В годы Третьего рейха в Германии появляется понятие «немецкая мода», под которым подразумеваются стиль одежды и внешний вид, подчеркивающие скромность, добропорядочность, естественность и женственность истинной арийской женщины. Однако очень скоро официальные представления о моде и должном женском облике вступают в противоречие с реальной экономической ситуацией, способностями немецких модельеров и стремлением представительниц немецкой элиты к настоящей элегантности. «Полит.ру» публикует статью адъюнкт-профессора истории в Университете Маркетт (штат Висконсин, США) Ирен В. Гюнтер, в которой автор подробно прослеживает изменения, произошедшие в немецкой моде 1915-1945 годов, а также рассказывает историю соперничества Германии с Францией 1920-1930-х годов за право называться законодательницей моды. Статья опубликована в журнале «Теория моды. Одежда. Тело. Культура» (2009. Вып. 11). Впервые: Fashion Theory: The Journal of Dress, Body & Culture (1997. Vol. 1.1).
Во времена Третьего рейха разные группы из разных и меняющихся соображений пытались внушить немецким женщинам, что только немецкая мода способна выразить их уникальную благородную сущность. Однако никто так и не объяснил до конца, какой именно смысл вкладывался в термин «немецкая мода». Истоки этих противоречий в мире нацистской моды возникли вскоре после Первой мировой войны. В 1920-е годы, когда Берлин соперничал с Парижем за звание «культурной столицы» Европы, определенные политические круги объявили некоторые течения тогдашней моды дегенеративными и чуждыми немецкому духу. Этот конфликт достиг высшего накала во время Второй мировой войны.
читать дальшеИспользуя моду как призму для рассмотрения ряда важных социальных, политических, культурных и экономических проблем, мы исследуем неоднозначность отношений между немецкими женщинами и нацистской партией; изменения в одежде и облике женщины и то, как сами немки воспринимали эти перемены; наконец, острые противоречия между идеологией, пропагандой, указами властей и экономическими реалиями.
В 1914 году, в год начала Первой мировой войны, в Париже вышел комикс под названием «Мода в Германии: Лига против дурного англо-французского вкуса»[1]. «Ядреные» немки были изображены в ней вульгарно одетыми, печатающими шаг, как солдаты на марше, а их увешанные медалями мужья — все как один с поджатыми губами и с моноклями. Это была насмешка над немцами, над их телосложением и отсутствием вкуса и в то же время заявление о превосходстве французов во всем, что касается моды. По мнению авторов комикса, чувство стиля внутренне присуще французам и только им. Коренастые немки попросту делают себя посмешищем, тщетно пытаясь копировать врожденное изящество стройных француженок. Этим пухлым Гретхен никогда не быть по-настоящему элегантными.
В 1915 году, словно в отместку, вышел в печати двухтомник немца Норберта Штерна, посвященный исследованиям моды и культуры. Обещая «философскую объективность», доктор Штерн тем не менее упрекал парижских модельеров за «наглые» и «развратные» фасоны, презираемые, заявлял он, даже самими француженками. В главе Los von Paris! («Вон из Парижа!») он утверждает, что «бесстыдство» французских нарядов развратило высоконравственных и благопристойных немок, а слои французской косметики загубили их красоту. Если немецкие женщины не избавятся от всего, что берет начало во Франции, этой «стране кокеток», то вырождение неизбежно (Stern 1915, 2: 68–114).
В 1916 –1917 годы националистическая пропаганда подобного рода проникла и в дискуссии в молодежных организациях о том, как следует одеваться. Женское подразделение молодежного движения Wandervogel заявило, что их одежда должна быть «немецкой», «здоровой», «приятной на вид» и «практичной» — в отличие от французской моды, «переменчивой, как флюгер» и всегда пребывающей в погоне за новым (Grob 1985: 150 –151, 171). Geusenmadels, молодежная женская группа из правого крыла политического спектра и в 1920-е годы отвергала «иностранную, негерманскую» моду, чтобы ее «чуждый дух» не «смущал» их «внутреннюю жизнь» (Klonne 1990: 241–243).
Главную роль в этих дебатах играл, безусловно, национализм, всплеск которого пришелся на начало Первой мировой войны. В одном тексте 1915 года заявлялось, что со стороны немецких женщин было бы вероломством носить юбочки французских фасонов и высокие каблуки, в то время как их братья и отцы на западном фронте оплачивают это предательство своей кровью (Sander 1915). В том же году был опубликован каталог одежды, которую немкам приличествовало носить в военное время на работе — на фабриках и заводах — и дома (Sander & Wirminghaus-Koln 1915).
Впрочем, большое значение имел и экономический фактор. Немецкие модельеры всегда черпали вдохновение в Париже, однако в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, они приложили огромные усилия к созданию собственной индустрии моды, стремясь отойти от французского влияния. Их старания увенчались успехом: немецкая одежда — в том числе дизайнерские наряды, верхняя одежда и готовые блузы с изысканной отделкой — в предвоенные годы стала одной из главных статей экспорта Германии. Да, возможно, парижский chic в 1920-е годы все еще задавал тон в мире моды, поскольку после войны немецкие модельеры по-прежнему совершали сезонные вояжи во Францию с целью побывать на показах мод и приобрести права на воспроизведение нарядов, создаваемых кутюрье. Зато берлинский schick[2] преображал высокую французскую моду в простую и доступную готовую одежду (Stamm 1989–1990: 189). К середине 1920-х годов берлинская площадь Хаусфогтайплац стала международным центром моды, особенно в области Konfektion — готового женского платья (Berliner Damenoberkleidungsindustrie 1962; Dahn 1968; Moritz 1971). Но, несмотря на это, состоятельные немки продолжали следить за новинками парижской моды и отдавать большие деньги за творения французских модельеров. Отчасти их побуждали к этому престижные немецкие журналы мод[3], публиковавшие фоторепортажи с показов не только в Берлине и Вене, но и в Париже и Лондоне.
Европейская пресса изобиловала критикой новой «андрогинной» женской моды 1920-х годов. Особенно преуспели в этих нападках немецкие журналисты. В статье под названием «Мода как оружие» утверждалось: «Эта новая мода… приподнимает плоские, как доска, груди недоразвитых и чахоточных [женщин] до отметки величавой элегантности… О, ирония судьбы!» (Volckert-Lietz 1921: 20). В 1928 году то, что приходило в голову многим, было сформулировано в шуточной песенке «Новейшая тенденция в моде» из немецкого ревю:
Застыла в окошке, не шевелясь.
Кожа да кости всем напоказ.
До чего же жалок вид ее унылый!
Видно, на платье ткани не хватило.
Нечем ей похвастать — бюста вовсе нет,
С ног до головы затянута в корсет,
Бедер тоже нет, поскольку нет желаний.
Разве это женщина? Одно воспоминанье…
Итак,
Кто же этот восклицательный знак?..
Сам Голод во плоти, губящий все в природе,
Или новейшая тенденция в моде?[4]
Наряду с общей критикой подобного рода в немецких газетах появлялись статьи, авторы которых порицали английскую моду и высмеивали «мужеподобные… скучные фасоны… завезенные сюда [в Германию] из Америки» (Berliner Illustrirte Zeitung, March 29, 1925). Однако главной проблемой немецкой швейной промышленности были французские модельеры, так что именно они удостаивались самых ожесточенных обвинений.
После Первой мировой войны ведущие немецкие модельеры и производители одежды основали Имперский союз немецкой индустрии моды — Reichsverband der deutschen Moden-Industrie. В собственном журнале StyL союз сформулировал свои цели: укрепление немецкой индустрии моды и достижение ее независимости от иностранного влияния (Freudenberg 1922).
В 1923 году Имперский союз призвал к всеобщему и полному бойкоту французской одежды в ответ на французскую оккупацию Рура. Союз заявлял: «Было бы отвратительно, если бы представители мира моды ездили в Париж и делали там закупки, в то время как наши соотечественники в Рурской долине… страдают от жестокости и притеснений и находятся на грани кровопролития. Мы не вправе закрывать глаза на тот факт, что французы делают все мыслимое и немыслимое, чтобы нас уничтожить». Отказ от французской моды в 1923 году не имел отношения ни к деловому чутью, ни к «интересам промышленности»; это была «самооборона, протест против такого унижения. Те, кто не разделяет этих чувств… предают национальную и личную честь ради материальной выгоды» (StyL, February 1923, 52–53).
Эти риторические баталии в мире моды продолжались в 1920-е годы и достигли пика в 1930–1940-е, когда гитлеровский режим тщетно пытался навязать немкам самобытную, исконно немецкую моду. Эти попытки провалились отчасти потому, что термин «немецкая мода» так и не получил внятного определения. Может быть, под этим термином подразумевалось, что вся одежда должна производиться исключительно в Германии, только «арийцами» и только из немецких материалов? Такое определение послужило бы продвижению не только определенного направления в моде, но и идеологии нацистской партии с ее политикой национализма, антисемитизма и автаркии — экономической самодостаточности с отказом от импорта (Kerschbaumer 1978: 322–338; Petzina 1968; Plumpe 1990; Stephenson 1983: 117–142). Или же, возможно, термин «немецкая мода» означал нечто более конкретное, некую реальную модную тенденцию: например, воскрешение национального платья дирндл (Das Reich 1941), которое отошло на второй план в столице, но по-прежнему было популярно в сельской местности, в Вене, в Мюнхене, который Гитлер избрал своей резиденцией, и особенно — на нацистских праздниках. Возможно, традиционный немецкий костюм, Trachtenkleidung, мог бы стать не только зримым проявлением вновь обретенной связи между немецкой женщиной и немецкой почвой (Historisches Museum Frankfurt 1981: 88–89; Jacobeit 1989: 145–151; Petrascheck-Heim 1966), но и вкладом Германии в международную моду (Signal 1940).
Вариации дирндла вошли в моду как «баварский стиль»; в конце 1930-х годов им были посвящены страницы английских, французских и американских журналов мод. Робер Пиге, Менбоше и другие французские кутюрье представили вдохновленные дирндлом творения в весенних коллекциях 1939 года (Wachtel 1969: 60–61). Но к осени 1939 года — когда весь мир, замерев, ждал, что еще предпримет Гитлер, — английское издание Harper’s Bazaar отвергло дирндл: «Мы любили дирндл пылко, но неразумно: ведь, по сути, это всего-навсего крестьянский наряд» (Lynam 1972: 107).
Гитлер публично демонстрировал восхищение традиционным костюмом, равно как и официальным имиджем истинной немки — непьющей, некурящей, не пользующейся косметикой, принадлежащей к «правильной» расе «матери народа», домохозяйки или фермерской жены, чья главная функция — деторождение (Kinder, Küche, Kirche — «дети, кухня, церковь») (Bridenthal et al. 1984; Koonz 1987; Noakes & Pridham 1975: 363–369). Сам он, однако, отдавал предпочтение утонченным, стройным, стильно одетым женщинам с накрашенными губами (Hoffman 1955: 141–142; Picker 1965: 34, 208; Stephenson 1975: 191)[5]. В партийных кругах было хорошо известно, что ему особенно нравились американская танцовщица Мириам Верн, «девочки Тиллера» из знаменитого ревю и Марлен Дитрих (Deicke-Mönninghoff 1983: 38), которая курила и ходила в брюках! На совещании руководителей партии Гитлер заявил, что «одежда не должна ни с того ни с сего возвращаться к каменному веку», и хотя это высказывание было встречено аплодисментами, никто не понял, куда именно фюрер хотел бы направить моду (Kotze & Krausnick 1966: 164).
Нацистская партия так и не приняла последовательной программы относительно женской моды — отчасти как раз потому, что Гитлер не стал делать публичных заявлений на эту тему. Источники из министерств пропаганды и экономики свидетельствуют о неоднозначности позиций, соперничестве группировок и конфликте законов в якобы «монолитном» национал-социалистическом государстве. Да и чтение немецких женских журналов как нацистского, так и ненацистского толка наглядно демонстрирует популярность иностранной моды в годы нацизма, а также развенчивает стереотипное представление о немецкой женщине как о Брунгильде в мундире или румяной фермерской жене[6]. Во-первых, вплоть до конца 1930-х годов индустрия моды, в том числе производство одежды и тканей, была одной из самых развитых отраслей промышленности Германии; во-вторых, немки, особенно жительницы больших городов, таких как Берлин и Гамбург, в период между двумя мировыми войнами принадлежали к числу самых стильных и элегантных женщин Европы (Armani 1995; Hessel 1984: 37).
Как горстке богатых и власть имущих удавалось сохранять эту элегантность и в военные годы; как реагировало большинство на растущую «уравниловку» в одежде в период нацизма; наконец, как женщины переживали все эти перемены в условиях военных тягот — поиску ответов на все эти вопросы и посвящено мое исследование. Историки моды склонны фокусировать внимание исключительно на Париже, и данная статья, помимо прочего, — попытка компенсировать эту тенденцию.
Как показывают исследования моды, в нацистской партии довольно рано начались конфликты между поборниками возвращения к «подлинно немецкому» облику — в платье дирндл или в форме, с косами или прической «под Гретхен» (Gretchenfrisur), с лицом без малейших следов косметики — и теми, кто и в годы нацизма делал выбор в пользу модернистских тенденций. Более умеренную и — временами — промодернистскую группу составляли многочисленные немецкие модельеры, художники и писатели, которых вдохновляла оживленная культурная жизнь Берлина и Парижа, отражавшаяся в их жизни и творчестве. Ревю, кабаре, повальное увлечение танцами, популярная музыка, звезды кино, джаз, «новая деловитость» (Neue Sachlichkeit)[7], ночная жизнь большого города — из всего этого дизайнеры моды черпали идеи, стремясь уловить и выразить в одежде дух времени. Тем временем антимодернистская фракция, объявившая эти «чуждые причуды» «духовным кокаином» (Das Schwarze Korps, August 4, 1938; Westphal 1986: 10), издавала бесчисленные плакаты, рисунки и законы, имевшие целью привлечь как можно больше сторонников реакционно-националистической позиции.
