литературным персонажем со времён Диккенса, который прочно вошёл в жизнь и язык народа, став чем-то вроде Джона Булля или Санта-Клауса". Чем не достойный повод, что бы про сыщика появились книги в серии ЖЗЛ.


И нашлись те авторы, которые пытались операясь на отдельные упоминания Ватсона и совмещая их с фактами составить полную биографию Шерлока Холмса, попутно проливая свет на некоторые неизвестные страницы жизни сыщика. Появились даже некоторые "автобиографии", говорящие, что "все было не так..."
В этом посте мы попытаемся собрать наиболее известные из таких работ.

( ЖЗЛ 

@темы: ШХ

---

Почему при COVID-19 нельзя надувать воздушные шарики? www.facebook.com/photo.php?fbid=346756761993951...

@темы: медицина

---

Пришел хороший вопрос: почему нет антивирусных препаратов, в чем принципиальная сложность их разработки?

Вот хочу ответить [сегодня простым языком].

( про антибиотики, КГБ и вирусы 

@темы: медицина

---

Исаак Лейзеров - Салют Победы

@темы: 20 век: Россия и вокруг нее, картины

---

отсюда natalist.livejournal.com/707427.html

запись создана: 15.07.2014 в 09:16

@темы: птички

---

граммар-нацам на заметку

Оригинал взят у в В знаменитом романе Евгения Сазонова "Бурный поток"

есть фраза: "Почему вы опоздали? – спросила Анну завуч Вероника Николаевна, старая, опытная педагог." Пародийная нелепость фразы для нас становится очевидной только к самому концу - без "старой, опытной педагога" она выглядела бы для нас вполне грамотно. Однако вот свидетельство современников. Оказывается, по тогдашней норме следовало писать "спросил завуч" - и именно невозможность согласовать это с "Вероникой Николаевной" создавала комический эффект.

Оригинал взят у в Редактор сказала

Я сейчас читаю "Записки об Анне Ахматовой" Лидии Чуковской, и в самом начале третьего тома натолкнулась на следующий эпизод:

Оказывается, рукопись возвращена при письме Куняева, которое она мне прочла.
По неграмотности – нечто чудовищное. Я запомнила так:
«Возвращаем Вам матерьял (!). Редактор сказала (!!!), что печатать Вашу “Поэму” теперь, сразу после того, как журнал в № 1 публикует целый цикл Ваших стихов, неудобно».
А не неудобно Куняеву, работнику редакции (то есть, по обязанности, знатоку языка) согласовывать на этакий манер существительное с глаголом? «Редактор сказала»? Впрочем, я уже слышала от кого-то, не веря ушам своим, «моя врач велела» и, не веря глазам, видела в «Литературной газете»: «вошла секретарь».
– Кто там такая эта Куняев? – спросила я у Анны Андреевны.
– Не знаю. (Из трубки било ключом тихое бешенство.) И не все ли равно? Куняев написала, что редактор сказала… Публичная библиотека в Ленинграде выпрашивает у меня письма читателей. Лучше уж я подарю им это письмо издателей.

А как же ещё согласовывать, если редактор - женщина? Странно. Марья Ивановна Вахлакова сказала, велела, вошла. Но если эта Марья Ивановна редактор, врач, генерал или секретарь-референт, то она сказал, велел, вошёл. А как согласовывать род в дальнейшем повествовании? Например:

Вошёл врач/редактор/секретарь. Она была (допустим) густо накрашена и на каблуках. Или он, секретарь, был густо накрашен и на каблуках?

Помогите, пожалуйста, справиться с затруднением.

запись создана: 05.07.2014 в 22:21

@темы: Вавилон-18 по-русски

---

из этой фотоподборки vasily-sergeev.livejournal.com/6274361.html

запись создана: 07.07.2014 в 19:33

@темы: фото

---

@темы: 20 век: Россия и вокруг нее

---

Большой Брат следит за нами

Работал программистом в страховой компании. Один из проектов был - рассылка потенциальным клиентам предложений об "очень выгодной" медицинской страховке. Базы адресатов добывались разнообразными и не всегда легальными путями, и надо было эти базы как-то между собой сопоставить, чтобы не задалбывать людей десятком одинаковых писем, не писать на адрес, с которого человек давно уехал, и в то же время никого не пропустить. Ну и сопоставляли по множеству критериев: фамилия, имя, дата рождения, номера телефонов, номер социального страхования (редко в каких базах есть), даты обращений к врачам и прививок (а этого добра хватало, базы в основном медицинские) и так далее. Типа если 25 параметров из 40 совпадает, то это тот же самый человек, а если только 24, то скорее всего разные.
Однажды приходит бизнес-аналитик и говорит: давай исключим фамилию из списка обязательных критериев и переведем в необязательные. А то в этих фамилиях куча разночтений. Посылаем предложения Михельсону, Михалзону и Майклсону, а это, оказывается, один и тот же человек. Ну, исключили, добавили взамен каких-то еще медицинских цифр. Потестировали, вроде все в порядке. Пустили в продакшн.
Через месяц к президенту компании являются два господина с корочками ФБР и начинают интересоваться происхождением баз адресатов. Тот мнется и рыбные места выдавать не хочет.
- В чем дело, - спрашивает, - неужели население жалуется на спам? Вроде спамим в рамках дозволенного.
- Нет, тут все в порядке, население у нас привычное. А вот скажите, вы посылали по такому-то адресу коммерческое предложение на имя такого-то?
- Было дело.
- И почему вы решили, что он живет по этому адресу?
- Ну... я в такие тонкости не вникаю. У наших программистов есть свои алгоритмы.
- Понятно, - говорит ФБРовец. - У меня к вам большая просьба. Засуньте эти алготитмы своим программистам как можно глубже и никогда-никогда не доставайте. Мы убили два года, чтобы внедрить в банду своего агента. Придумали мужику шикарную биографию. Нарисовали все документы. Внесли изменения во все базы в интернете, до которых смогли дотянуться - в бандах теперь тоже умеют гуглить. И только агент приступил к работе, как получает от вас предложение о страховке. На новый агентский адрес. На свою настоящую фамилию. Никогда еще Штирлиц не был так близко к провалу.
jaerraeth.livejournal.com/482188.html

запись создана: 27.06.2014 в 16:05

@темы: фамилии, наука в истории

---

Круг детского чтения в США и России 1840-х годов

(«Рассказы для Хелен» и «Золотой жук»)[1]