Уже в 1920-е годы Volkischer Beobachter — рупор нацистской партии — одну за другой публиковал статьи, клеймящие засилье декадентского французского влияния в женской моде. Так, статья некой фрау Шюнеманн, озаглавленная «Немкам — немецкую одежду!», гласила, что французские фасоны наносят вред как физическому, так и нравственному здоровью немецких женщин (9 июля 1927). Чтобы окончательно отвратить немок от привычных моделей потребления, к моральным и физическим аргументам присовокупили экономические: если немецкие женщины по-прежнему будут эгоистично приобретать французские товары, то немецкие предприятия будут нести убытки, немецкие труженики — терять работу и, таким образом, все народное хозяйство Германии потерпит ущерб. Рядом с такими статьями заглавными буквами печатались объявления, призывающие хозяек совершать покупки только в немецких магазинах. Источник красоты идеальной немецкой женщины, внушали статьи, — не французская косметика и не модные фасоны, а мир в душе, порождаемый преданностью детям, мужу, дому и родине.
В 1932 году в одном нацистском сборнике для женщин был опубликован очерк «О моде и не только» (Kropff 1932: 441–446), гласивший: «Мы должны противостоять чуждой моде хотя бы из одного только чувства национальной гордости; к тому же то, что считают модным маленькие брюнетки-француженки, совершенно не идет светловолосым и голубоглазым немкам».
Помимо француженок, в качестве мишени для критики, а впоследствии остракизма и полного изгнания из сферы моды, была выбрана еще одна группа, а именно — евреи, работавшие в области моделирования одежды, массового производства готового платья и в текстильной промышленности. С помощью подтасовок и манипуляций с цифрами такие критики пытались доказать, что евреи полностью захватили швейное производство в Германии и отнимают работу у «арийского» среднего класса. «Проникая повсеместно», евреи «загрязняют» моду и, следовательно, немецких женщин. Согласно одному автору, немки стали безнравственными из-за «бесстыдства нынешней моды», навязываемой «еврейскими вымогателями». Эти наряды — «дьявольская пародия на женственность» — оказывают губительное воздействие на немецкую женщину, которая «теперь раздевается, собираясь на танцы, и одевается, укладываясь в постель». Еврейские универсальные магазины, «которые поглощают мелкие лавочки и тем самым губят национальное благосостояние и независимость», предлагают покупательницам «стилизованный костюм городской блудницы, особое еврейское изобретение… заполонившее страну в своем нахальном безвкусии». «Полностью обнаженная спина открыто приглашает к забавам с хлыстом, все это разорванное на куски нечто кое-как удерживается с помощью ленты, глубокое — на самом деле, чересчур глубокое — декольте и узкая юбка с разрезом, которая заканчивается много выше колен». Так немки «отучаются от радостей человеческой красоты — слишком много кривых ног, слишком много плоских стоп на перекошенных высоких каблуках и в чулках, которых хватает всего на пару дней». Некогда благородный образ женщины погряз в бездне порока, и во главе этого заговора стоят евреи. «Определенные силы, — гласит статья, — делают все, чтобы уничтожить человеческое, женское достоинство. Они поклялись извести арийскую расу, которая искренно и целомудренно осознает свое человеческое достоинство» (Salburg 1927).
Другие критики утверждали, что евреи не только заправляют немецкой модой, но и владеют большинством швейных предприятий мира (Riecken 1935: 6–7). Хотя цифры в 80–90 %, приводимые теми, кто кричал о «еврейском захвате», не имели ничего общего с реальностью, евреи действительно владели несколькими крупными универмагами и контролировали около 49 % моделирования и производства одежды в Берлине (Wittkowski 1928; Berliner Damenober Kleidungsindustrie 1962)[8], немецкой столице моды. В начале 1930-х годов, во взрывоопасной атмосфере депрессии, успехи евреев вызывали негодование и делали их козлами отпущения.
Антисемитские и националистические лозунги в период между мировыми войнами звучали постоянно и по самым разным поводам, так что к 1933 году, когда нацисты пришли к власти, аргументы уже были полностью сформулированы. «Благородным немецким женщинам» годилась только немецкая одежда, то есть созданная «арийскими» модельерами и промышленниками. Чтобы немецкая одежда обрела должную «расовую чистоту», швейную промышленность следовало избавить от чуждых еврейско-французских влияний.
Эта точка зрения подытожена в статье начала 1933 года:
«Мы знаем… что парижские шлюхи задают тон в фасонах, которые предлагаются немецким женщинам; и что… еврейские дельцы и разработчики готового платья стряпают "высокую" моду в сговоре с прядильной и ткацкой промышленностью и при поддержке шлюх, которые гордо расхаживают в этих товарах… Стыд и позор, унижение и упадок немецкого вкуса, немецкой уверенности в своих силах… Неужели этот кошмар никогда не кончится?.. Соберемся же под знаками свастики, вращающегося креста, солнечного круга… Пробил час, когда чуткие к моде немецкие покупатели должны сердцем ощутить всеобщее братство немцев в новом, всеобъемлющем германском государстве. Иначе этому всеобъемлющему государству придется прибегнуть к силе даже в области вкуса» (Engelbrecht 1933: 129–131).
В «Национал-социалистическом женском ежегоднике» 1934 года были опубликованы очерки «Одеваюсь ли я со вкусом и умеренностью, как подобает немке?» и «Повседневные хозяйственные обязанности немецкой хозяйки: покупки и расходы» (Gerlach 1934: 230–235; Vorwerck 1934: 89–97). Первый предостерегал немок против пагубного влияния в моде — в основном еврейско-французского. Слишком долго, говорится в нем, эта отрава разъедала наших женщин физически и эмоционально, тем самым способствуя вырождению нации и расы. Затем автор очерка переходит к порицанию искусственности, превалирующей в моде. Нельзя красить волосы и подкрашивать глаза, одежда не должна выглядеть вызывающе. Еврейским магазинам, продвигающим подобные противоестественные и чуждые немецкому духу идеи, следует объявить бойкот. Одежда не должна более бесчестить женщин; ее создатели должны быть преисполнены здравым националистическим духом. Мода, таким образом, обязана стать образцом общественной нравственности, быть безупречной с экономической, художественной и технической точки зрения. Вот тогда немецкая женщина сможет с гордостью демонстрировать свою принадлежность к нордической расе. Автор второго очерка, посвященного разным подходам к потреблению, уговаривает немок ответственно относиться к покупкам и ставить на первое место интересы нации, а не собственные, иными словами — покупать только немецкие товары.
Журналистку Агнес Герлах тревожит, что упадочническое влияние французской моды на немецких женщин отрицательно сказывается на здоровье нации и в частности — на росте населения. Фактов в пользу этого вывода она не приводит (Gerlach 1933). Другой автор сетует, что женщины пользуются тушью и румянами, красят волосы, выщипывают брови. Если женщина живет полной жизнью, она не нуждается в этих порочных вещах и не поддается чужому, упадочническому, нездоровому и ненужному влиянию. Особенно чуждым немецкому духу объявлялось использование косметики (Deutsche Allgemeine Zeitung 1933).
Официально поддерживая образ «арийской красавицы» — крепкой, здоровой, загорелой, женственной — нацистская партия клеймила позором женщин, пользующихся косметикой, употребляющих алкоголь и сигареты. Считалось, что солнце и здоровый образ жизни могут и должны выполнять функцию румян. Еще в августе 1933 года районный комитет (Kreisleitung) НСДАП в Бреслау издал указ не пускать на партсобрания накрашенных женщин (Grube & Richter 1982: 110). Повсюду в общественных местах висели плакаты: «Немка не курит». Партийные чиновники выносили предупреждения женщинам, позволяющим себе пить алкогольные напитки и курить (Bleuel 1972: 104; Nachrichtendienst 1939: 263); устраивались публичные просмотры специально снятых фильмов о вреде курения (Taylor 1983: 427). Вопрос мужского курения при этом не рассматривался.
Подобные темы затрагивала и газета Das Schwarze Korps — печатный орган СС, заявляя, что СС намерен «всеми силами разоблачать… и выводить на чистую воду тех, кто помешался на иностранной моде». «Неарийская одежда, подчеркивающая индивидуальный стиль, а не единство, поддерживаемое СС» была объявлена «нездоровой» и «чуждой германской расе» (Das Schwarze Korps, September 29, 1938)[9]. В подкрепление этой позиции женщинам, участвующим в программах Лебенсборн[10], запрещалось красить губы и ногти и выщипывать брови (Stephenson 1975: 191). Во главу угла ставилось здоровье и хорошая физическая форма. Румянец на щеках должен быть следствием спортивных упражнений, а не косметических ухищрений (Jeckeln 1937).
Форма «Союза немецких девушек» (Bund deutscher Mädel) состояла из закрытой белой блузки с короткими рукавами, черного галстука, темно-синей юбки строго определенной длины, коротких белых носков и коричневых кожаных туфель. Никаких украшений, ни следа индивидуальности, ничего, что могло бы отвлечь внимание от символической значимости формы, — только Einheitlichkeit и Gleichheit, единообразие и тождественность.
Даже в ситуациях, не требовавших униформы, девушки были обязаны носить одежду, выражавшую «простоту, чистоту, естественность; практичную и при этом красивую» (Grube & Richter 1982: 111–112; Klaus 1983: 51–54). Поддерживая этот диктат, газета Berliner Tageblatt за 8 января 1936 года требовала, чтобы члены «Союза немецких девушек» полностью отказались от косметики. Им предписывалось носить только простую одежду, не надевать никаких украшений, будучи в форме, и заплетать волосы в аккуратные немецкие косы. Тем самым «кокетство отдельных лиц» станет невозможным и «дух немецких девушек окончательно закалится».
Министр пропаганды Геббельс в своих публичных выступлениях постоянно изобличал упадочническое французское и вырожденческое еврейское влияние на поведение, одежду и внешность немецких женщин и требовал, чтобы мода служила отражением «жизни нашей нации» (Taylor 1983: 249). Тем временем его жена Магда Геббельс, почетный председатель неофициального Дома моды — Deutsche Modeamt, позднее Modeinstitut, — основанного в 1933 году, пыталась «сделать немецких женщин еще красивее», разъясняя им, одежду какого рода нацистская партия считает полезной и патриотичной (Vossische Zeitung 1933b). Руководство Modeamt стремилось укрепить немецкую модную индустрию, продвигая «арийских» модельеров, свободных от парижских веяний; заново установить прочные связи между моделированием, индивидуальным пошивом и текстильной промышленностью; и, главное, убедить немок покупать только немецкие вещи. Одежда, произведенная членами этой организации, должна была быть снабжена ярлыками «Немецкая мода» (Vossische Zeitung 1933a; 1933c).
«Новую немецкую моду» пропагандировали на многочисленных открытых показах, а все учебные заведения, готовившие специалистов в области моды, получили предписание обучить молодое поколение особенностям «немецкой моды»[11]. Даже лексикон мира моды претерпел реформу. Слова наподобие Konfektion, а также названия тканей и красок с «иностранными» (то есть французскими) корнями, были объявлены «чуждыми», отвергнуты и заменены другими, соответствовавшими «германскому духу» (Buxbaum 1987: 184; Pennenkamp 1941; Westphal 1986: 120).
Однако все эти устремления были проникнуты лицемерием. Поражение Франции в июне 1940 года повергло мир немецкой моды в панику. Как вспоминает художник моды Герд Хартунг, внезапно оказалось, что без стимула в виде осенних парижских показов никто в Берлине не в состоянии породить идею новой коллекции. В результате модельеры выдвинули лозунг «Alles ist Hut!» («Шляпка — это всё!») (Hartung 1995). Больше того: в считанные месяцы после падения Франции Германия была завалена шелковыми чулками. С западного фронта немецкие солдаты везли и запрещенную французскую косметику[12]. Примечательно, что в декабре 1942 года, на третий год оккупации Франции, целую страницу в немецком журнале Der Silberspiegel занимала реклама духов Notre Dame.
Хотя в 1940 году статья в Der deutsche Volkswirt подробно анализировала «медленный, но верный» крах парижской моды (Evers 1940: 378–380), нацистские чиновники высшего ранга, бывая в Париже с визитом или в командировке, захаживали в лучшие салоны мод за подарками женам и любовницам. Супруги первых лиц рейха, в том числе Магда Геббельс и Эмма Геринг, продолжали покупать наряды в Германии у своих модельеров-евреев — до тех пор пока официальная «ариизация» конца 1930-х годов окончательно не лишила их этой возможности. Фрау Геббельс сокрушалась о вынужденных закрытиях и «арийских» захватах модных ателье, магазинов и салонов, говоря, что «вместе с евреями из Берлина уйдет элегантность» (Meissner 1981: 200). Однако она быстро нашла выход из положения и вскоре уже красовалась в нарядах «арийского» покроя, умело дополняя свой облик косметикой. Другим женщинам подобные вольности не дозволялись. Так, например, еще в 1934 году одной из руководительниц Национал-социалистического женского союза (NS-Frauenschaft), обмолвившейся, что она покупает одежду в еврейских фирмах, на три года запретили носить форму партийного лидера (Genschel 1966: 87n).
Сам доктор Геббельс тоже занимал противоречивую позицию. Ликуя, что немецкая мода целиком и полностью избавлена от «еврейского кошмара», он тем не менее считал, что индустрия моды нуждается в существенной реконструкции. Геббельс сетовал по поводу некрасивой одежды в витринах магазинов и порицал модельеров за «навязывание» фасонов, предполагающих большое количество дорогой материи в столь трудное для Германии военное время (Taylor 1983: 258). Следует, утверждал он, продвигать крой, требующий меньше ткани[13].
Однако при всем этом Геббельс был обладателем огромного гардероба и требовал для себя самого лучшего, равно как и рейхсмаршал Герман Геринг. Под нацистским мундиром министр пропаганды носил не предписанные уставом «коричневые рубашки», а кремовые шелковые сорочки. Геринг, известный своей склонностью к экстравагантным нарядам, по любому «торжественному случаю» (его терминология) надевал белый костюм с элегантным галстуком-бабочкой (Jancsy & Sultano 1993: 62). Его жена Эмма все годы войны и карточной системы демонстративно носила драгоценности и меха (Lochner 1948: 478).
В частных высказываниях Геббельс нередко называл женщин «стервами», «девками», «занудами», считал их «политически пассивными», «лентяйками»[14] — особенно представительниц высшего общества, увиливающих от столь необходимой государству трудовой повинности (Steinert 1977: 63–64). Но при этом он защищал хорошо одетых дам, которых оскорбляли на улицах за то, что они ведут себя несообразно законам военного времени. Такие обвинения Геббельс называл «сущим вздором»: «Нельзя подобными крайностями отвращать людей от идеи тотальной войны». Тотальная война, утверждал Геббельс, вовсе не «означает сознательного и запланированного культа примитивного» (Lochner 1948: 296). Из страха утратить поддержку женщин в военной экономике Геббельс отказывался закрывать салоны красоты вплоть до марта 1943 года, несмотря на свои же собственные призывы к мобилизации всех сил ради тотальной войны. «Пожалуй, не стоит проявлять к ним излишнюю суровость», — заявлял он (Ibid.: 295). «Женщины, в конце концов, могучая сила, которая объявит тебе войну в тот же миг, как ты дерзнешь замахнуться на их салоны красоты» (Ibid.: 367). Химическую завивку в конце концов все-таки запретили, но стрижка, прическа и маникюр по-прежнему были доступны тем, кто мог позволить себе такую роскошь (Национальное управление архивов и документации, 10 февраля 1943, T-81, пленка 3; Beck 1986: 40).
Одна часть нацистской верхушки, включая Геббельса, пыталась убедить правительство «Виши» предать в руки нацистских властей лучших французских кутюрье, чтобы привести «бесстыдно эротизированную», «пляшущую под дудку шлюх» парижскую моду в соответствие с нацистскими стандартами «достойной немецкой женственности» (Wulf 1983: 286). Эти идеологи явно рассчитывали, что Берлин придет на смену Парижу в качестве Мекки модниц нового Тысячелетнего рейха. Другая группа — в том числе находившийся в Париже майор Шмидтке, которого Геббельс описывал как «полного идиота» (Taylor 1983: 313), — пыталась отстоять парижскую индустрию моды и убеждала оставить ее в покое; Геббельс возражал: «Мы должны взять на себя главную роль в этой отрасли, а не терзаться комплексами неполноценности» (Ibid.: 138).
Нацистские власти уведомили Люсьена Лелонга, президента Chambre Syndicale de la Haute Couture — Синдиката высокой моды, — о том, что все французские предприятия высокой моды будут переведены в Берлин и Вену в целях их слияния с немецкой индустрией моды. Лелонг возразил на это, что французская высокая мода «нетранспортабельна». Она не может творить на чуждой почве и попросту не выживет, если ее сорвать с места и расколоть, разделив между двумя крупнейшими немецкими городами. Ведь мир высокой моды состоит не просто из ведущих модельных домов — он состоит из сотен поставщиков, например производителей пуговиц, лент, аксессуаров; поэтому практически невозможно перевезти в Германию французскую индустрию моды, сохранив ее в целости и сохранности. И нацисты пошли на уступки; возможно, восторжествовали логика и здравый смысл, а скорее, идея унификации (Gleichschaltung) европейской моды померкла на фоне вторжения в СССР в 1941 году. Однако немцы существенно сократили число домов высокой моды, производство тканей, а также ассортимент дозволенных материалов в дизайнерских коллекциях.
Высокая мода осталась в Париже — и даже в самых прискорбных условиях, несмотря на всевозможные препятствия и дефицит, умудрялась дважды в год представлять новые коллекции. Французские дома моды продолжали сотрудничать с немецкими клиентами. По мнению Люсьена Лелонга, это было меньшее из двух зол: лучше иметь дело с немецкими оккупантами, чем довести французскую индустрию высокой моды до полного истощения. Многие, однако же, полагали, что такой подход сильно отдает коллаборационизмом (de Marly 1986: 195–199; Lynam 1992: 40–43, 127, 138–140; Train 1991: 87–102; Veillon 1990).
Имелись и другие неувязки. Хотя нацисты постоянно предостерегали женщин против курения, немки выступали в рекламе разных марок сигарет — например, Nil и Manoli-Privat — и зачастую красовались на страницах журналов мод и альбомов выкроек с сигаретой в руке (Die Dame, Der Silberspiegel, Die Mode, Berliner Hausfrau & Beyers Mode fur Alle; см. также Mode und Haushalt, Neues Wiener Tagblatt, December 22, 1940). Германский трудовой фронт (Deutsche Arbeitsfront)[15] — проводил курсы макияжа и издавал брошюры наподобие «Будь красивой и ухоженной», где предлагались советы по окрашиванию волос и макияжу. Более того, Роберт Лей, один из лидеров нацистской партии и фюрер трудового фронта, участвовал в церемонии открытия салона красоты и оздоровительного отдыха в Берлине (Bleuel 1972: 98). У большинства женщин не было времени заниматься спортом и естественными способами добиваться здорового цвета лица, особенно с началом войны, поэтому широко рекламировались и приобретались кремы для загара. Из-за растущего дефицита чулочных изделий в ходу были специальные косметические средства, окрашивающие ноги в коричневый цвет. Наконец, женщинам, чья внешность не соответствовала голубоглазому и светловолосому «арийскому» идеалу, реклама (а также нацистская партия) настойчиво советовала краситься в блондинок. «Естественная красота», на которой так настаивала партийная идеология, попросту не была доступна большинству без помощи искусственных средств, в избытке рекламируемых женскими журналами.
Различные школы моды — в частности, мюнхенская, основанная в 1930 году и управляемая Гертрудой Корнхас-Брандт, — продолжали преподавать международную моду с упором на французские модели, несмотря на выговоры со стороны некоторых партийных лидеров. Так же поступала и Франкфуртская школа моды под руководством Маргарете Климт-Кленау (Institut für Stadtgeschichte, Frankfurt a.M.). Игнорируя гневные тирады в Das Schwarze Korps, ненацистские дамские журналы, такие как Die Dame и Die Mode, знакомили женщин с новейшими тенденциями в моде — вплоть до марта 1943 года, когда их издание прекратилось из-за дефицита бумаги и объявленной Геббельсом «тотальной войны». Даже престижный нацистский журнал Frauenkultur im Deutschen Frauenwerk публиковал изображения и рекламу модной одежды, которая абсолютно не соответствовала образу «естественности и безыскусности», пропагандируемому другими, более воинствующими нацистскими журналами, такими как геббельсовский Der Angriff.
Давнишняя нацистская теория о том, что женщины в брюках утрачивают свою женственность, один из важнейших источников силы нации (см., например, Die Mode, March 1942: 2), с началом войны была потихоньку списана в архив. По мере того как все больше женщин принуждались к трудовой повинности на заводах, фабриках и общественных работах, брюки и комбинезоны становились не просто излюбленной, но и необходимой одеждой. Тем временем фермерские жены, которые, казалось бы, готовы были проникнуться идеей стиля дирндл, предлагаемого консервативным крылом нацистов, «обменивали бекон на ткани для платьев, яйца на ювелирные украшения, масло на шелковые чулки» (Andreas-Friedrich 1947, August 30, 1943). Автор статьи в Frankfurter Zeitung еще в 1937 году утверждал то, что в оставшиеся годы Третьего рейха становилось все очевиднее: никакого «немецкого стиля» попросту нет («Keine eigene "Deutsche Mode"», April 23, 1937).
«Ариизация» оказала разрушительное воздействие на текстильную и швейную промышленность и на издание журналов мод. Во главе угла стояли экономические интересы, в особенности вытеснение конкурентов путем изгнания евреев из этих отраслей. Нацистская политика автаркии, экономика самообеспечения, объявление в 1936 году «четырехлетнего плана» — все это тоже самым губительным образом сказалось на немецкой моде.
Основанная в мае 1933 года ассоциация немецких/арийских производителей одежды — Arbeitsgemeinschaft deutsch/arischer Bekleidungs Fabrikanten (ADEFA) — возглавила «ариизацию» индустрии моды[16]. В январе 1938 года была основана родственная организация, ADEBE, призванная оказать поддержку «ариизации» текстильной, швейной и кожевенной отраслей (Genschel 1966: 149). Сочетая такие меры принуждения, как тотальное давление, бойкоты, различные санкции и постоянные преследования, приведшие к массовой эмиграции евреев, ADEFA добилась желаемого результата: к 1939 году все отрасли швейного производства были judenrein — «очищены от евреев» (Jung 1938: 82–85; Die Deutsche Volkswirtschaft 1938: 305). Прославленные дома моды, привлекавшие внимание всего мира к берлинской индустрии моды, были либо насильственно закрыты, либо выкуплены неевреями и переименованы.
«Ариизация» моды имела катастрофические последствия для немецкой экономики. Резко снизился экспорт, равно как и продажи внутри страны. Мир моды, лишенный своей творческой основы, страдал от последствий разрушения сплоченного делового сообщества (Westphal 1986: 106–116).
Не меньший ущерб нанесла ему и нацистская политика автаркии, обесценившая всемирно известные берлинские модели и изысканную ручную работу. Вместо этого акцент был сделан на централизации, массовом производстве, увеличении объемов продукции и использовании синтетических тканей с целью достичь независимости от импортных материалов (Kerschbaumer 1978; Petzina 1968; Plumpe 1990). Наконец, последующий политический курс переориентировал экономику с потребительских товаров на военное производство.
Летом 1941 года ведущие берлинские дома моды были объединены в Берлинский союз модельеров (Berliner Modellgesellschaft) и получили, за редкими исключениями, приказ производить только экспортные модели ради получения Германией столь необходимой иностранной валюты (Hartung 1995). И хотя эти модели были красивыми, продажи оказались гораздо меньше, чем ожидалось. По мере расширения военных действий страны, которые раньше импортировали немецкие модные товары, воздвигли непроницаемые торговые барьеры. Только государства, находившиеся под контролем нацистов, проявляли заметный интерес к произведениям Союза, но лишь немногие из них могли себе их позволить. Немецкая модная индустрия, некогда обеспечивавшая работой тысячи человек, утратила свое значение в международном мире моды.
Имперское женское управление (Reichsfrauenführung), руководимое Гертрудой Шольц-Клинк, открыло новый отдел экономики и домашнего хозяйства, Volkswirtschaft/Hauswirtschaft, целью которого было донести до 30 миллионов женщин Третьего рейха суть экономической и идеологической программы автаркии[17]. Этот отдел занимался просвещением женщин посредством курсов, выставок, издания плакатов и брошюр на такие, например, темы: приготовление пищи из суррогатных продуктов; рукоделие, штопка и починка одежды; изготовление и ремонт обуви с помощью деревянных и соломенных подметок; ведение хозяйства в трудных условиях карточной системы; шитье из новых синтетических тканей; сооружение нового предмета одежды из нескольких старых («Aus zwei mach eins» — расхожая фраза того времени). Особенно популярны были курсы, где женщины учились следовать новым принципам моделирования одежды — что было непросто, поскольку ради экономии бумаги на одной странице помещали до пяти выкроек. Среди брошюр были «Как правильно чинить и штопать», «Как экономно готовить и вести хозяйство». В фильме «Обрезки — тоже ткань» (1937) демонстрировали эффективные методы сбора и переработки старой одежды, а фильм 1941 года «Одеваемся на выход» учил выглядеть модно и элегантно в усло виях жесткого дефицита одежды и обуви в военное время[18].
Большое внимание советам по переделке старой одежды уделяли журналы — от фешенебельного Die Dame до нацистского журнала для женщин NS-Frauenwarte, — газеты и специальные брошюры, издаваемые партийными организациями, в частности серия «На заметку каждому» (Zusatzpunkte für Jedermann) (Arbeitsgemeinschaft Deutsche Textilstoffe 1944). Женщин учили, например, как перешить поношенный мужской костюм в женский жакет, как превратить скатерть в хорошенькую юбочку, как связать крючком свитер, как смастерить новенький «ультрамодный» наряд из двух устаревших платьев. Если страна ведет войну, это еще не значит, что ее женщины не должны стараться выглядеть наилучшим образом. «Было бы огромной ошибкой считать, что сейчас [в 1943 году] немецкий народ вдруг должен начать одеваться в унылые серые обноски из мешковины» (Bauer 1943: 87).
Евреям однако же этот шквал полезных советов никакой пользы не принес. Они давно были брошены на произвол судьбы, и им не предлагалось ни рекомендаций по выживанию, ни помощи, ни выбора. Гражданства их лишили; их купоны и карточки на одежду были аннулированы еще 14 ноября 1939 года, поскольку, как выразился фюрер Германского трудового фронта Роберт Лей, «низшей расе требуется… меньше одежды… чем высшей» (Ley 1940; Beck 1986: 12–13). Магазины евреев были уничтожены или «ариизированы»[19], а покупать в «арийских» магазинах им было запрещено. 1 сентября 1941 года вышел указ, согласно которому все евреи Рейха старше шести лет обязаны были нашить на все предметы своей скудной и поношенной одежды кусок желтой ткани — желтую шестиконечную звезду, знак еврейства (Noakes & Pridham 1975: 487–488). Указ вступил в силу всего 18 дней спустя (Jacobeit 1991: 240–241). Но еще раньше, в апреле, Геббельс приказал носить этот «отличительный» знак всем евреям Берлина. «А иначе, — пояснял он, — они постоянно смешиваются с нашим народом, притворяются людьми и устраивают беспорядки» (Taylor 1983: 328). Нацистская партия в 1941 году с большой помпой устраивала шумные показы новых коллекций одежды, зато конфискация у евреев зимней одежды и мехов проходила втихую. Евреи обязаны были сдать теплые вещи, удалив все ярлыки, указывающие на изготовителя и владельца (Charman 1989: 94). Еще зимой 1939 года началась высылка евреев из германского рейха в Польшу. Массовая депортация началась в октябре 1941 года (Noakes & Pridman 1975: 486–491).