Мы настолько привыкли к стереотипному представлению о том, что приклю­ченческая и детская, а тем более подростковая литература — это одно и то же, что порой не отдаем себе отчета в исторической относительности этого заме­щения. Пример детского чтения первой половины XIX столетия свидетель­ствует как раз об обратном: детей следовало прежде всего наставлять, разви­вать и только потом развлекать, или не развлекать вовсе; не ранее 1850— 1860-х годов детская литература начинает перенимать у взрослой заниматель­ность. 1840-е годы в этом отношении особенно интересны: тогда литература для детей писалась и адаптировалась по правилам и законам, существенно от­личным от современных. Тогда же начинался переход детской литературы и детского чтения на несколько иной уровень, и черты этого перехода можно проследить в дошедших до нас текстах. Ниже мы предлагаем рассмотреть два различных и в то же время знаковых текста указанного периода. С одной сто­роны, на примере сборника для детей 1845 года популярной и ныне забытой американской писательницы Элайзы Лесли мы покажем, как детская литература становилась приключенческой, привлекая, а точнее, вводя «контрабан­дой» сюжеты и мотивы из литературы для взрослых. С другой стороны, как рассказ, написанный для взрослой аудитории («Золотой жук» Эдгара По), был адаптирован для детей в русском журнале 1847 года — во многом вопреки, а не благодаря занимательности сюжета. И в том, и в другом случае речь пой­дет о миграции взрослой литературы в детскую на уровне отдельных сюжетных структур или целых текстов — процессе, который активно заявил о себе в европейской и американской культуре в середине XIX века.



ХОРОШИЕ КНИГИ О ПЛОХИХ ДЕВОЧКАХ: «РАССКАЗЫ ДЛЯ ХЕЛЕН» МИСС ЛЕСЛИ

До Гражданской войны американская детская литература, за редкими исклю­чениями, представляла собой весьма скучное чтиво. Отчасти это было об­условлено тем, что она решала в основном дидактические задачи, помогая ро­дителям в воспитании ребенка. Можно сказать, что эта литература занимала как бы промежуточное положение между художественной словесностью и чисто практической, воспитательной сферой, сохраняя за собой автономный статус. К примеру, между образом ребенка в литературе о детях и его образом в литературедля детей был ощутимый зазор. В 1830—1850-е годы в США господствовала сентиментальная традиция; неудивительно, что в стихотво­рениях и рассказах того времени, обычно рассчитанных на чувствительную женскую аудиторию, ребенок наделялся ангельскими чертами и символизи­ровал невинность. Как писала поэтесса того времени Элизабет Оукс Смит в своей нашумевшей поэме «Безгрешное дитя» («Sinless Child», 1842):

The child was made for smiles and joy,
Sweet immigrant from Heaven,
The sinless brow and trustless heart
To lure us there, were given.

(Ребенок был создан для улыбок и радости, / Нежный посланец небес, / Безгрешный лоб и доверчивое сердце были даны ему, / Чтобы соблазнить нас божественным.)[2]

Героиня поэмы Оукс Смит, девочка Ева, — экзальтированное небесное соз­дание. Светловолосая, с глазами кроткими, как у голубки (dove-like), и ангель­ским лицом, она внушает окружающим неземную любовь. Десять лет спустя другой светловолосый ангел, маленькая Ева Хэрриет Бичер-Стоу, станет оли­цетворением сентиментальной идентичности par excellence, по удачному вы­ражению Джонатана Элмера[3]. Вместе с тем идеализация ребенка, характерная для романтической и сентиментальной литературы, отсутствовала в книгах и журналах для детей. Для практических целей воспитания больше подходил «нейтральный» ребенок, способный на неправильные поступки, но поддаю­щийся перевоспитанию, с которым мог бы отождествлять себя любой малень­кий читатель. Вплоть до 1850-х годов, подчеркивает Анн Скотт Маклиод, там безраздельно господствовало руссоистское дитя, «импортированное» в Со­единенные Штаты вместе с детскими рассказами популярной английской пи­сательницы Марии Эджворт, которые не только много раз переиздавались, но и служили образцом для подражания доморощенным писательницам[4]. В от­личие от маленького ангела, учившего взрослых неземной мудрости, ребенок в рассказах a la Эджворт сам нуждался в наставлении и опеке. Такой ребенок не был самодостаточен (self-sufficient); в рассказах всегда присутствовала фи­гура взрослого[5]. Отец и мать (реже учитель) были справедливыми и строги­ми, но никогда — сердитыми. «Видишь ли, дорогое дитя» («You see, my dear child») — с этих слов, как правило, начиналось наставление. Ребенок в свою очередь сознавал разумность родительского урока и раскаивался в совершен­ном проступке, чаще всего очень незначительном. Это позволяет Маклиод предположить, что в детской литературе все же имела место идеализация, но не сентиментализация (!) детства, причем, добавим, в строго просветительских традициях. Ребенок идеален в той мере, в какой он послушно внимает доводам разума, но ни в коем случае не в силу своей невинности.

О том, насколько сильно детская литература расходилась со взрослой идеологически, можно судить на примере интерпретации темы смерти — по­пулярнейшей темы сентиментальной поэзии и прозы. Мотив преждевремен­ной гибели юного существа не сходил со страниц женских журналов: учиты­вая уровень детской смертности того времени, можно предположить, что он находил отклик едва ли не в каждом материнском сердце. Умерший ребенок был не только прекрасным ангелом; сама смерть его была «прекрасной» (Фи­лип Арьес, как известно, назвал романтическую эпоху «временем прекрасных смертей»). На смертном одре маленькая Ева из «Хижины дяди Тома» раздает пряди волос собравшимся возле нее рабам, принимающим этот последний знак ее любви со слезами и рыданием. Наконец, она умирает:

Девочка лежала, глубоко дыша, словно от усталости. Остановившийся взгляд ее синих глаз был устремлен ввысь. И в этом лице было такое ве­личавое спокойствие, что горестные рыдания стихли. Все молча, затаив ды­хание, столпились около кровати.

— Ева! — прошептал Сен-Клер.

Но она уже ничего не слышала. Светлая улыбка озарила ее лицо, и Евы не стало[6].



Эту сцену любопытно сравнить со сценой смерти Минервы Уолден, некролог которой был опубликован в газете для детей «Youth's Companion» в 1832 году. Заметим, что в XIX веке смерть в детской периодике и литературе не была табуированной темой; более того, судя по описанию страданий де­вочки Минервы, она была лишена и характерной для «взрослой» литературы идеализации. Минерва, служанка в богатом доме, умирает от неосторожного обращения с огнем. Ее платье загорается, когда она снимает чайник с огня. Девочка пытается сбить с себя пламя, но напрасно: оно, сообщает автор, про­никает во все уголки ее тела. На крики Минервы прибегают взрослые, но спа­сать ее уже поздно. Для сравнения: маленькая Ева совсем не страдает, но тихо и безмятежно угасает на глазах любящих родных и боготворящих ее рабов. Минерва Уолден не только испытывает страшные телесные муки, но и нуж­дается в утешении. На помощь приходит ее хозяйка миссис Н.: «Чтобы как- то усмирить ее возбужденный ум и навести девочку на размышления, миссис Н. сказала ей, что она, скорее всего, не умрет сразу и потому должна исполь­зовать отведенное ей время для подготовки к смерти». Слова «утешения» мис­сис Н., которые были бы неуместны в сентиментальном романе вроде «Хижи­ны дяди Тома», здесь выполняют воспитательную функцию. Девочка, прежде равнодушная к Библии, прозревает и просит миссис Н. помолиться за нее. Ав­тор говорит об озарившем ее «свете Господнем» («the light of God») — прини­мая во внимание обстоятельства смерти девочки, метафора звучит несколько зловеще. Любопытно, что место родителя-наставника занимает миссис Н., а бедные и необразованные родители Минервы сами нуждаются в наставле­нии. И только приобщившись божественной мудрости, умирающая девочка открывает истинную веру своим родителям и братьям; автор теперь называет ее «мученицей». В конце мы понимаем, что ее история тоже была включена в «Youth Companion» исключительно с дидактической целью. Некролог за­канчивается обращением к юному читателю: «Ты, как М., можешь быть пред­упрежден о смерти за неделю. Но только не говори, что у тебя, как у нее, будет возможность подготовиться к вечности. Она переживала, что прежде не лю­била Христа, и умоляла всех, кто к ней приходил, немедленно стать христиа­нином. Но ты не знаешь, будет ли тебе тоже дана неделя...»[7]