В женском концлагере Равенсбрюк от 30 до 50 тысяч узниц неделями и месяцами были лишены возможности помыться; им не давали ни гигиенических прокладок, ни расчесок, ни смены белья. Выдавался один полосатый комбинезон или длинная рубаха на три месяца; на ногах были деревянные башмаки. А к 1943 году узницам вообще перестали выдавать носки и нижнее белье (Ravensbrücker Häftlinge 1946).
Трудности «арийских» женщин не идут ни в какое сравнение с мытарствами евреев и других «врагов» Третьего рейха. И все же из-за войны жизнь большинства немок кардинально изменилась. Штатской одежды катастрофически не хватало; пропаганда неустанно требовала «перешивать новые вещи из старых»; на то, чтобы выглядеть модно, не было ни денег, ни времени. Да и вообще, впереди их не ждало ничего радостного: затянувшаяся война, всеобщая мобилизация, политика нацистской партии — все это постепенно меняло облик немецких женщин.
28 августа 1939 года, за четыре дня до того, как была развязана Вторая мировая война, определенные продукты, текстильные изделия и обувь можно было «приобрести» только на купоны, выпущенные правительством. 14 ноября 1939 года населению были выданы купоны, которые можно было обменять на обувь, пальто и рабочую одежду. С введением (тоже в ноябре) первых государственных карточек на одежду, основанных на системе «пунктов» (Reichskleiderkarte), окончательно вступила в действие карточная система[20]. За годы войны карточки распределялись четырежды, однако запасов не хватило даже на то, чтобы отоварить первые. С августа 1942 года купоны на текстильные изделия выдавали только «жертвам бомбежек» (Deicke-Monninghoff 1983: 38). А поскольку все панически закупали и запасали всё, что только было можно (Beck 1986; Boberach 1965), и поскольку текстильное производство быстро переориентировалось на нужды армии, магазины и склады очень скоро опустели.
СД (служба безопасности СС) представляла еженедельные отчеты о состоянии морального духа гражданского населения. С момента введения в 1939 году карточек в отчетах СД отмечались жалобы на слишком сложную и запутанную систему нормирования и на нехватку запасов одежды[21]. К 1941 году жалобы участились, и СД пришла к выводу, что ситуация с одеждой и обувью подрывает боевой дух нации. Геббельс тоже признавал существование «огромных проблем с одеждой». Положение «настолько ухудшилось», писал он, что стало «невозможно приобрести даже то количество, которое указано в карточке» (Taylor 1983, 376–377). В следующий год дефициту предстояло вырасти еще сильнее. Разительным контрастом такому положению дел выглядел январский номер журнала Die Mode за 1941 год, в котором рекламировалось роскошное шелковое, кружевное и атласное нижнее белье; текст гласил, что «красивое белье — признак высокой культуры».
Гигиенические прокладки нацисты классифицировали как стратегически важную продукцию (kriegswichtig) (Junker & Stille 1990: 351). И все же в 1942 году их производство остановилось из-за нехватки сырья. Тогда журнал Mode und Wasche предложил средство решения этой ежемесячно возникающей проблемы (1942/43, 1: 11). Стишки, иллюстрированные рисунками, учили читательниц, как из одной изношенной пары мужских кальсон соорудить две гигиенические прокладки, один бюстгальтер, две тряпки для пыли или одну скатерку, одно кухонное полотенце, а также два уплотнителя для пятки и носка в прохудившихся чулках. И если читательница будет в точности следовать всем инструкциям, у нее останется еще кусочек ткани на замечательную тряпочку, идеально подходящую для полировки серебра! Стихотворение заканчивалось напоминанием: экономная и практичная женщина не только облегчает жизнь себе, но и помогает Отечеству (Jacobeit 1991: 243; Junker & Stille 1990: 329).
В апреле 1942 года немецких женщин по радио призывали принести в дар Германии свадебные вуали — из них будут изготовлены москитные сетки для частей вермахта, находящихся в Африке. К Рождеству того же года полки нюрнбергских магазинов полностью опустели — остались только голые манекены в витринах (Beck 1986: 19). Распродавалась поношенная одежда, цена которой не должна была превышать 75 % стоимости аналогичных новых вещей (Национальное управление архивов и документации, T-81, пленка 7, 22 декабря 1942); однако на деле цены были гораздо выше, поскольку нормирование ужесточалось. Но и при всем при этом многочисленные объявления в женских журналах — от самых престижных до местных нацистских изданий — увещевали читательниц хранить поношенные зимние вещи для отправки немецким солдатам на восточный фронт, а прочую старую одежду и тряпье — для нуждающихся в Германии.
Нехватка обуви стала критической; по словам Геббельса — «катастрофической» (Taylor 1983: 296, 377). Согласно отчетам СД, в Ламбахе близ Вельса женщины еще до рассвета выстраивались в длинные очереди, надеясь купить обувь; но и в самом Вельсе была доступна всего одна десятая из необходимых 25 тысяч пар (Национальное управление архивов и документации, T-81, пленка 7, 25 января 1943). Отчаявшись разжиться новой обувью, женщины заменяли кожаный верх туфель соломенным или тряпичным, а старые подошвы — деревом или пробкой.
Тем временем статьи о моде бодро убеждали читательниц, что эти «новые яркие туфельки» — «стильные» и «просто прелесть» (Das Reich, June 2, 1940), «как первые цветочки на лугу» (Berliner Lokal-Anzeiger, July 9, 1941). В таких журналах, как Die Dame и Die Neue Linie, предлагались спортивные фасоны на лето 1942 года и элегантные зимние наряды на грядущий холодный сезон. Геббельс развернул кампанию за «учтивость в общественной жизни»; самых вежливых немцев ждали награды (Lochner 1948: 166). А на страницах светской хроники красовались фотографии чиновничьих жен в изысканных нарядах, наслаждающихся симфонической музыкой в филармонии. Этот контраст между фантазиями и реальностью, между «иметь» и «не иметь» многим женщинам становилось все труднее переварить[22].
В 1943 году рост производства вооружений привел к жесточайшей нехватке потребительских товаров в Германии. Буквально сразу после сокрушительного разгрома немецких войск под Сталинградом, когда погибли тысячи солдат вермахта, в Германии были урезаны купоны на траурные платья — именно тогда, когда эти платья были особенно нужны (Zittel 1972: 49). Дефицит штатской одежды приобрел огромные масштабы: на отдельную продукцию удовлетворялось менее 1 % спроса[23]. Поэтому все усилия были направлены на починку имеющихся вещей, и женщин с новой силой убеждали «шить новую одежду из старой», как будто они и так не делали этого все военные годы. Немки часами штопали расползающиеся чулки и обветшавшее нижнее белье[24]. Некоторые женщины разбирали по нитям мешки для зерна или шнуры для занавесок и из этих нитей вязали себе носки или нижнее белье (Junker & Stille 1990: 337).
Обрезки и лоскутки ткани копили, пока их не набиралось столько, чтобы можно было исхитриться соорудить из них блузку или юбку. Драгоценным подарком судьбы считались упавшие парашюты: из них можно было сшить нижнее белье или подкладку для изношенной куртки[25].
Чем меньше становилось новой одежды, тем больше внимания уделялось шляпкам. Мода на них началась в 1940 году, когда немецкие модельеры провозгласили: «Alles ist Hut!». К 1943 году, однако, лозунг «Шляпка — это всё!» сменился новым: «Старое платье — новая шляпка» («altes Kleid — neuer Hut»). Для многих женщин шляпки действительно были спасением, причем в нескольких смыслах. Как отмечал один автор, новая шляпка «освежает» носительницу, «придает очарование» старому платью и, главное, «позволяет сэкономить бесценные "пункты"» на карточке (Das Reich, June 2, 1940). Женщины сооружали модные шляпки буквально из всего, что оказывалось под рукой: полоски ткани, старые шарфики и платки, ветхие салфетки, ленточки, солома, деревянная стружка и даже газеты. Особенно популярны были тюрбаны, поскольку на них требовалось совсем мало материи. К тому же под тюрбаном можно было спрятать немытые волосы или, наоборот, во время работы уберечь волосы от грязи и пыли. Тюрбаны в качестве вечернего головного убора украшались лентами, бантами, кружевами, цветами, перьями[26]. Автор статьи в Die schone Frau восхваляет тюрбан не только за его очевидные атрибуты (модно, практично, дешево), но и за еще одно достоинство, ранее остававшееся незамеченным, — полезность для здоровья. Журналистка пишет: «На головы нам попадает больше солнца, больше воздуха… и наши волосы и корни волос отблагодарят нас за этот избыток вентиляции» (Die schöne Frau, August 1940: 246). С учетом того, что войне не было видно конца и края, состояние корней волос занимало, пожалуй, последнее место среди забот и тревог немок.
Бомбежки учащались, производство товаров гражданского назначения было полностью остановлено — все усилия теперь были направлены на военные нужды (Lochner 1948: 488), — и дефицит потребительских товаров стал всеобъемлющим. Зато партийные чиновники, которые ни в чем себе не отказывали, планировали очередную кампанию по созданию новой коллекции модной одежды — как будто было из чего ее создавать. Отчеты СД изобиловали жалобами сотен женщин, многие из которых начали открыто критиковать и саботировать указы нацистов. Долго сдерживаемое недовольство с огромной силой выплеснулось наружу — не в последнюю очередь из-за подозрения, что ограничения тотальной войны и всеобщей мобилизации не касаются партийных функционеров и их жен (Национальное управление архивов и документации, Т-81, пленки 3, 6 и 7; Boberach 1965).
В какой-то момент пошли слухи, что у женщин, у которых больше трех платьев, излишки будут конфискованы. Одна женщина, как сообщалось в отчете, грозилась, что если власти посмеют отнять то, что она долгие годы берегла и чинила, она «наплюет» на них всех (Национальное управление архивов и документации, T-81, пленка 6, 29 марта 1943). В отчетах СД есть и такая информация: когда распространилась новость о том, что лейпцигский Союз немецких девушек получил тысячи метров ткани для новых танцевальных костюмов, в то время как немецкие матери были вынуждены обходиться пятью пеленками в месяц (Wagenfuhr 1963: 174, table 5) и самодельными гигиеническими прокладками, личное возмущение переросло в общественную демонстрацию (Jacobeit 1991: 242).
В феврале 1945 года, когда Тысячелетний рейх неверной походкой ковылял к своему краху, в немецком журнале Signal, распространявшемся по всей Европе, появилась статья об изобретательности немецких женщин, справлявшихся с военными трудностями в тылу. Озаглавленная «Они не намерены капитулировать», эта статья восхваляла немок за то, что те умудрялись оставаться «элегантно одетыми», «миловидными» и «привлекательными». «Хотя в мире вокруг них все или почти все разрушено, они ежедневно ведут борьбу за то, чтобы сохранить свой индивидуальный мир, мир своей женственности… Они сражаются с трудностями и нехватками, противопоставляя им свое живое воображение, свое умение приспособиться к любым обстоятельствам, свою любовь к прекрасному». На фотографиях модели демонстрировали чудеса женской изобретательности: дамскую сумочку из шерстяного коврика, укрепленную картоном, с кожаным ремнем в качестве ремешка; вязаные комнатные тапочки с бахромой из остатков шерсти; пояс из конских поводьев; шляпку из обрезков цветного фетра; блузку из старого гобелена; наконец, юбку, сшитую из шести разных лоскутов шерстяной ткани и затем выкрашенную в черный цвет. Все модели, разумеется, улыбались. Трудно сказать, какова была цель автора статьи — утешить и ободрить немок, утихомирить их жалобы, гнев и страхи или же убедить остальную Европу, что женщины в немецком тылу довольны и счастливы. Но ни довольными, ни счастливыми они не были.
По иронии судьбы с одеждой связана и история, происшедшая буквально за несколько дней до капитуляции Германии перед союзниками и краха Третьего рейха. Когда Берлин лежал в руинах, а советские войска стояли уже на подступах к городу, салон высокой моды Аннемари Хайзе получил заказ на элегантное платье от Евы Браун, любовницы Гитлера. Поскольку целые районы города были охвачены огнем, выполненный заказ невозможно было доставить в бункер фюрера и пришлось выслать за ним курьера (Deicke-Monninghoff 1983: 40). Не традиционный наряд в духе дирндл, не военная форма, не одежда, приобретенная за купоны, а платье от-кутюр — вот в чем Ева Браун принесла Гитлеру брачные — и самоубийственные — обеты.
Хотя национал-социалистическое государство силой изгнало из индустрии моды евреев и запретило, за редкими исключениями, заимствование французских фасонов во время оккупации Франции, его собственные попытки склонить немок к самобытной немецкой моде были немногочисленными и довольно неуклюжими. Виной тому противоречия в определении термина «немецкая мода». Иногда его представляли как зримую тенденцию в моде — в частности, как вариации на тему традиционного платья дирндл. Иногда «немецкую моду» пытались представить не как нечто внешнее и наглядное, но как способ реализации политики национализма, антисемитизма и экономической самодостаточности.
Виной тому непоследовательность политических директив и их проведения в жизнь, а также противоречивое и вызывающее поведение нацистской верхушки. Вместо того чтобы стать, как рассчитывали нацисты, орудием укрепления немецкого духа и народного единства, Volksgemeinschaft, одежда вбила клин между партией и большинством немецких женщин.