История-некролог маленькой Минервы выдержана в жанре проповеди; на это указывают многочисленные цитаты из Библии, аллегория (огонь/свет Господень) и, наконец, заключительная мораль. Если жанр проповеди про­должал оказывать немалое влияние на американскую словесность XIX века, то детская литература на нем буквально паразитировала. Детские назида­тельные рассказы строились по одному и тому же образцу: приводился при­мер (exempla), дурной или хороший, за которым следовало наставление. Та­кие рассказы не нуждались в сюжетной интриге; предлагаемые детям сюжеты были настолько незамысловатыми, что их можно резюмировать, но практи­чески невозможно пересказать. Приведем несколько примеров из «Youth Companion». Девочка играла с птичкой и опоздала на семейное чтение Биб­лии; она раскаивается; родители пространно рассуждают о пользе пункту­альности (рассказ так и называется — «Пунктуальность»). Другая девочка не хочет идти в церковь, говоря, что ей ничего не нужно от Бога, — тогда мать не разрешает ей ужинать и играть в саду, показывая, что все хорошее в ее жизни послано Создателем. «Мы надеемся, что читатели не забыли Эмили Уорнер. Мы хотим представить ее вам еще раз, чтобы вывести из рассказа о ней назидательный урок», — автор не скрывает своего замысла, предлагая урок, а не рассказ[8]. В этом отношении рассказы и сборники для детей Элайзы Лесли, активно писавшей в том числе и для «Youth Companion», не были ис­ключением: пример (чаще несколько примеров, иллюстрирующих детский порок) и заключительная мораль.

В отличие от своих современниц Кэтрин Сэджвик или Лидии Сигурни, мисс Лесли так и осталась в тени литературной истории «довоенного» (an­tebellum) периода. Вместе с тем она была не только популярной, но и влия­тельной литературной дамой. Сфера ее интересов была достаточно широка. Во-первых, она редактировала модные подарочные альманахи (gift-books), самым известным из которых был «Гифт» («The Gift»), где печатались По, Ирвинг, Бичер-Стоу, Эмерсон и другие известные писатели того времени. Во-вторых, она писала дамскую назидательную прозу, в основном для тех же альманахов и женских журналов. В-третьих, она была автором до сих пор пе­реиздающихся кулинарных книг и книг по этикету для девиц. И, наконец, в- четвертых, она много и успешно писала для детей — причем не только писала рассказы, но и, например, составляла книги настольных игр; ее самая извест­ная работа — «Книга американской девочки» («The American Girl's Book»).

Профессиональная деятельность Лесли, весьма типичная для того вре­мени, любопытна тем, что художественное творчество успешно соединялось в ней с деятельностью прикладного или практического характера: литератур­ные произведения — с рецептами, настольными играми и наставлениями. Или, точнее, подобно детской литературе своего времени, писательница все время лавировала между двумя этими сферами. Более того, как талантливый редактор, работающий в условиях вполне развитого книжного рынка, Лесли понимала, что детская литература должна быть не только назидательной, но и хотя бы умеренно занимательной — «немного наставления и тут же немного развлечения», как она пишет в коротком обращении к читателю, предваряю­щем «Рассказы для Хелен» («Stories for Helen», 1845). Разумеется, «плохие девочки» — героини сборника — едва ли могут конкурировать со знамени­тыми «плохими мальчиками» американской литературы, Томом Бэйли То­маса Бэйли Олдрича («История плохого мальчика», 1869) и тем более Томом Сойером Марка Твена («Приключения Тома Сойера», 1875). В отличие от обоих Томов, они служили (подчеркнем еще раз) не более чем примером или иллюстрацией того, как не следует себя вести. В то же время — модифици­рованный Лесли жанр exempla обнаруживает внутреннее противоречие: пло­хой ребенок представляет собой не только образчик дурного поведения, но и источник повествовательного интереса, двигатель сюжета.

Четыре рассказа маленькой, изящно оформленной книжечки «Рассказы для Хелен» представляют четыре детских порока соответственно: ябедниче­ство, непомерную любовь к лакомствам, лень и озорство. Моральная канва историй выстроена очень четко, через противопоставление нормы отклоне­ниям от нее. Например, в рассказе о девочке-ябеде («Ябеда», «The Tell-Tale») родители маленькой Розамунды обсуждают чернокожую кухарку по имени Венера. Отец говорит: «Трудно придумать более неподходящее имя для бед­ной женщины. Никогда не видел негритянку, которая так сильно напоминала бы павиана»[9]. Розамунда подслушивает разговор, но передает его кухарке иначе: она говорит, что отец назвал ее самой уродливой негритянкой на свете, с лицом хуже, чем у обезьяны. Свободная служанка, Венера с возмущением покидает дом. Сравнение негра с обезьяной было нормой; оскорбительным оказывается преувеличение. Согласно жесткой экономии мисс Лесли, изли­шество (в словах) приводит к наказанию: кухарка увольняется, а значит, ни­кто не будет печь Розамунде таких вкусных пирожков. Рассказ построен по серийному принципу: описываются также аналогичные проступки девочки, приводящие к еще большим бедам для семьи и для нее самой.