Наконец, именно нацистская политика автаркии и «ариизации», а позднее — экономический спад и жертвы, которых требовала тотальная война, диктовали немкам, что они могут — и чего не могут — носить. Все эти факторы, в гораздо большей степени, чем полемические и пропагандистские приемы 1920-х и 1930-х годов, изменили одежду, а следовательно, и облик немецких женщин.
Перевод с английского Евгении Канищевой polit.ru/article/2009/07/10/gunter/
Во времена Третьего рейха разные группы из разных и меняющихся соображений пытались внушить немецким женщинам, что только немецкая мода способна выразить их уникальную благородную сущность. Однако никто так и не объяснил до конца, какой именно смысл вкладывался в термин «немецкая мода». Истоки этих противоречий в мире нацистской моды возникли вскоре после Первой мировой войны. В 1920-е годы, когда Берлин соперничал с Парижем за звание «культурной столицы» Европы, определенные политические круги объявили некоторые течения тогдашней моды дегенеративными и чуждыми немецкому духу. Этот конфликт достиг высшего накала во время Второй мировой войны.
читать дальшеИспользуя моду как призму для рассмотрения ряда важных социальных, политических, культурных и экономических проблем, мы исследуем неоднозначность отношений между немецкими женщинами и нацистской партией; изменения в одежде и облике женщины и то, как сами немки воспринимали эти перемены; наконец, острые противоречия между идеологией, пропагандой, указами властей и экономическими реалиями.
В 1914 году, в год начала Первой мировой войны, в Париже вышел комикс под названием «Мода в Германии: Лига против дурного англо-французского вкуса»[1]. «Ядреные» немки были изображены в ней вульгарно одетыми, печатающими шаг, как солдаты на марше, а их увешанные медалями мужья — все как один с поджатыми губами и с моноклями. Это была насмешка над немцами, над их телосложением и отсутствием вкуса и в то же время заявление о превосходстве французов во всем, что касается моды. По мнению авторов комикса, чувство стиля внутренне присуще французам и только им. Коренастые немки попросту делают себя посмешищем, тщетно пытаясь копировать врожденное изящество стройных француженок. Этим пухлым Гретхен никогда не быть по-настоящему элегантными.
В 1915 году, словно в отместку, вышел в печати двухтомник немца Норберта Штерна, посвященный исследованиям моды и культуры. Обещая «философскую объективность», доктор Штерн тем не менее упрекал парижских модельеров за «наглые» и «развратные» фасоны, презираемые, заявлял он, даже самими француженками. В главе Los von Paris! («Вон из Парижа!») он утверждает, что «бесстыдство» французских нарядов развратило высоконравственных и благопристойных немок, а слои французской косметики загубили их красоту. Если немецкие женщины не избавятся от всего, что берет начало во Франции, этой «стране кокеток», то вырождение неизбежно (Stern 1915, 2: 68–114).
В 1916 –1917 годы националистическая пропаганда подобного рода проникла и в дискуссии в молодежных организациях о том, как следует одеваться. Женское подразделение молодежного движения Wandervogel заявило, что их одежда должна быть «немецкой», «здоровой», «приятной на вид» и «практичной» — в отличие от французской моды, «переменчивой, как флюгер» и всегда пребывающей в погоне за новым (Grob 1985: 150 –151, 171). Geusenmadels, молодежная женская группа из правого крыла политического спектра и в 1920-е годы отвергала «иностранную, негерманскую» моду, чтобы ее «чуждый дух» не «смущал» их «внутреннюю жизнь» (Klonne 1990: 241–243).
Главную роль в этих дебатах играл, безусловно, национализм, всплеск которого пришелся на начало Первой мировой войны. В одном тексте 1915 года заявлялось, что со стороны немецких женщин было бы вероломством носить юбочки французских фасонов и высокие каблуки, в то время как их братья и отцы на западном фронте оплачивают это предательство своей кровью (Sander 1915). В том же году был опубликован каталог одежды, которую немкам приличествовало носить в военное время на работе — на фабриках и заводах — и дома (Sander & Wirminghaus-Koln 1915).
Впрочем, большое значение имел и экономический фактор. Немецкие модельеры всегда черпали вдохновение в Париже, однако в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, они приложили огромные усилия к созданию собственной индустрии моды, стремясь отойти от французского влияния. Их старания увенчались успехом: немецкая одежда — в том числе дизайнерские наряды, верхняя одежда и готовые блузы с изысканной отделкой — в предвоенные годы стала одной из главных статей экспорта Германии. Да, возможно, парижский chic в 1920-е годы все еще задавал тон в мире моды, поскольку после войны немецкие модельеры по-прежнему совершали сезонные вояжи во Францию с целью побывать на показах мод и приобрести права на воспроизведение нарядов, создаваемых кутюрье. Зато берлинский schick[2] преображал высокую французскую моду в простую и доступную готовую одежду (Stamm 1989–1990: 189). К середине 1920-х годов берлинская площадь Хаусфогтайплац стала международным центром моды, особенно в области Konfektion — готового женского платья (Berliner Damenoberkleidungsindustrie 1962; Dahn 1968; Moritz 1971). Но, несмотря на это, состоятельные немки продолжали следить за новинками парижской моды и отдавать большие деньги за творения французских модельеров. Отчасти их побуждали к этому престижные немецкие журналы мод[3], публиковавшие фоторепортажи с показов не только в Берлине и Вене, но и в Париже и Лондоне.
Европейская пресса изобиловала критикой новой «андрогинной» женской моды 1920-х годов. Особенно преуспели в этих нападках немецкие журналисты. В статье под названием «Мода как оружие» утверждалось: «Эта новая мода… приподнимает плоские, как доска, груди недоразвитых и чахоточных [женщин] до отметки величавой элегантности… О, ирония судьбы!» (Volckert-Lietz 1921: 20). В 1928 году то, что приходило в голову многим, было сформулировано в шуточной песенке «Новейшая тенденция в моде» из немецкого ревю:
Застыла в окошке, не шевелясь.
Кожа да кости всем напоказ.
До чего же жалок вид ее унылый!
Видно, на платье ткани не хватило.
Нечем ей похвастать — бюста вовсе нет,
С ног до головы затянута в корсет,
Бедер тоже нет, поскольку нет желаний.
Разве это женщина? Одно воспоминанье…
Итак,
Кто же этот восклицательный знак?..
Сам Голод во плоти, губящий все в природе,
Или новейшая тенденция в моде?[4]
Наряду с общей критикой подобного рода в немецких газетах появлялись статьи, авторы которых порицали английскую моду и высмеивали «мужеподобные… скучные фасоны… завезенные сюда [в Германию] из Америки» (Berliner Illustrirte Zeitung, March 29, 1925). Однако главной проблемой немецкой швейной промышленности были французские модельеры, так что именно они удостаивались самых ожесточенных обвинений.
После Первой мировой войны ведущие немецкие модельеры и производители одежды основали Имперский союз немецкой индустрии моды — Reichsverband der deutschen Moden-Industrie. В собственном журнале StyL союз сформулировал свои цели: укрепление немецкой индустрии моды и достижение ее независимости от иностранного влияния (Freudenberg 1922).
В 1923 году Имперский союз призвал к всеобщему и полному бойкоту французской одежды в ответ на французскую оккупацию Рура. Союз заявлял: «Было бы отвратительно, если бы представители мира моды ездили в Париж и делали там закупки, в то время как наши соотечественники в Рурской долине… страдают от жестокости и притеснений и находятся на грани кровопролития. Мы не вправе закрывать глаза на тот факт, что французы делают все мыслимое и немыслимое, чтобы нас уничтожить». Отказ от французской моды в 1923 году не имел отношения ни к деловому чутью, ни к «интересам промышленности»; это была «самооборона, протест против такого унижения. Те, кто не разделяет этих чувств… предают национальную и личную честь ради материальной выгоды» (StyL, February 1923, 52–53).
Эти риторические баталии в мире моды продолжались в 1920-е годы и достигли пика в 1930–1940-е, когда гитлеровский режим тщетно пытался навязать немкам самобытную, исконно немецкую моду. Эти попытки провалились отчасти потому, что термин «немецкая мода» так и не получил внятного определения. Может быть, под этим термином подразумевалось, что вся одежда должна производиться исключительно в Германии, только «арийцами» и только из немецких материалов? Такое определение послужило бы продвижению не только определенного направления в моде, но и идеологии нацистской партии с ее политикой национализма, антисемитизма и автаркии — экономической самодостаточности с отказом от импорта (Kerschbaumer 1978: 322–338; Petzina 1968; Plumpe 1990; Stephenson 1983: 117–142). Или же, возможно, термин «немецкая мода» означал нечто более конкретное, некую реальную модную тенденцию: например, воскрешение национального платья дирндл (Das Reich 1941), которое отошло на второй план в столице, но по-прежнему было популярно в сельской местности, в Вене, в Мюнхене, который Гитлер избрал своей резиденцией, и особенно — на нацистских праздниках. Возможно, традиционный немецкий костюм, Trachtenkleidung, мог бы стать не только зримым проявлением вновь обретенной связи между немецкой женщиной и немецкой почвой (Historisches Museum Frankfurt 1981: 88–89; Jacobeit 1989: 145–151; Petrascheck-Heim 1966), но и вкладом Германии в международную моду (Signal 1940).
Вариации дирндла вошли в моду как «баварский стиль»; в конце 1930-х годов им были посвящены страницы английских, французских и американских журналов мод. Робер Пиге, Менбоше и другие французские кутюрье представили вдохновленные дирндлом творения в весенних коллекциях 1939 года (Wachtel 1969: 60–61). Но к осени 1939 года — когда весь мир, замерев, ждал, что еще предпримет Гитлер, — английское издание Harper’s Bazaar отвергло дирндл: «Мы любили дирндл пылко, но неразумно: ведь, по сути, это всего-навсего крестьянский наряд» (Lynam 1972: 107).
Гитлер публично демонстрировал восхищение традиционным костюмом, равно как и официальным имиджем истинной немки — непьющей, некурящей, не пользующейся косметикой, принадлежащей к «правильной» расе «матери народа», домохозяйки или фермерской жены, чья главная функция — деторождение (Kinder, Küche, Kirche — «дети, кухня, церковь») (Bridenthal et al. 1984; Koonz 1987; Noakes & Pridham 1975: 363–369). Сам он, однако, отдавал предпочтение утонченным, стройным, стильно одетым женщинам с накрашенными губами (Hoffman 1955: 141–142; Picker 1965: 34, 208; Stephenson 1975: 191)[5]. В партийных кругах было хорошо известно, что ему особенно нравились американская танцовщица Мириам Верн, «девочки Тиллера» из знаменитого ревю и Марлен Дитрих (Deicke-Mönninghoff 1983: 38), которая курила и ходила в брюках! На совещании руководителей партии Гитлер заявил, что «одежда не должна ни с того ни с сего возвращаться к каменному веку», и хотя это высказывание было встречено аплодисментами, никто не понял, куда именно фюрер хотел бы направить моду (Kotze & Krausnick 1966: 164).
Нацистская партия так и не приняла последовательной программы относительно женской моды — отчасти как раз потому, что Гитлер не стал делать публичных заявлений на эту тему. Источники из министерств пропаганды и экономики свидетельствуют о неоднозначности позиций, соперничестве группировок и конфликте законов в якобы «монолитном» национал-социалистическом государстве. Да и чтение немецких женских журналов как нацистского, так и ненацистского толка наглядно демонстрирует популярность иностранной моды в годы нацизма, а также развенчивает стереотипное представление о немецкой женщине как о Брунгильде в мундире или румяной фермерской жене[6]. Во-первых, вплоть до конца 1930-х годов индустрия моды, в том числе производство одежды и тканей, была одной из самых развитых отраслей промышленности Германии; во-вторых, немки, особенно жительницы больших городов, таких как Берлин и Гамбург, в период между двумя мировыми войнами принадлежали к числу самых стильных и элегантных женщин Европы (Armani 1995; Hessel 1984: 37).
Как горстке богатых и власть имущих удавалось сохранять эту элегантность и в военные годы; как реагировало большинство на растущую «уравниловку» в одежде в период нацизма; наконец, как женщины переживали все эти перемены в условиях военных тягот — поиску ответов на все эти вопросы и посвящено мое исследование. Историки моды склонны фокусировать внимание исключительно на Париже, и данная статья, помимо прочего, — попытка компенсировать эту тенденцию.
Как показывают исследования моды, в нацистской партии довольно рано начались конфликты между поборниками возвращения к «подлинно немецкому» облику — в платье дирндл или в форме, с косами или прической «под Гретхен» (Gretchenfrisur), с лицом без малейших следов косметики — и теми, кто и в годы нацизма делал выбор в пользу модернистских тенденций. Более умеренную и — временами — промодернистскую группу составляли многочисленные немецкие модельеры, художники и писатели, которых вдохновляла оживленная культурная жизнь Берлина и Парижа, отражавшаяся в их жизни и творчестве. Ревю, кабаре, повальное увлечение танцами, популярная музыка, звезды кино, джаз, «новая деловитость» (Neue Sachlichkeit)[7], ночная жизнь большого города — из всего этого дизайнеры моды черпали идеи, стремясь уловить и выразить в одежде дух времени. Тем временем антимодернистская фракция, объявившая эти «чуждые причуды» «духовным кокаином» (Das Schwarze Korps, August 4, 1938; Westphal 1986: 10), издавала бесчисленные плакаты, рисунки и законы, имевшие целью привлечь как можно больше сторонников реакционно-националистической позиции.
Уже в 1920-е годы Volkischer Beobachter — рупор нацистской партии — одну за другой публиковал статьи, клеймящие засилье декадентского французского влияния в женской моде. Так, статья некой фрау Шюнеманн, озаглавленная «Немкам — немецкую одежду!», гласила, что французские фасоны наносят вред как физическому, так и нравственному здоровью немецких женщин (9 июля 1927). Чтобы окончательно отвратить немок от привычных моделей потребления, к моральным и физическим аргументам присовокупили экономические: если немецкие женщины по-прежнему будут эгоистично приобретать французские товары, то немецкие предприятия будут нести убытки, немецкие труженики — терять работу и, таким образом, все народное хозяйство Германии потерпит ущерб. Рядом с такими статьями заглавными буквами печатались объявления, призывающие хозяек совершать покупки только в немецких магазинах. Источник красоты идеальной немецкой женщины, внушали статьи, — не французская косметика и не модные фасоны, а мир в душе, порождаемый преданностью детям, мужу, дому и родине.
В 1932 году в одном нацистском сборнике для женщин был опубликован очерк «О моде и не только» (Kropff 1932: 441–446), гласивший: «Мы должны противостоять чуждой моде хотя бы из одного только чувства национальной гордости; к тому же то, что считают модным маленькие брюнетки-француженки, совершенно не идет светловолосым и голубоглазым немкам».
Помимо француженок, в качестве мишени для критики, а впоследствии остракизма и полного изгнания из сферы моды, была выбрана еще одна группа, а именно — евреи, работавшие в области моделирования одежды, массового производства готового платья и в текстильной промышленности. С помощью подтасовок и манипуляций с цифрами такие критики пытались доказать, что евреи полностью захватили швейное производство в Германии и отнимают работу у «арийского» среднего класса. «Проникая повсеместно», евреи «загрязняют» моду и, следовательно, немецких женщин. Согласно одному автору, немки стали безнравственными из-за «бесстыдства нынешней моды», навязываемой «еврейскими вымогателями». Эти наряды — «дьявольская пародия на женственность» — оказывают губительное воздействие на немецкую женщину, которая «теперь раздевается, собираясь на танцы, и одевается, укладываясь в постель». Еврейские универсальные магазины, «которые поглощают мелкие лавочки и тем самым губят национальное благосостояние и независимость», предлагают покупательницам «стилизованный костюм городской блудницы, особое еврейское изобретение… заполонившее страну в своем нахальном безвкусии». «Полностью обнаженная спина открыто приглашает к забавам с хлыстом, все это разорванное на куски нечто кое-как удерживается с помощью ленты, глубокое — на самом деле, чересчур глубокое — декольте и узкая юбка с разрезом, которая заканчивается много выше колен». Так немки «отучаются от радостей человеческой красоты — слишком много кривых ног, слишком много плоских стоп на перекошенных высоких каблуках и в чулках, которых хватает всего на пару дней». Некогда благородный образ женщины погряз в бездне порока, и во главе этого заговора стоят евреи. «Определенные силы, — гласит статья, — делают все, чтобы уничтожить человеческое, женское достоинство. Они поклялись извести арийскую расу, которая искренно и целомудренно осознает свое человеческое достоинство» (Salburg 1927).
Другие критики утверждали, что евреи не только заправляют немецкой модой, но и владеют большинством швейных предприятий мира (Riecken 1935: 6–7). Хотя цифры в 80–90 %, приводимые теми, кто кричал о «еврейском захвате», не имели ничего общего с реальностью, евреи действительно владели несколькими крупными универмагами и контролировали около 49 % моделирования и производства одежды в Берлине (Wittkowski 1928; Berliner Damenober Kleidungsindustrie 1962)[8], немецкой столице моды. В начале 1930-х годов, во взрывоопасной атмосфере депрессии, успехи евреев вызывали негодование и делали их козлами отпущения.
Антисемитские и националистические лозунги в период между мировыми войнами звучали постоянно и по самым разным поводам, так что к 1933 году, когда нацисты пришли к власти, аргументы уже были полностью сформулированы. «Благородным немецким женщинам» годилась только немецкая одежда, то есть созданная «арийскими» модельерами и промышленниками. Чтобы немецкая одежда обрела должную «расовую чистоту», швейную промышленность следовало избавить от чуждых еврейско-французских влияний.
Эта точка зрения подытожена в статье начала 1933 года:
«Мы знаем… что парижские шлюхи задают тон в фасонах, которые предлагаются немецким женщинам; и что… еврейские дельцы и разработчики готового платья стряпают "высокую" моду в сговоре с прядильной и ткацкой промышленностью и при поддержке шлюх, которые гордо расхаживают в этих товарах… Стыд и позор, унижение и упадок немецкого вкуса, немецкой уверенности в своих силах… Неужели этот кошмар никогда не кончится?.. Соберемся же под знаками свастики, вращающегося креста, солнечного круга… Пробил час, когда чуткие к моде немецкие покупатели должны сердцем ощутить всеобщее братство немцев в новом, всеобъемлющем германском государстве. Иначе этому всеобъемлющему государству придется прибегнуть к силе даже в области вкуса» (Engelbrecht 1933: 129–131).
В «Национал-социалистическом женском ежегоднике» 1934 года были опубликованы очерки «Одеваюсь ли я со вкусом и умеренностью, как подобает немке?» и «Повседневные хозяйственные обязанности немецкой хозяйки: покупки и расходы» (Gerlach 1934: 230–235; Vorwerck 1934: 89–97). Первый предостерегал немок против пагубного влияния в моде — в основном еврейско-французского. Слишком долго, говорится в нем, эта отрава разъедала наших женщин физически и эмоционально, тем самым способствуя вырождению нации и расы. Затем автор очерка переходит к порицанию искусственности, превалирующей в моде. Нельзя красить волосы и подкрашивать глаза, одежда не должна выглядеть вызывающе. Еврейским магазинам, продвигающим подобные противоестественные и чуждые немецкому духу идеи, следует объявить бойкот. Одежда не должна более бесчестить женщин; ее создатели должны быть преисполнены здравым националистическим духом. Мода, таким образом, обязана стать образцом общественной нравственности, быть безупречной с экономической, художественной и технической точки зрения. Вот тогда немецкая женщина сможет с гордостью демонстрировать свою принадлежность к нордической расе. Автор второго очерка, посвященного разным подходам к потреблению, уговаривает немок ответственно относиться к покупкам и ставить на первое место интересы нации, а не собственные, иными словами — покупать только немецкие товары.
Журналистку Агнес Герлах тревожит, что упадочническое влияние французской моды на немецких женщин отрицательно сказывается на здоровье нации и в частности — на росте населения. Фактов в пользу этого вывода она не приводит (Gerlach 1933). Другой автор сетует, что женщины пользуются тушью и румянами, красят волосы, выщипывают брови. Если женщина живет полной жизнью, она не нуждается в этих порочных вещах и не поддается чужому, упадочническому, нездоровому и ненужному влиянию. Особенно чуждым немецкому духу объявлялось использование косметики (Deutsche Allgemeine Zeitung 1933).
Официально поддерживая образ «арийской красавицы» — крепкой, здоровой, загорелой, женственной — нацистская партия клеймила позором женщин, пользующихся косметикой, употребляющих алкоголь и сигареты. Считалось, что солнце и здоровый образ жизни могут и должны выполнять функцию румян. Еще в августе 1933 года районный комитет (Kreisleitung) НСДАП в Бреслау издал указ не пускать на партсобрания накрашенных женщин (Grube & Richter 1982: 110). Повсюду в общественных местах висели плакаты: «Немка не курит». Партийные чиновники выносили предупреждения женщинам, позволяющим себе пить алкогольные напитки и курить (Bleuel 1972: 104; Nachrichtendienst 1939: 263); устраивались публичные просмотры специально снятых фильмов о вреде курения (Taylor 1983: 427). Вопрос мужского курения при этом не рассматривался.
Подобные темы затрагивала и газета Das Schwarze Korps — печатный орган СС, заявляя, что СС намерен «всеми силами разоблачать… и выводить на чистую воду тех, кто помешался на иностранной моде». «Неарийская одежда, подчеркивающая индивидуальный стиль, а не единство, поддерживаемое СС» была объявлена «нездоровой» и «чуждой германской расе» (Das Schwarze Korps, September 29, 1938)[9]. В подкрепление этой позиции женщинам, участвующим в программах Лебенсборн[10], запрещалось красить губы и ногти и выщипывать брови (Stephenson 1975: 191). Во главу угла ставилось здоровье и хорошая физическая форма. Румянец на щеках должен быть следствием спортивных упражнений, а не косметических ухищрений (Jeckeln 1937).
Форма «Союза немецких девушек» (Bund deutscher Mädel) состояла из закрытой белой блузки с короткими рукавами, черного галстука, темно-синей юбки строго определенной длины, коротких белых носков и коричневых кожаных туфель. Никаких украшений, ни следа индивидуальности, ничего, что могло бы отвлечь внимание от символической значимости формы, — только Einheitlichkeit и Gleichheit, единообразие и тождественность.
Даже в ситуациях, не требовавших униформы, девушки были обязаны носить одежду, выражавшую «простоту, чистоту, естественность; практичную и при этом красивую» (Grube & Richter 1982: 111–112; Klaus 1983: 51–54). Поддерживая этот диктат, газета Berliner Tageblatt за 8 января 1936 года требовала, чтобы члены «Союза немецких девушек» полностью отказались от косметики. Им предписывалось носить только простую одежду, не надевать никаких украшений, будучи в форме, и заплетать волосы в аккуратные немецкие косы. Тем самым «кокетство отдельных лиц» станет невозможным и «дух немецких девушек окончательно закалится».
Министр пропаганды Геббельс в своих публичных выступлениях постоянно изобличал упадочническое французское и вырожденческое еврейское влияние на поведение, одежду и внешность немецких женщин и требовал, чтобы мода служила отражением «жизни нашей нации» (Taylor 1983: 249). Тем временем его жена Магда Геббельс, почетный председатель неофициального Дома моды — Deutsche Modeamt, позднее Modeinstitut, — основанного в 1933 году, пыталась «сделать немецких женщин еще красивее», разъясняя им, одежду какого рода нацистская партия считает полезной и патриотичной (Vossische Zeitung 1933b). Руководство Modeamt стремилось укрепить немецкую модную индустрию, продвигая «арийских» модельеров, свободных от парижских веяний; заново установить прочные связи между моделированием, индивидуальным пошивом и текстильной промышленностью; и, главное, убедить немок покупать только немецкие вещи. Одежда, произведенная членами этой организации, должна была быть снабжена ярлыками «Немецкая мода» (Vossische Zeitung 1933a; 1933c).
«Новую немецкую моду» пропагандировали на многочисленных открытых показах, а все учебные заведения, готовившие специалистов в области моды, получили предписание обучить молодое поколение особенностям «немецкой моды»[11]. Даже лексикон мира моды претерпел реформу. Слова наподобие Konfektion, а также названия тканей и красок с «иностранными» (то есть французскими) корнями, были объявлены «чуждыми», отвергнуты и заменены другими, соответствовавшими «германскому духу» (Buxbaum 1987: 184; Pennenkamp 1941; Westphal 1986: 120).
Однако все эти устремления были проникнуты лицемерием. Поражение Франции в июне 1940 года повергло мир немецкой моды в панику. Как вспоминает художник моды Герд Хартунг, внезапно оказалось, что без стимула в виде осенних парижских показов никто в Берлине не в состоянии породить идею новой коллекции. В результате модельеры выдвинули лозунг «Alles ist Hut!» («Шляпка — это всё!») (Hartung 1995). Больше того: в считанные месяцы после падения Франции Германия была завалена шелковыми чулками. С западного фронта немецкие солдаты везли и запрещенную французскую косметику[12]. Примечательно, что в декабре 1942 года, на третий год оккупации Франции, целую страницу в немецком журнале Der Silberspiegel занимала реклама духов Notre Dame.
Хотя в 1940 году статья в Der deutsche Volkswirt подробно анализировала «медленный, но верный» крах парижской моды (Evers 1940: 378–380), нацистские чиновники высшего ранга, бывая в Париже с визитом или в командировке, захаживали в лучшие салоны мод за подарками женам и любовницам. Супруги первых лиц рейха, в том числе Магда Геббельс и Эмма Геринг, продолжали покупать наряды в Германии у своих модельеров-евреев — до тех пор пока официальная «ариизация» конца 1930-х годов окончательно не лишила их этой возможности. Фрау Геббельс сокрушалась о вынужденных закрытиях и «арийских» захватах модных ателье, магазинов и салонов, говоря, что «вместе с евреями из Берлина уйдет элегантность» (Meissner 1981: 200). Однако она быстро нашла выход из положения и вскоре уже красовалась в нарядах «арийского» покроя, умело дополняя свой облик косметикой. Другим женщинам подобные вольности не дозволялись. Так, например, еще в 1934 году одной из руководительниц Национал-социалистического женского союза (NS-Frauenschaft), обмолвившейся, что она покупает одежду в еврейских фирмах, на три года запретили носить форму партийного лидера (Genschel 1966: 87n).
Сам доктор Геббельс тоже занимал противоречивую позицию. Ликуя, что немецкая мода целиком и полностью избавлена от «еврейского кошмара», он тем не менее считал, что индустрия моды нуждается в существенной реконструкции. Геббельс сетовал по поводу некрасивой одежды в витринах магазинов и порицал модельеров за «навязывание» фасонов, предполагающих большое количество дорогой материи в столь трудное для Германии военное время (Taylor 1983: 258). Следует, утверждал он, продвигать крой, требующий меньше ткани[13].
Однако при всем этом Геббельс был обладателем огромного гардероба и требовал для себя самого лучшего, равно как и рейхсмаршал Герман Геринг. Под нацистским мундиром министр пропаганды носил не предписанные уставом «коричневые рубашки», а кремовые шелковые сорочки. Геринг, известный своей склонностью к экстравагантным нарядам, по любому «торжественному случаю» (его терминология) надевал белый костюм с элегантным галстуком-бабочкой (Jancsy & Sultano 1993: 62). Его жена Эмма все годы войны и карточной системы демонстративно носила драгоценности и меха (Lochner 1948: 478).