Остановимся подробнее на двух рассказах, в которых зазор между дурным образцом и извлекаемым из него наставлением становится основой занима­тельного сюжета. В рассказе «Пир в пансионе» («The Boarding-School Feast») нормой являются полезные трапезы в пансионе и экономия карманных денег, позволяющая хорошим девочкам заниматься благотворительностью. Но вот в пансион поступает озорная и непослушная Генриетта Хартвурд и подгова­ривает остальных устроить пир. Прежде она обучалась в плохом заведении, где девочек не приучили к экономии, но, наоборот, избаловали вседозволен­ностью. С одной стороны, их плохо кормили, с другой стороны — закрывали глаза на их тайные проделки: девочки сами покупали сласти и поедали их ночью, тайком от воспитательниц. Пансионерки, довольные жизнью в пан­сионе миссис Миддлтон, возражают, но Генриетта одерживает верх. Как она сама говорит: «I shall soon put a little spirit into you all, and get you out of this strict-propriety sort of way» (Можно было бы перевести так: «Я вселю в вас немного духа озорства и отучу от строгой экономии»)[10]. Любопытно, что про­ступок девочек приводит к явлению духа или призрака (spirit) в самом бук­вальном смысле. Одна из младших воспитанниц прячется в шкафу, и, когда Генриетта открывает шкаф, чтобы достать пирожок, его выхватывает у нее маленькая холодная рука. Девочки в ужасе разбегаются, опрокинув стол со сластями. Перед нами — расхожий прием готической литературы, точнее, «объясненной готики», в английских традициях. Лесли пробовала себя и в этом жанре, но уже тогда, когда готика стала «одомашненной» дамской сен­тиментальной прозой: страшное перестало быть страшным и использовалось или в комических, или в назидательных целях. Не веди себя девочки плохо, пренебрегая нормой поведения, не было бы и неприятного приключения с последующим разоблачением, посрамлением и наказанием. Но точно так же не было бы и рудиментарного готического сюжета, который доставил чи­тательницам обещанное автором развлечение.

Другой рассказ, «Маделина Малькольм», начинается с того, что героиня, Джулиет, предпочитает хорошую подругу плохой. Джулиет говорит стар­шему брату, что ее прежняя подружка, Сесилия, ей надоела: она скучна. Де­вочка находит свою новую подругу, Маделину Малькольм, намного интерес­нее — чем вызывает негодование брата. Маделина, разумеется, оказывается не только веселой и интересной, но еще и вульгарной, фамильярной, эгои­стичной, неряшливой и озорной. Например, она берет лучшие книги Джулиет и возвращает их испачканными и измятыми. Более того, брат Эдвард дарит Джулиет на Рождество прелестный английский журнал, в котором на­печатаны портреты выдающихся писательниц. Маделина пририсовывает каждой из них очки, говоря при этом, что ученые дамы должны выглядеть еще умнее. И хотя журнал английский, а не американский, нетрудно дога­даться, что Маделина совершает преступление против самой мисс Лесли — редактора рождественского альманаха, а также писательницы и ученой дамы. Герой-резонер рассказа, Эдвард, с возмущением покидает комнату. Девочка, читающая книгу «Рассказы для Хелен», изящно переплетенную и оформлен­ную, скорее всего, подаренную ей любящими родителями, должна уже в этот момент поставить себя на место Джулиет и, в отличие от нее, отвергнуть пло­хую подругу. Но Джулиет продолжает дружить с Маделиной, а читательница рассказа —читать о дальнейших проступках плохой девочки. На детском балу, куда девочки отправляются вместе, Маделина хитростью уводит у Джулиет партнера (здесь Лесли явно опирается на сюжеты романов Джейн Остин и ее подражателей), что опять-таки является примером дурного поведения.

Но вот Маделина — этот дух разрушения — предлагает послушной Джулиет коварный план: тайно отправиться в театр. Маделина посвящает Джулиет в подробности своего замысла («plot» по-английски — «заговор», «план», но также «сюжет»). Джулиет с ужасом восклицает: «Our plot! O do not call it ours» («Нашзаговор! О, не называй его нашим»)[11]. Но Маделина все же уговаривает подругу стать соучастницей: обмануть бдительность ро­дителей и переодеться в служанок, чтобы проникнуть на галерку и посмот­реть спектакль. В результате девочки одеваются в грязную, поношенную и нелепую одежду, забыв, что настоящие служанки обычно наряжаются в те­атр. Увидев в ложе брата Маделины с другом и пытаясь остаться неузнан­ными, девочки вынуждены сидеть в шляпах: это вызывает негодование зри­телей галерки.

Испугавшимся девочкам приходится спасаться бегством. По дороге до­мой они теряются на Честнат-стрит (действие происходит в Филадельфии, родном городе Лесли) и их начинают преследовать мальчишки. К счастью, вмешиваются два джентльмена — брат Джулиет и его друг — и спасают их от преследования. Побег из дома, переодевание, общение с городским людом, ночное время суток, преследование и бегство — все это элементы недозво­ленной шалости, но в то же время и нарративной канвы «городского» романа («city novel» или «city romance»). Годом ранее именно в Филадельфии, где жила и писала мисс Лесли, серийно выходил пользовавшийся огромным спросом роман Джорджа Липпарда «Город квакеров, или Монахи из Монк-Холла». Роман открывается сценой тайного бегства из дома Мэри Арлингтон, бегства, которое заканчивается для нее бесчестием[12]. Разумеется, девочек Лесли преследуют мальчишки, а не либертены, и столкновение их с галеркой скорее комично, чем ужасно. Но введение рудимента «взрослого» сюжета примечательно. Тайный план (plot) Маделины действительно превращается в сюжет (plot), причем не журнальной литературы (предназначенной для благовоспитанной публики), но бульварного романа.

Разумеется, рассказ заканчивается разрывом с Маделиной и возвраще­нием Джулиет к ее прежней, скучной подруге. Мораль рассказа ясна: скучная, но хорошая подруга, как — позволим себе аналогию — скучная, но правиль­ная книга, лучше вульгарной, хотя и веселой девочки (или занимательной литературы, ведущей к развращению). Но именно за счет плохой девочки рассказ обретает занимательность, удерживает внимание читателя. То, что, казалось бы, является излишним, избыточным с точки зрения схемы «при­мер—мораль», придает продукции мисс Лесли, если угодно, художествен­ность. Более того, перечисленные выше элементы (переодевание — побег — преследование — бегство) станут уже в 1860—1870-е годы составной частью чтения детей и подростков, того, что мы называем приключенческой литера­турой. Именно американец, Марк Твен, сделает плохого ребенка — правда, не девочку, а «хорошего плохого мальчика» («good bad boy», как назвал его Лесли Фидлер[13]) — главным героем и главным вдохновителем всевозможных приключений.



«ЧТО В НЕМ ХОРОШЕГО ДЛЯ ДЕТЕЙ?»: «ЗОЛОТОЙ ЖУК» В «НОВОЙ БИБЛИОТЕКЕ ДЛЯ ВОСПИТАНИЯ» ПЕТРА РЕДКИНА

Если «Рассказы для Хелен» или «Приключения Тома Сойера» изначально предназначались для детей, то «Золотой жук» Эдгара По — один из много­численных текстов-мигрантов, вроде романов Фенимора Купера или Валь­тера Скотта. Заметим, правда, что в Соединенных Штатах «Золотого жука» редко включают в предназначенные для детского чтения антологии; амери­канские дети обычно читают «Сердце-обличитель» и «Черного кота». Тем более любопытно, что он был адаптирован в России для детей задолго до того, как его автор стал кумиром подростков, а его сочинения пополнили собой антологии детской приключенческой прозы. Как мы покажем ниже, «Золо­той жук» оказался на удивление созвучен просветительским взглядам опуб­ликовавшего его для юного читателя редактора, причем отнюдь не повество­вательная занимательность рассказа стала, как можно было бы подумать, решающим фактором выбора.