В частных высказываниях Геббельс нередко называл женщин «стервами», «девками», «занудами», считал их «политически пассивными», «лентяйками»[14] — особенно представительниц высшего общества, увиливающих от столь необходимой государству трудовой повинности (Steinert 1977: 63–64). Но при этом он защищал хорошо одетых дам, которых оскорбляли на улицах за то, что они ведут себя несообразно законам военного времени. Такие обвинения Геббельс называл «сущим вздором»: «Нельзя подобными крайностями отвращать людей от идеи тотальной войны». Тотальная война, утверждал Геббельс, вовсе не «означает сознательного и запланированного культа примитивного» (Lochner 1948: 296). Из страха утратить поддержку женщин в военной экономике Геббельс отказывался закрывать салоны красоты вплоть до марта 1943 года, несмотря на свои же собственные призывы к мобилизации всех сил ради тотальной войны. «Пожалуй, не стоит проявлять к ним излишнюю суровость», — заявлял он (Ibid.: 295). «Женщины, в конце концов, могучая сила, которая объявит тебе войну в тот же миг, как ты дерзнешь замахнуться на их салоны красоты» (Ibid.: 367). Химическую завивку в конце концов все-таки запретили, но стрижка, прическа и маникюр по-прежнему были доступны тем, кто мог позволить себе такую роскошь (Национальное управление архивов и документации, 10 февраля 1943, T-81, пленка 3; Beck 1986: 40).
Одна часть нацистской верхушки, включая Геббельса, пыталась убедить правительство «Виши» предать в руки нацистских властей лучших французских кутюрье, чтобы привести «бесстыдно эротизированную», «пляшущую под дудку шлюх» парижскую моду в соответствие с нацистскими стандартами «достойной немецкой женственности» (Wulf 1983: 286). Эти идеологи явно рассчитывали, что Берлин придет на смену Парижу в качестве Мекки модниц нового Тысячелетнего рейха. Другая группа — в том числе находившийся в Париже майор Шмидтке, которого Геббельс описывал как «полного идиота» (Taylor 1983: 313), — пыталась отстоять парижскую индустрию моды и убеждала оставить ее в покое; Геббельс возражал: «Мы должны взять на себя главную роль в этой отрасли, а не терзаться комплексами неполноценности» (Ibid.: 138).
Нацистские власти уведомили Люсьена Лелонга, президента Chambre Syndicale de la Haute Couture — Синдиката высокой моды, — о том, что все французские предприятия высокой моды будут переведены в Берлин и Вену в целях их слияния с немецкой индустрией моды. Лелонг возразил на это, что французская высокая мода «нетранспортабельна». Она не может творить на чуждой почве и попросту не выживет, если ее сорвать с места и расколоть, разделив между двумя крупнейшими немецкими городами. Ведь мир высокой моды состоит не просто из ведущих модельных домов — он состоит из сотен поставщиков, например производителей пуговиц, лент, аксессуаров; поэтому практически невозможно перевезти в Германию французскую индустрию моды, сохранив ее в целости и сохранности. И нацисты пошли на уступки; возможно, восторжествовали логика и здравый смысл, а скорее, идея унификации (Gleichschaltung) европейской моды померкла на фоне вторжения в СССР в 1941 году. Однако немцы существенно сократили число домов высокой моды, производство тканей, а также ассортимент дозволенных материалов в дизайнерских коллекциях.
Высокая мода осталась в Париже — и даже в самых прискорбных условиях, несмотря на всевозможные препятствия и дефицит, умудрялась дважды в год представлять новые коллекции. Французские дома моды продолжали сотрудничать с немецкими клиентами. По мнению Люсьена Лелонга, это было меньшее из двух зол: лучше иметь дело с немецкими оккупантами, чем довести французскую индустрию высокой моды до полного истощения. Многие, однако же, полагали, что такой подход сильно отдает коллаборационизмом (de Marly 1986: 195–199; Lynam 1992: 40–43, 127, 138–140; Train 1991: 87–102; Veillon 1990).
Имелись и другие неувязки. Хотя нацисты постоянно предостерегали женщин против курения, немки выступали в рекламе разных марок сигарет — например, Nil и Manoli-Privat — и зачастую красовались на страницах журналов мод и альбомов выкроек с сигаретой в руке (Die Dame, Der Silberspiegel, Die Mode, Berliner Hausfrau & Beyers Mode fur Alle; см. также Mode und Haushalt, Neues Wiener Tagblatt, December 22, 1940). Германский трудовой фронт (Deutsche Arbeitsfront)[15] — проводил курсы макияжа и издавал брошюры наподобие «Будь красивой и ухоженной», где предлагались советы по окрашиванию волос и макияжу. Более того, Роберт Лей, один из лидеров нацистской партии и фюрер трудового фронта, участвовал в церемонии открытия салона красоты и оздоровительного отдыха в Берлине (Bleuel 1972: 98). У большинства женщин не было времени заниматься спортом и естественными способами добиваться здорового цвета лица, особенно с началом войны, поэтому широко рекламировались и приобретались кремы для загара. Из-за растущего дефицита чулочных изделий в ходу были специальные косметические средства, окрашивающие ноги в коричневый цвет. Наконец, женщинам, чья внешность не соответствовала голубоглазому и светловолосому «арийскому» идеалу, реклама (а также нацистская партия) настойчиво советовала краситься в блондинок. «Естественная красота», на которой так настаивала партийная идеология, попросту не была доступна большинству без помощи искусственных средств, в избытке рекламируемых женскими журналами.
Различные школы моды — в частности, мюнхенская, основанная в 1930 году и управляемая Гертрудой Корнхас-Брандт, — продолжали преподавать международную моду с упором на французские модели, несмотря на выговоры со стороны некоторых партийных лидеров. Так же поступала и Франкфуртская школа моды под руководством Маргарете Климт-Кленау (Institut für Stadtgeschichte, Frankfurt a.M.). Игнорируя гневные тирады в Das Schwarze Korps, ненацистские дамские журналы, такие как Die Dame и Die Mode, знакомили женщин с новейшими тенденциями в моде — вплоть до марта 1943 года, когда их издание прекратилось из-за дефицита бумаги и объявленной Геббельсом «тотальной войны». Даже престижный нацистский журнал Frauenkultur im Deutschen Frauenwerk публиковал изображения и рекламу модной одежды, которая абсолютно не соответствовала образу «естественности и безыскусности», пропагандируемому другими, более воинствующими нацистскими журналами, такими как геббельсовский Der Angriff.
Давнишняя нацистская теория о том, что женщины в брюках утрачивают свою женственность, один из важнейших источников силы нации (см., например, Die Mode, March 1942: 2), с началом войны была потихоньку списана в архив. По мере того как все больше женщин принуждались к трудовой повинности на заводах, фабриках и общественных работах, брюки и комбинезоны становились не просто излюбленной, но и необходимой одеждой. Тем временем фермерские жены, которые, казалось бы, готовы были проникнуться идеей стиля дирндл, предлагаемого консервативным крылом нацистов, «обменивали бекон на ткани для платьев, яйца на ювелирные украшения, масло на шелковые чулки» (Andreas-Friedrich 1947, August 30, 1943). Автор статьи в Frankfurter Zeitung еще в 1937 году утверждал то, что в оставшиеся годы Третьего рейха становилось все очевиднее: никакого «немецкого стиля» попросту нет («Keine eigene "Deutsche Mode"», April 23, 1937).
«Ариизация» оказала разрушительное воздействие на текстильную и швейную промышленность и на издание журналов мод. Во главе угла стояли экономические интересы, в особенности вытеснение конкурентов путем изгнания евреев из этих отраслей. Нацистская политика автаркии, экономика самообеспечения, объявление в 1936 году «четырехлетнего плана» — все это тоже самым губительным образом сказалось на немецкой моде.
Основанная в мае 1933 года ассоциация немецких/арийских производителей одежды — Arbeitsgemeinschaft deutsch/arischer Bekleidungs Fabrikanten (ADEFA) — возглавила «ариизацию» индустрии моды[16]. В январе 1938 года была основана родственная организация, ADEBE, призванная оказать поддержку «ариизации» текстильной, швейной и кожевенной отраслей (Genschel 1966: 149). Сочетая такие меры принуждения, как тотальное давление, бойкоты, различные санкции и постоянные преследования, приведшие к массовой эмиграции евреев, ADEFA добилась желаемого результата: к 1939 году все отрасли швейного производства были judenrein — «очищены от евреев» (Jung 1938: 82–85; Die Deutsche Volkswirtschaft 1938: 305). Прославленные дома моды, привлекавшие внимание всего мира к берлинской индустрии моды, были либо насильственно закрыты, либо выкуплены неевреями и переименованы.
«Ариизация» моды имела катастрофические последствия для немецкой экономики. Резко снизился экспорт, равно как и продажи внутри страны. Мир моды, лишенный своей творческой основы, страдал от последствий разрушения сплоченного делового сообщества (Westphal 1986: 106–116).
Не меньший ущерб нанесла ему и нацистская политика автаркии, обесценившая всемирно известные берлинские модели и изысканную ручную работу. Вместо этого акцент был сделан на централизации, массовом производстве, увеличении объемов продукции и использовании синтетических тканей с целью достичь независимости от импортных материалов (Kerschbaumer 1978; Petzina 1968; Plumpe 1990). Наконец, последующий политический курс переориентировал экономику с потребительских товаров на военное производство.
Летом 1941 года ведущие берлинские дома моды были объединены в Берлинский союз модельеров (Berliner Modellgesellschaft) и получили, за редкими исключениями, приказ производить только экспортные модели ради получения Германией столь необходимой иностранной валюты (Hartung 1995). И хотя эти модели были красивыми, продажи оказались гораздо меньше, чем ожидалось. По мере расширения военных действий страны, которые раньше импортировали немецкие модные товары, воздвигли непроницаемые торговые барьеры. Только государства, находившиеся под контролем нацистов, проявляли заметный интерес к произведениям Союза, но лишь немногие из них могли себе их позволить. Немецкая модная индустрия, некогда обеспечивавшая работой тысячи человек, утратила свое значение в международном мире моды.
Имперское женское управление (Reichsfrauenführung), руководимое Гертрудой Шольц-Клинк, открыло новый отдел экономики и домашнего хозяйства, Volkswirtschaft/Hauswirtschaft, целью которого было донести до 30 миллионов женщин Третьего рейха суть экономической и идеологической программы автаркии[17]. Этот отдел занимался просвещением женщин посредством курсов, выставок, издания плакатов и брошюр на такие, например, темы: приготовление пищи из суррогатных продуктов; рукоделие, штопка и починка одежды; изготовление и ремонт обуви с помощью деревянных и соломенных подметок; ведение хозяйства в трудных условиях карточной системы; шитье из новых синтетических тканей; сооружение нового предмета одежды из нескольких старых («Aus zwei mach eins» — расхожая фраза того времени). Особенно популярны были курсы, где женщины учились следовать новым принципам моделирования одежды — что было непросто, поскольку ради экономии бумаги на одной странице помещали до пяти выкроек. Среди брошюр были «Как правильно чинить и штопать», «Как экономно готовить и вести хозяйство». В фильме «Обрезки — тоже ткань» (1937) демонстрировали эффективные методы сбора и переработки старой одежды, а фильм 1941 года «Одеваемся на выход» учил выглядеть модно и элегантно в усло виях жесткого дефицита одежды и обуви в военное время[18].
Большое внимание советам по переделке старой одежды уделяли журналы — от фешенебельного Die Dame до нацистского журнала для женщин NS-Frauenwarte, — газеты и специальные брошюры, издаваемые партийными организациями, в частности серия «На заметку каждому» (Zusatzpunkte für Jedermann) (Arbeitsgemeinschaft Deutsche Textilstoffe 1944). Женщин учили, например, как перешить поношенный мужской костюм в женский жакет, как превратить скатерть в хорошенькую юбочку, как связать крючком свитер, как смастерить новенький «ультрамодный» наряд из двух устаревших платьев. Если страна ведет войну, это еще не значит, что ее женщины не должны стараться выглядеть наилучшим образом. «Было бы огромной ошибкой считать, что сейчас [в 1943 году] немецкий народ вдруг должен начать одеваться в унылые серые обноски из мешковины» (Bauer 1943: 87).
Евреям однако же этот шквал полезных советов никакой пользы не принес. Они давно были брошены на произвол судьбы, и им не предлагалось ни рекомендаций по выживанию, ни помощи, ни выбора. Гражданства их лишили; их купоны и карточки на одежду были аннулированы еще 14 ноября 1939 года, поскольку, как выразился фюрер Германского трудового фронта Роберт Лей, «низшей расе требуется… меньше одежды… чем высшей» (Ley 1940; Beck 1986: 12–13). Магазины евреев были уничтожены или «ариизированы»[19], а покупать в «арийских» магазинах им было запрещено. 1 сентября 1941 года вышел указ, согласно которому все евреи Рейха старше шести лет обязаны были нашить на все предметы своей скудной и поношенной одежды кусок желтой ткани — желтую шестиконечную звезду, знак еврейства (Noakes & Pridham 1975: 487–488). Указ вступил в силу всего 18 дней спустя (Jacobeit 1991: 240–241). Но еще раньше, в апреле, Геббельс приказал носить этот «отличительный» знак всем евреям Берлина. «А иначе, — пояснял он, — они постоянно смешиваются с нашим народом, притворяются людьми и устраивают беспорядки» (Taylor 1983: 328). Нацистская партия в 1941 году с большой помпой устраивала шумные показы новых коллекций одежды, зато конфискация у евреев зимней одежды и мехов проходила втихую. Евреи обязаны были сдать теплые вещи, удалив все ярлыки, указывающие на изготовителя и владельца (Charman 1989: 94). Еще зимой 1939 года началась высылка евреев из германского рейха в Польшу. Массовая депортация началась в октябре 1941 года (Noakes & Pridman 1975: 486–491).