«Золотой жук» («The Gold Bug», 1843) был самым популярным рассказом По; его популярность побил только «Ворон». По свидетельству автора, сово­купный тираж «Золотого жука» составил 300 000 экземпляров (разумеется, большинство копий были пиратскими). Это был один из первых рассказов американского писателя, увидевших свет в Европе: в 1845 году он был опуб­ликован в «Ревю британик», а спустя два года переведен с французского и опубликован в России. Долгое время ошибочно считалось, что впервые «Зо­лотой жук» вышел в 1848 году в журнале «Библиотека для чтения» — ано­нимно и под названием «Американский искатель кладов». В действительнос­ти же — факт, на который обратила внимание в 1970-е годы американская исследовательница Джоан Гроссман, — он был опубликован годом раньше, в первом номере журнала «Новая библиотека для воспитания», издаваемого Петром Редкиным, с указанием на «новейшего американского писателя Эд­гара По» и его сборник рассказов «Tales»[14]. В отличие от «Американского ис­кателя кладов», опубликованный Редкиным перевод практически не содер­жал сокращений; купюры были продиктованы соображениями цензурного характера: например, переводчик убрал «неполиткорректное» обращение Леграна к Юпитеру: «You infernal black villain!» («Проклятый черный него­дяй» в переводе Старцева).

Петр Григорьевич Редкин (1808—1891) был университетским профессо­ром, правоведом, гегельянцем, приятелем Белинского и Герцена. Издаваемая им десятитомная «Новая библиотека для воспитания» считалась прогрессив­ным изданием во многом потому, что не была докучливо-назидательной и ре­зонерской. В России переводились и перепечатывались многочисленные, в основном французские, книги и сборники для детей, некоторые из которых Белинский, например, называл «моральными грибами»[15]. Неудивительно, что журнал получил в целом высокую оценку в среде демократической кри­тики — за рядом исключений. Салтыков-Щедрин неодобрительно отозвался о публикации переложения неподходящих, по его мнению, для детей сцен из «Одиссеи» в одном из номеров журнала. Похожей критике подвергся и «Зо­лотой жук» со стороны Белинского. Достаточно высоко оценив номер в це­лом, Белинский недоумевает: «Но мы решительно не понимаем, зачем поме­щена в "Библиотеке для воспитания" сказка "Золотой жук"? А кто ручается, что это не сказка, а анекдот, а если и анекдот, то что в нем хорошего для де­тей? Разве то, что он разовьет в них манию кладоискательства»[16].

Белинский, как известно, ратовал за то, чтобы детская литература с увле­чением читалась не только детьми, но и взрослыми (образцом для него слу­жили сказки Гофмана), однако далеко не всякая взрослая литература при­годна для детей:

Нет ничего столь вредного и опасного, как неестественное и несвоевремен­ное развитие духа. Дитя должно быть дитятею, но не юношею, не взрослым человеком. Первые впечатления сильны, — и плодом неразборчивого чте­ния будет преждевременная мечтательность, пустая и ложная идеальность, отвращение от бодрой и здоровой деятельности, наклонность к таким чув­ствам и положениям в жизни, которые не свойственны детскому возрасту[17].



Рассказ, развивающий в детях «манию кладоискательства», без сомнения, вреден, ибо приводит к «неестественному и несвоевременному развитию духа», а также к «преждевременной мечтательности» и «положениям в жиз­ни, которые не свойственны детскому возрасту». В таком случае рассказ не годится для подростка, так как не выполняет одну из главных функций, вме­няемых детским книгам, — воспитательную. В самом деле, не любовь же к деньгам должен воспитывать рассказ?

Удивительно, но Белинский, незнакомый с контекстом первой публика­ции рассказа, увидел в нем то же самое, что и его первые американские чита­тели и рецензенты, — тему денег и обогащения. «Золотой жук» был впервые напечатан в двух номерах «Philadelphia Dollar Newspaper» за 21 и 28 июня 1843 года и принес автору стодолларовый приз за лучший рассказ в прово­дившемся газетой конкурсе. Уже современники обратили внимание на ма­териализацию основной темы рассказа (кладоискательство) в полученной автором награде: По, как и Легран, зарабатывает деньги при помощи интел­лекта. Рассказы, получившие второе и третье место, красноречиво называ­лись «Дочь банкира» («Banker's Daughter») и «Замужество из-за денег» («Marriage for Money»). Сюда же можно добавить и отмеченное современным исследователем Луисом Ренцой название самой газеты — «Philadelphia Dollar Newspaper»[18]. Не случайно публикация сослужила рассказу, в общем-то, пло­хую службу: По впоследствии подозревали и даже открыто обвиняли в сго­воре с устроителями конкурса. И хотя на рассказ было написано немало вос­торженных рецензий, контекст денег, обогащения и награды долгое время оставался доминирующим в его восприятии. Как откровенно написал извест­ный критик Томас Данн Инглиш, «целью автора было написать популярный рассказ; и для этой цели была выбрана столь популярная тема, как деньги, обретение денег»[19]. Иными словами, трудно представить себе менее подхо­дящее для детей чтение, чем «Золотой жук» — как сказали бы сегодня, он подпадает под рубрику «16+», а то и «18+».

Так почему же Редкин посчитал возможным включение «Золотого жука» в детский сборник? Что такого он увидел в рассказе По, что позволило адап­тировать его для читателя-подростка? Поскольку никаких документальных свидетельств не осталось, обратимся к публикациям, обрамляющим рассказ По, и содержанию журнала в целом. Хотя «Новая библиотека для чтения» известна своими художественными открытиями (например, переводом — первым в России — двух сказок Андерсена), в основном журнал публиковал научно-популярные тексты. Так, в первом номере «Новой библиотеки для воспитания», кроме «Золотого жука», были напечатаны трактат «О луне» университетского профессора Александра Драшусова и путевые заметки не­кого В. Лапшина «Прогулка по Гарцу». «О луне» — это трактат по астроно­мии, с множеством математических формул, геометрических фигур и черте­жей; к нему даже прилагалась карта Луны. «Прогулка по Гарцу» знакомила юного читателя с немецким городом Гарцем и его окрестностями. Текст за­меток тоже отличался наукообразием и буквально пестрел географическими и геологическим деталями. Например, мы узнаем о том, что Гарц занимает «пространство от 12 до 15 миль в длину, и до 4-х миль в ширину, между 28 и 29 в.д. от первого меридиана, и между 51, 5 и 52 с.ш.»[20]; столь же подробно описываются пещеры вокруг Гарца, в которых обнаруживают, правда, не со­кровища, а древние кости животных.

На первый взгляд рассказ По выпадает из этого контекста, но при более пристальном рассмотрении можно убедиться в том, что все три материала удивительно близки и отвечают, как нам думается, замыслу редактора. Дело не только в том, что в рассказе По пространно описывается остров Салливан в Северной Каролине, а читателю предлагаются если не математические фор­мулы, то шифр и ключ. Речь идет о близости, прежде всего, на идейном уровне. В начале текста А. Драшусова, например, читаем: «Мы покажем впоследствии, как просто и легко разрешается вопрос, с первого взгляда весьма трудный, на который, как кажется многим, отвечать совершенно невозможно — об опре­делении расстояния небесных тел»[21]. В «Золотом жуке» рассказчик, увидев пергамент с шифром, восклицает: «Если б все сокровища Гольконды были на­значены в награду за разрешение этой задачи, то я и тут бы должен был отка­заться», на что Легран отвечает: «А между тем… разрешение не так трудно, как можно полагать с первого взгляда»[22]. Далее следует подробное разъяснение, как была разрешена задача. В основе трактата «О луне» и рассказа По «Золотой жук» — основополагающая вера в то, что кажущееся необъяснимым яв­ление может и должно быть объяснено рационально, при помощи знаний и интеллекта. Такой, если угодно, позитивизм характерен для большинства пуб­ликаций «Новой библиотеки для воспитания». Следуя этой логике, «Золотой жук» предлагался юному читателю не столько как занимательный, сколько как познавательный и развивающий рассказ.

Мы привыкли к тому, что литература адаптируется для детского чтения по принципу упрощения. Случай «Золотого жука» в «Новой библиотеке для воспитания» — иного порядка. «Золотой жук» в редкинском издании — это трудный для восприятия текст. В частности, стоит обратить внимание на сложность перевода рассказа По на иностранный язык. В рассказе есть игра слов, которую можно донести до читателя только при помощи сносок (напри­мер, «kid» и «Kidd» — «козленок» и имя легендарного карибского пирата).

В центре объяснения Леграна — пиратская криптограмма и ее расшифровка, то есть, в сущности, перевод шифра на английский язык, предполагающий хотя бы элементарное знание английской грамматики: «Так как цифра 8 встречается чаще, то ее можно принять за букву e. Это предположение под­тверждается еще и тем, что е в Английском языке часто удвояется (напр., meet, fleet и пр.), и такое ее удвоение встречается, в самом деле, несколько раз на пергаменте. Далее, изо всех слов в английском языке чаще других встречается член the... [здесь переводчик предусмотрительно делает сноску: "Соответ­ствующий французскому le, la, les"]»[23]. Это примечание говорит не только о том, что рассказ был переведен с французского; оно рассчитано на читателя, для которого французская языковая культура ближе английской. Соответ­ственно, перед нами целая цепочка переводов: шифра — на английский, анг­лийского «перевода» — на русский и французский.

Задача юного читателя «Новой библиотеки для воспитания» заметно усложняется. В некотором смысле он оказывается в положении Леграна — расшифровщика тайных кодов. Рассказ превращается в занимательную за­дачу, упражнение для ума (mental exercise), по удачному выражению Джоан Гроссман[24]. Похоже, усложнение задачи вполне отвечало высоким требова­ниям Редкина. В уже цитированном нами трактате Драшусова «О луне» эта идея выражена достаточно эксплицитно: «Быть может, эта статья покажется слишком длинною и трудною для читателей, которым она назначается; но бесполезно сообщать сведения, не указывая на средства к убеждению в их достоверности»[25]. Читателю предлагается «отчетливо узнать» о главнейших яв­лениях вместо того, чтобы принимать знания на веру, «ибо богатство наших знаний заключается в ясноразумных сведениях, а не в загадочных истинах».

Кроме того, жанр рассказа-задачи был популярен в русской литературе 1830— 1840-х годов. Показателен в этом отношении сборник В.Ф. Одоевского «Сказки дядюшки Иринея» (1841), кстати, высоко оцененный Белинским. Например, рассказ «О четырех глухих» начинается с задания: «Возьмите карту Азии, отсчитайте параллельные линии от Экватора к Северному, или Арктическому полюсу (т.е. в широту) начиная с 8-го градуса по 35-й и от Па­рижского меридиана по Экватору (или в долготу) начиная с 65-го по 90-й; между линиями, проведенными на карте по этим градусам, вы найдете в зной­ном полюсе под тропиком Рака остроконечную полосу, выдавшуюся в Ин­дейское море. и т.д.»[26]. А рассказ «Серебряный рубль» и вовсе превращается в математическое упражнение: «А много ли у Лидиньки остается еще денег? Сочтите-ка, дети!»[27] В «Золотом жуке», разумеется, нет ничего подобного, но, по всей вероятности, именно эту модель Редкин увидел в «Золотом жуке» и использовал в своих целях.

Любопытно сравнить публикацию в «Новой библиотеке для воспитания» с адаптацией рассказа для взрослого читателя. Как упоминалось выше, «Зо­лотой жук» был издан под названием «Американский искатель кладов» в «Библиотеке для чтения» за 1848 год. Уже название говорит о том, что ак­цент был сделан на приключенческой фабуле и мотиве кладоискательства. Показателен первый абзац: «Господин Вельсберг, в своем русском переводе "Истории морских разбойников" с неизвестного языка и неизвестного автора, упоминает между последними флибустьерами о знаменитом Кидде, предво­дителе сильного флота этих американских Запорожцев. Кстати мы можем пополнить сведения господина Вельсберга по запискам одного английского натуралиста, недавно воротившегося из Америки, и рассказать, куда девались богатства, награбленные Киддом в Панаме и Вера-Крусе»[28]. Рассказ пред­ставляют нам как одну из многочисленных историй о приключениях леген­дарного капитана Кидда. Заметим, что «Золотой жук», в самом деле, отсылал к популярному тогда жанру рассказов о пиратах и кладах, но в то же время разрушал жанровые конвенции и обманывал читательские ожидания. На­пример, По откровенно мистифицирует читателя, начиная с названия (золо­той жук не имеет прямого отношения к сокровищам Кидда). Как и в дюпеновских рассказах, он позволяет Леграну быть излишне многословным: в рассказах на пиратские темы, где превалировал готический и мелодрама­тический элемент, едва ли можно было встретить столь длинное и науко­образное объяснение загадки, как в «Золотом жуке». Убрав все длинноты и сократив рассказ (практически) до фабульного каркаса, «Библиотека для чте­ния» вернула ему жанровые характеристики «пиратской» истории; фигура аналитика Леграна оказывается потеснена фигурой знаменитого морского разбойника. Показательно, что именно адаптация для взрослых (а не для детей!) превратила «Золотого жука» в приключенческий рассказ.