В женском концлагере Равенсбрюк от 30 до 50 тысяч узниц неделями и месяцами были лишены возможности помыться; им не давали ни гигиенических прокладок, ни расчесок, ни смены белья. Выдавался один полосатый комбинезон или длинная рубаха на три месяца; на ногах были деревянные башмаки. А к 1943 году узницам вообще перестали выдавать носки и нижнее белье (Ravensbrücker Häftlinge 1946).
Трудности «арийских» женщин не идут ни в какое сравнение с мытарствами евреев и других «врагов» Третьего рейха. И все же из-за войны жизнь большинства немок кардинально изменилась. Штатской одежды катастрофически не хватало; пропаганда неустанно требовала «перешивать новые вещи из старых»; на то, чтобы выглядеть модно, не было ни денег, ни времени. Да и вообще, впереди их не ждало ничего радостного: затянувшаяся война, всеобщая мобилизация, политика нацистской партии — все это постепенно меняло облик немецких женщин.
28 августа 1939 года, за четыре дня до того, как была развязана Вторая мировая война, определенные продукты, текстильные изделия и обувь можно было «приобрести» только на купоны, выпущенные правительством. 14 ноября 1939 года населению были выданы купоны, которые можно было обменять на обувь, пальто и рабочую одежду. С введением (тоже в ноябре) первых государственных карточек на одежду, основанных на системе «пунктов» (Reichskleiderkarte), окончательно вступила в действие карточная система[20]. За годы войны карточки распределялись четырежды, однако запасов не хватило даже на то, чтобы отоварить первые. С августа 1942 года купоны на текстильные изделия выдавали только «жертвам бомбежек» (Deicke-Monninghoff 1983: 38). А поскольку все панически закупали и запасали всё, что только было можно (Beck 1986; Boberach 1965), и поскольку текстильное производство быстро переориентировалось на нужды армии, магазины и склады очень скоро опустели.
СД (служба безопасности СС) представляла еженедельные отчеты о состоянии морального духа гражданского населения. С момента введения в 1939 году карточек в отчетах СД отмечались жалобы на слишком сложную и запутанную систему нормирования и на нехватку запасов одежды[21]. К 1941 году жалобы участились, и СД пришла к выводу, что ситуация с одеждой и обувью подрывает боевой дух нации. Геббельс тоже признавал существование «огромных проблем с одеждой». Положение «настолько ухудшилось», писал он, что стало «невозможно приобрести даже то количество, которое указано в карточке» (Taylor 1983, 376–377). В следующий год дефициту предстояло вырасти еще сильнее. Разительным контрастом такому положению дел выглядел январский номер журнала Die Mode за 1941 год, в котором рекламировалось роскошное шелковое, кружевное и атласное нижнее белье; текст гласил, что «красивое белье — признак высокой культуры».
Гигиенические прокладки нацисты классифицировали как стратегически важную продукцию (kriegswichtig) (Junker & Stille 1990: 351). И все же в 1942 году их производство остановилось из-за нехватки сырья. Тогда журнал Mode und Wasche предложил средство решения этой ежемесячно возникающей проблемы (1942/43, 1: 11). Стишки, иллюстрированные рисунками, учили читательниц, как из одной изношенной пары мужских кальсон соорудить две гигиенические прокладки, один бюстгальтер, две тряпки для пыли или одну скатерку, одно кухонное полотенце, а также два уплотнителя для пятки и носка в прохудившихся чулках. И если читательница будет в точности следовать всем инструкциям, у нее останется еще кусочек ткани на замечательную тряпочку, идеально подходящую для полировки серебра! Стихотворение заканчивалось напоминанием: экономная и практичная женщина не только облегчает жизнь себе, но и помогает Отечеству (Jacobeit 1991: 243; Junker & Stille 1990: 329).
В апреле 1942 года немецких женщин по радио призывали принести в дар Германии свадебные вуали — из них будут изготовлены москитные сетки для частей вермахта, находящихся в Африке. К Рождеству того же года полки нюрнбергских магазинов полностью опустели — остались только голые манекены в витринах (Beck 1986: 19). Распродавалась поношенная одежда, цена которой не должна была превышать 75 % стоимости аналогичных новых вещей (Национальное управление архивов и документации, T-81, пленка 7, 22 декабря 1942); однако на деле цены были гораздо выше, поскольку нормирование ужесточалось. Но и при всем при этом многочисленные объявления в женских журналах — от самых престижных до местных нацистских изданий — увещевали читательниц хранить поношенные зимние вещи для отправки немецким солдатам на восточный фронт, а прочую старую одежду и тряпье — для нуждающихся в Германии.
Нехватка обуви стала критической; по словам Геббельса — «катастрофической» (Taylor 1983: 296, 377). Согласно отчетам СД, в Ламбахе близ Вельса женщины еще до рассвета выстраивались в длинные очереди, надеясь купить обувь; но и в самом Вельсе была доступна всего одна десятая из необходимых 25 тысяч пар (Национальное управление архивов и документации, T-81, пленка 7, 25 января 1943). Отчаявшись разжиться новой обувью, женщины заменяли кожаный верх туфель соломенным или тряпичным, а старые подошвы — деревом или пробкой.
Тем временем статьи о моде бодро убеждали читательниц, что эти «новые яркие туфельки» — «стильные» и «просто прелесть» (Das Reich, June 2, 1940), «как первые цветочки на лугу» (Berliner Lokal-Anzeiger, July 9, 1941). В таких журналах, как Die Dame и Die Neue Linie, предлагались спортивные фасоны на лето 1942 года и элегантные зимние наряды на грядущий холодный сезон. Геббельс развернул кампанию за «учтивость в общественной жизни»; самых вежливых немцев ждали награды (Lochner 1948: 166). А на страницах светской хроники красовались фотографии чиновничьих жен в изысканных нарядах, наслаждающихся симфонической музыкой в филармонии. Этот контраст между фантазиями и реальностью, между «иметь» и «не иметь» многим женщинам становилось все труднее переварить[22].
В 1943 году рост производства вооружений привел к жесточайшей нехватке потребительских товаров в Германии. Буквально сразу после сокрушительного разгрома немецких войск под Сталинградом, когда погибли тысячи солдат вермахта, в Германии были урезаны купоны на траурные платья — именно тогда, когда эти платья были особенно нужны (Zittel 1972: 49). Дефицит штатской одежды приобрел огромные масштабы: на отдельную продукцию удовлетворялось менее 1 % спроса[23]. Поэтому все усилия были направлены на починку имеющихся вещей, и женщин с новой силой убеждали «шить новую одежду из старой», как будто они и так не делали этого все военные годы. Немки часами штопали расползающиеся чулки и обветшавшее нижнее белье[24]. Некоторые женщины разбирали по нитям мешки для зерна или шнуры для занавесок и из этих нитей вязали себе носки или нижнее белье (Junker & Stille 1990: 337).
Обрезки и лоскутки ткани копили, пока их не набиралось столько, чтобы можно было исхитриться соорудить из них блузку или юбку. Драгоценным подарком судьбы считались упавшие парашюты: из них можно было сшить нижнее белье или подкладку для изношенной куртки[25].
Чем меньше становилось новой одежды, тем больше внимания уделялось шляпкам. Мода на них началась в 1940 году, когда немецкие модельеры провозгласили: «Alles ist Hut!». К 1943 году, однако, лозунг «Шляпка — это всё!» сменился новым: «Старое платье — новая шляпка» («altes Kleid — neuer Hut»). Для многих женщин шляпки действительно были спасением, причем в нескольких смыслах. Как отмечал один автор, новая шляпка «освежает» носительницу, «придает очарование» старому платью и, главное, «позволяет сэкономить бесценные "пункты"» на карточке (Das Reich, June 2, 1940). Женщины сооружали модные шляпки буквально из всего, что оказывалось под рукой: полоски ткани, старые шарфики и платки, ветхие салфетки, ленточки, солома, деревянная стружка и даже газеты. Особенно популярны были тюрбаны, поскольку на них требовалось совсем мало материи. К тому же под тюрбаном можно было спрятать немытые волосы или, наоборот, во время работы уберечь волосы от грязи и пыли. Тюрбаны в качестве вечернего головного убора украшались лентами, бантами, кружевами, цветами, перьями[26]. Автор статьи в Die schone Frau восхваляет тюрбан не только за его очевидные атрибуты (модно, практично, дешево), но и за еще одно достоинство, ранее остававшееся незамеченным, — полезность для здоровья. Журналистка пишет: «На головы нам попадает больше солнца, больше воздуха… и наши волосы и корни волос отблагодарят нас за этот избыток вентиляции» (Die schöne Frau, August 1940: 246). С учетом того, что войне не было видно конца и края, состояние корней волос занимало, пожалуй, последнее место среди забот и тревог немок.
Бомбежки учащались, производство товаров гражданского назначения было полностью остановлено — все усилия теперь были направлены на военные нужды (Lochner 1948: 488), — и дефицит потребительских товаров стал всеобъемлющим. Зато партийные чиновники, которые ни в чем себе не отказывали, планировали очередную кампанию по созданию новой коллекции модной одежды — как будто было из чего ее создавать. Отчеты СД изобиловали жалобами сотен женщин, многие из которых начали открыто критиковать и саботировать указы нацистов. Долго сдерживаемое недовольство с огромной силой выплеснулось наружу — не в последнюю очередь из-за подозрения, что ограничения тотальной войны и всеобщей мобилизации не касаются партийных функционеров и их жен (Национальное управление архивов и документации, Т-81, пленки 3, 6 и 7; Boberach 1965).
В какой-то момент пошли слухи, что у женщин, у которых больше трех платьев, излишки будут конфискованы. Одна женщина, как сообщалось в отчете, грозилась, что если власти посмеют отнять то, что она долгие годы берегла и чинила, она «наплюет» на них всех (Национальное управление архивов и документации, T-81, пленка 6, 29 марта 1943). В отчетах СД есть и такая информация: когда распространилась новость о том, что лейпцигский Союз немецких девушек получил тысячи метров ткани для новых танцевальных костюмов, в то время как немецкие матери были вынуждены обходиться пятью пеленками в месяц (Wagenfuhr 1963: 174, table 5) и самодельными гигиеническими прокладками, личное возмущение переросло в общественную демонстрацию (Jacobeit 1991: 242).
В феврале 1945 года, когда Тысячелетний рейх неверной походкой ковылял к своему краху, в немецком журнале Signal, распространявшемся по всей Европе, появилась статья об изобретательности немецких женщин, справлявшихся с военными трудностями в тылу. Озаглавленная «Они не намерены капитулировать», эта статья восхваляла немок за то, что те умудрялись оставаться «элегантно одетыми», «миловидными» и «привлекательными». «Хотя в мире вокруг них все или почти все разрушено, они ежедневно ведут борьбу за то, чтобы сохранить свой индивидуальный мир, мир своей женственности… Они сражаются с трудностями и нехватками, противопоставляя им свое живое воображение, свое умение приспособиться к любым обстоятельствам, свою любовь к прекрасному». На фотографиях модели демонстрировали чудеса женской изобретательности: дамскую сумочку из шерстяного коврика, укрепленную картоном, с кожаным ремнем в качестве ремешка; вязаные комнатные тапочки с бахромой из остатков шерсти; пояс из конских поводьев; шляпку из обрезков цветного фетра; блузку из старого гобелена; наконец, юбку, сшитую из шести разных лоскутов шерстяной ткани и затем выкрашенную в черный цвет. Все модели, разумеется, улыбались. Трудно сказать, какова была цель автора статьи — утешить и ободрить немок, утихомирить их жалобы, гнев и страхи или же убедить остальную Европу, что женщины в немецком тылу довольны и счастливы. Но ни довольными, ни счастливыми они не были.
По иронии судьбы с одеждой связана и история, происшедшая буквально за несколько дней до капитуляции Германии перед союзниками и краха Третьего рейха. Когда Берлин лежал в руинах, а советские войска стояли уже на подступах к городу, салон высокой моды Аннемари Хайзе получил заказ на элегантное платье от Евы Браун, любовницы Гитлера. Поскольку целые районы города были охвачены огнем, выполненный заказ невозможно было доставить в бункер фюрера и пришлось выслать за ним курьера (Deicke-Monninghoff 1983: 40). Не традиционный наряд в духе дирндл, не военная форма, не одежда, приобретенная за купоны, а платье от-кутюр — вот в чем Ева Браун принесла Гитлеру брачные — и самоубийственные — обеты.
Хотя национал-социалистическое государство силой изгнало из индустрии моды евреев и запретило, за редкими исключениями, заимствование французских фасонов во время оккупации Франции, его собственные попытки склонить немок к самобытной немецкой моде были немногочисленными и довольно неуклюжими. Виной тому противоречия в определении термина «немецкая мода». Иногда его представляли как зримую тенденцию в моде — в частности, как вариации на тему традиционного платья дирндл. Иногда «немецкую моду» пытались представить не как нечто внешнее и наглядное, но как способ реализации политики национализма, антисемитизма и экономической самодостаточности.
Виной тому непоследовательность политических директив и их проведения в жизнь, а также противоречивое и вызывающее поведение нацистской верхушки. Вместо того чтобы стать, как рассчитывали нацисты, орудием укрепления немецкого духа и народного единства, Volksgemeinschaft, одежда вбила клин между партией и большинством немецких женщин.
Наконец, именно нацистская политика автаркии и «ариизации», а позднее — экономический спад и жертвы, которых требовала тотальная война, диктовали немкам, что они могут — и чего не могут — носить. Все эти факторы, в гораздо большей степени, чем полемические и пропагандистские приемы 1920-х и 1930-х годов, изменили одежду, а следовательно, и облик немецких женщин.
Перевод с английского Евгении Канищевой polit.ru/article/2009/07/10/gunter/
@темы: Interbellum, история одежды