Можно сказать, что впоследствии в рецепции рассказа объединились обе традиции. Например, в «Народной библиотеке» 1887 года рассказ представ­лен следующим образом: «Мы выбрали "Золотого жука" для наших читате­лей, как увлекающий своим замысловатым сочетанием обстоятельств, — как в высшей степени остроумный и развивающий, — несмотря на некоторые, впрочем, несущественные неудобства его для наших читателей, например, встречающийся иностранный алфавит»[29]. Сложность рассказа (иностранный алфавит) уже воспринимается как своего рода недостаток или неудобство, за которое редакция считает своим долгом извиниться; тем не менее рассказ предлагается как одновременно занимательный и развивающий.

Любопытный отголосок редкинской публикации мы встречаем через сто лет, в книге Самуила Яковлевича Маршака «Воспитание словом. Заметки о детской литературе» (1940). Рассказывая о своей работе редактором Отде­ла детской и юношеской литературы, Маршак описывает случай, когда Со­ломон Яковлевич Лурье «предложил редакции книгу, в основу которой был положен подлинный документ — письмо греческого мальчика, который жил в Александрии около 2000 лет тому назад. Профессор написал свою книгу в форме повести, хоть и не был беллетристом. "Беллетризация" материала ради придачи ему большей занимательности — это старый, испытанный прием, которым нередко пользовались в детской литературе популяризаторы научных знаний». Маршак тем не менее посчитал, что книга Лурье «могла стать настоящим событием в детской литературе и вызвать к жизни еще много книг того же жанра, если бы профессор выступил не в качестве бел­летриста, а в более свойственной ему роли — ученого, исследователя. На гла­зах у читателя и при его самом живом участии можно было провести очень увлекательную и в то же время строгую исследовательскую работу, начав с наиболее простых и элементарных вопросов. Письмо написано в египет­ском городе Александрии. Почему же по-гречески? Чем писал мальчик и на чем?» и т.д. Такая книга, шаг за шагом восстанавливающая далекую эпоху, воспитывала бы в читателе исследователя. Маршак добавляет: «Блестящим примером такого рода исследования (или расследования) может служить "Золотой жук" Эдгара Аллана По»[30]. Маршак не только совершает термино­логическую ошибку (рассказ По, в отличие от книги Лурье, не был написан для детей и потому едва ли ставил перед собой задачу воспитать в читате­ле исследователя), но и продолжает видеть ценность рассказа По в его науч­ном, аналитическом или, по его собственному выражению, исследователь­ском аспекте.

При всей несхожести двух сюжетов они, в сущности, указывают на одну и ту же проблему — проблему «взросления» детской литературы. Начиная со второй половины XIX века детская литература активно взаимодействует со взрослой, воспроизводя и адаптируя ее повествовательные модели, что приводит, как ни парадоксально, не к размыванию границ, но к еще большей автономизации. Приключения, тайны, переодевания, поиск сокровищ, побег из дома и т.п. — все это постепенно закрепляется за детской литературой как ее обязательная атрибутика. В изменившемся контексте «Золотой жук» ока­зывается на одной полке с «Островом сокровищ» Стивенсона. Зазор между двумя прочтениями «Золотого жука» — Редкина и Белинского — предвосхи­щает дальнейшую судьбу рассказа: Белинский, в отличие от Редкина, прочи­тал рассказ как приключенческий (пиратская история о кладоискательстве), но счел его непригодным для детей, в том числе потому, что приключенчес­кий жанр не успел войти в канон детской литературы. Что же касается нази­дательных сочинений a la мисс Лесли, то они со временем утратили какую бы то ни было ценность и привлекательность и стали не более чем фактом истории детской литературы, что тоже неудивительно. Приключение, неко­гда избыточное с точки зрения строгой экономии «проступок — мораль» (в лучшем случае — нечто вроде поощрительного приза или награды за хо­рошее поведение, в довесок к наставлению), уже к концу столетия становитсясодержанием детско-подростковой литературы, смещая с передовых позиций урок и мораль. В то же время на примере сборника Лесли и перевода «Золо­того жука» можно увидеть, что проблема детской литературы в XIX веке — это, прежде всего, проблема миграции и адаптации, причем под адаптацией далеко не всегда понимались беллетризация и упрощение. Детская литера­тура, прежде выполнявшая преимущественно прикладные и практические (воспитательные, просветительские.) задачи, оформляясь как институт, на­чинает конструировать собственную идентичность, присваивая и перекоди­руя отдельные элементы и целые тексты из литературы, не предназначенной для детского чтения.
magazines.russ.ru/nlo/2014/126/17u.html

запись создана: 28.06.2014 в 10:06

@темы: детский вопрос, 19 век, СшА, писательское

---

Le Manet - Georges Antoine van Zevenberghen, 1922. Belgian, 1877-1956

@темы: картины

---

Christian Zacho - Spring Blossom

@темы: картины

---

Александр Самохвалов. «Дежурство на крыше». 1942-1943 гг

@темы: 20 век: Россия и вокруг нее, картины

---

Jacob van Hulsdonck - Wild Strawberries and a Carnation in a Wan-Li Bowl

@темы: картины

---

08.05.2020 в 22:21

Пишет  Ingris:

Города мира, вид из такси

08.05.2020 в 21:28

Пишет  CD_Eater:

08.05.2020 в 21:21

Пишет  LenaElansed:

понравилось

08.05.2020 в 21:02

Пишет  fotin@:
Разработчик-энтузиаст под ником Erkam создал сайт Drive & Listen.
Идея этого сервиса проста — вы садитесь на переднее сиденье такси и наслаждаетесь 4K-видом 24 городов 16 стран мира — от Москвы до Гаваны.
это просто прелесть какая! не могу оторваться
driveandlisten.herokuapp.com/

прикол: в списке городов есть Ухань! ))))

@темы: блокнот

---

Henry Dawson - The New Palace of Westminster

@темы: картины, англомания

---

Рита Хейворт родилась в семье известного исполнителя испанских танцев фламенко, выходца из Севильи Эдуардо Кансино и полуирландки-полуангличанки Волги Хейворт (англ. Volga Hayworth), хористки из шоу Фло Зигфелда «Безумства Зигфелда».

@темы: имена

---

08.05.2020 в 10:43

Пишет  Angerran:

Сергей Махов про алкоголь на флоте
Шкуры, ткань, песок и не только

Не будет преувеличением сказать, что проблема чистой питьевой воды на протяжении сотен лет являлась основной проблемой гребного и парусного флотов. Еще римский флот озаботился проблемами хранения чистой воды, и изобрел так называемую поску (posca) — смесь 1-2 ложек винного уксуса на стакан воды. Уксус в этом случае замедлял порчу воды и позволял хранить ее от 7 до 14 дней в зависимости от климата и времени года. Хранили воду в тростниковых бочках, обмазанных глиной. Тростник в этом случае играл роль термоса, не давая воде нагреваться сверх меры. Такие меры по обеспечению экипажей питьевой водой использовались примерно до конца XVIII века — разве что на смену тростниковым бочкам пришли 10-галлоновые дубовые.

Впрочем, что в тростниковой, что в дубовой бочках бесконечно хранить питьевую воду было невозможно. Тухлая же вода вызывала дизентерию — страшный бич моряков на протяжении без малого пяти столетий. Это вам обязательно подтвердил бы Тот Самый сэр Фрэнсис Дрейк, не скончайся он в 1596 году именно от дизентерии… Словом, бочки лишь частично решали проблему обеспечения питьевой водой плавсостава. В качестве другой составляющей решения этой задачки выступали разнообразные способы опреснения H₂O.

В Древнем Мире очень изобретательно подходили к опреснению — моряки вывешивали ночами за борт корабля шкуры овец. Шкуры впитывали влагу (испарения морской воды), так что утром, отжав их можно было получить пресную воду. А вот вам другой вариант — французские моряки Нового Времени фильтровали воду через ткань или через песок.

Шкуры, ткань, песок — все это были полумеры. Приемлемым решением могло стать только обеззараживание имеющегося на борту запаса питьевой воды. Ну, а поскольку именно алкоголь имел 90% вероятность укокошить бактерии в воде и сделать оную сравнительно безопасной для употребления, то… «Минуточку! — прервет нас любознательный читатель, — А как же кипячение?!»

То, что воду кипятили с давних времен — понятно, но!.. Но это не было распространенным средством для обеззараживания питьевой воды. Почему?

Потому что, во-первых, большинство посуды было деревянной или глиняной. Во-вторых, если уж мы кипятим большой котел с водой, то тогда практичнее туда добавить лучка, мяса, морковки, зелени, и сделать вкусную похлебку. В-третьих, запас дров на корабле — величина ограниченная.

Зафиксируем — воду кипятили не для питья, а для приготовления пищи. Питьевая же вода для предотвращения от порчи чаще всего разбавлялась алкоголем — да-да, вот мы, наконец, и до него добрались

«Собери гроздья miscella…»

Древний Мир и Средние Века, это эра каботажного мореплавания. От одного порта до другого расстояние небольшое, почти все плавания идут вдоль берега. Главный алкогольный напиток что на торговом, что на военном флоте — это вино. Тут надо сказать, что древнеримское или древнегреческое вино, это вовсе не тот чаще всего разбавленный концентрат, который мы привыкли видеть в современных магазинах.

Катон-Старший в своем труде «О сельском хозяйстве» пишет: «Собери гроздья miscella, когда придет время, и сделай «раннее вино», которое будут пить работники. Виноградный сок, выжатый за день, равномерно дели по кувшинам и соблюдай чистоту. Если понадобится, влей в виноградный сок густого виноградного сиропу, сваренного из сока, натекшего из гроздьев раньше, чем их положили под пресс; подбавь на мех 1/40 часть этого сиропа или 1 1/2 фунта соли. Если будешь класть толченый мрамор, положи на мех 1 фунт; положи его в посудину, смешай с виноградным соком; слей это в кувшин. Если будешь класть смолу, то на мех виноградного сока возьми 3 фунта ее и хорошенько измельчи; положи их в корзиночку и оставь ее висеть в кувшине с виноградным соком; часто встряхивай, чтобы смола распустилась. Когда вольешь сиропу или положишь мрамору, или смолы, в течение 20 дней часто перемешивай вино; виноград дави ежедневно. Виноградный сок, полученный из выжимок, раздели между предназначенными для него кувшинами и равномерно подливай его.

Греческое вино надлежит делать таким образом. Собери совершенно зрелых гроздьев апициева винограда. Когда ты отберешь их, влей 2 квадрантала раньше приготовленной морской воды на один мех виноградного соку, выжатого из них, или положи модий чистой соли, подвесь ее в корзиночке и оставь расходиться в соку. Если хочешь сделать белое вино, налей половину вина из желтого винограда, а половину из апициева; подбавь 1/30 часть старого виноградного сиропу. Какое бы вино ты ни уваривал до густоты сиропа, подбавляй 1/30 часть сиропу».

Как видим — целая технология!

Допинг и сто грамм за сбитый

Крепость молодого вина в Древнем Риме была 15-18%, крепость выдержанного доходила до 22-25%. Понятно, что если гребцам выдавать неразбавленное вино, то работать они вскоре не смогут, так как быстро опьянеют. Поэтому полуденная чарка вина (примерно 150 мл), это шесть частей воды, смешанных с одной частью вина. В холодную дождливую погоду алкоголь и воду смешивали в пропорции один к четырем. Неразбавленное вино гребцам выдавали только перед боем, как допинг и, одновременно, аванс — «сто грамм за сбитый».

А как же пиво, которое в Древнем Риме тоже вполне имело место быть?

Аристократы относились к пиву презрительно, как к напитку варваров. Пиво употребляли некоторые римские легионеры, но чаще всего это были солдаты, расквартированные в дальних гарнизонах типа Британии или Германии, где местный люд пиво любил и употреблял. Среди моряков же Древнего Рима тяги к пиву замечено не было. Возможно, еще потому, что вино согревает, тогда как пиво — не очень.

Так или иначе, вино и пиво являлись верными спутниками европейских моряков вплоть до эпохи Великих Географических Открытий. После того, как Васко да Гама добрался до Индии, а Колумб открыл, сам того не подозревая, Америку, началась эра дальних плаваний. В таких условиях вино и пиво по своим «тактико-техническим характеристикам» перестали устраивать мореходов, отчаливавших в Ост-Индию или Новый Свет. Морякам нужно было что-то покрепче. Вот тут и настало время затянуть во все горло шанти «Йо-хо-хо и бутылка рома!»

Продолжение следует.

@темы: флот, пьем и будем пить

---

Тем временем на параллельных площадках я веду небольшие репортажи в картинках.
Вот последний цикл, самозародившийся на инстаграмме.



Посты продублированы на дзене (куда я зареклась делать оригинальный контент; но зато они там завели удобные листалки наподобие инстаграммовских, так что хорошо верстается -- рекомендую смотреть именно дзеновский вариант).

1. Украшения герцога Бэкингема (тот же пост в дзене)

1. Подвески королевы и их трактовка советскими кинематографистами (тот же пост в дзене)

1. Бриллиантовый бант Фрейндлих и его прототипы (тот же пост на дзен)

1. Французы показали, как на самом деле выглядели подвески королевы (тот же пост на дзен)

1. Как на самом деле Анна Австрийская носила подвески (тот же пост на дзен)

1. Подвески королевы: как это делалось в Испании, и еще тут продолжение (тот же пост на дзен)

1. Ротшильды и изумрудные подвески королевы (тот же пост на дзен)

Общий список тематических недель в моем инстаграммме вот тут.

shakko-kitsune.livejournal.com/1518522.html

@темы: история, камешки, картины