16+Они смотрели друг на друга через коридор.
― Ой, а у меня свеча погасла, ― сказала она наконец ненужно.
Кастер не сказал ничего, но от его взгляда Наора невольно подалась назад.
― Мы не пожелали друг другу спокойной ночи, сударыня, ― услышала она его голос.
― Спокойной ночи, сударь, ― сказала Наора, как послушная девочка.
Она обошла Кастера и взялась за ручку двери.
― А я полагал, что после событий сегодняшнего вечера мы заслужили хотя бы один поцелуй, ― донеслось из-за ее спины.
Она, не обернувшись, качнула головой и крепче сжала ручку.
Крепкие пальцы осторожно взяли ее за локоть свободной руки, той, в которой был зажат коробок спичек, не сильно, но настойчиво заставили ее повернуться.
Наора смотрела в пол.
― Один поцелуй, ― услышала она. ― Всего…
Она замерла.
Кастер склонился над ее лицом; она закрыла глаза. И почувствовала запах ― не то чтобы приятный или неприятный, но чужой. Его губы легко прикоснулись к ее губам. Она хотела отпрянуть, считая, что поцелуй исполнен, но он неожиданно крепко обнял ее, и его язык проник между ее губ. Она ощутила вкус ― чужой, незнакомый вкус у себя во рту.
Он оторвался от ее рта и немного отстранился, все еще держа ее в объятиях.
Она стояла, не в силах сдвинуться с места; лицо было запрокинуто, а глаза закрыты. Возможно, мгновение спустя она сумела бы освободиться от наваждения и стала бы вырываться, но он снова наклонился к ее губам, и опять его язык, уже более смело, проник в рот.
Словно во сне, будто не осознавая, что делает, она прижалась к нему, и ее руки легли на его бедра. Тогда, не отрываясь от губ, он слегка качнул ее в темноту комнаты, принуждая отступить, сам шагнул вперед и притворил дверь.
Какое-то время они так и стояли в узком углу простенка, прижимаясь друг к другу и почти не отрывая губ. Ее язык стал почти таким же смелым, как его; чужое опьяняло, заставляя вести себя так, как хотелось ее телу. А телу хотелось поцелуев, телу хотелось прижиматься бедрами… но более всего телу хотелось обнаженными кончиками грудей прикоснуться к нему, потереться о его одежду; она просто чувствовала, что ее груди под платьем, под тонким бельем обнажены, но прикосновения привычной одежды сейчас ей было недостаточно; остро хотелось большего, и она, потеряв всякий стыд, шепнула ему в промежутке между поцелуями: «Погоди» и легонько оттолкнула его, высвобождаясь из его объятий. Подрагивая от нетерпения, она потащила с себя платье и швырнула куда-то в сторону. Прислушиваясь в темноте к звукам и догадавшись, он снова поймал ее в объятья и поцеловал куда пришлось; пришлось в шею под левым ухом. Она слегка отстранилась и потянула через голову лифчик, радуясь тому, что за последний год изрядно отощала и у нее нет необходимости затягиваться в корсеты. Теперь можно было спокойно отдаваться удовольствиям: целоваться и прижиматься к нему грудями, кончики которых в прохладе спальни напряглись и стали тугими. Однако у него были иные планы, и он повлек ее к едва угадываемой в темноте кровати, и они рухнули на перины, оба засмеявшись от неожиданности.
Она подвинулась, давая ему место рядом с собой, будто не догадываясь, зачем ему это нужно, и они снова поцеловались ― долго-долго; и она наслаждалась вкусом чужого во рту, и чувствовала, что его рука гладит ее по животу, по бедру ― и, собственно, даже не столько гладит, сколько пытается снять с нее кружевные панталончики. Она чуть приподнялась, помогая ему, смешно и неловко брыкнула ногами, скидывая; вместе с кружевным бельишком улетел один чулок, а второй каким-то чудом остался на ноге, и она подтянула ногу, чтобы освободиться… но тут он вдруг как-то перекатился и оказался над ней, и она почувствовала, что его рука ― нет, уже не рука! ― касается ее ног.
…И вот уже не просто касается.
Она скорее удивилась, чем испугалась, замерла, потому что не хотела помешать ему, и не двигалась, прислушиваясь к ощущениям. Боли не было, а девчонки в Пансионе, рассказывая об этом, говорили, что будет очень больно, как будто много понимали в этом, глупые… И не было особенного, ни с чем не сравнимого удовольствия, о котором как-то проговорилась Теона, рассказывая об очередном любовнике («Я кричу от наслаждения, а он мне рот затыкает: соседи, мол, услышат… Ой, малышка, да рано тебе еще знать об этом…»)
Было скорее неудобно, причем неудобство было многосторонним: было неловко лежать как бревно, когда он так трудится, бедняга; было неудобно лежать в такой позе, а подушку под спину не подложить; и было еще много мелких неудобств самого разного характера, например, от чулка, щекочущего лодыжку…
Потом он перестал двигаться, остановился, весь потный, потянулся поцеловать ее ― благодарно ― и лег рядом, держа ее ладонь в своей ладони. И ей было мало этого невинного прикосновения; она положила ему голову на плечо, и он дотронулся до ее волос и опять поцеловал нежно-нежно. От нежности у нее покатились из глаз слезы, а он подумал, что она плачет от боли и обиды, и начал утешать ее, гладя по волосам и целуя слезинки, тепло шепча в ухо о любви и прося прощения; и она сказала: «Я тебя люблю», села, несильно оттолкнув его, потому что готова была разрыдаться от счастья…
Он тронул ее руку, она дрогнула, но руки не отняла; он тоже сел, обнял ее за плечи, чуть притянул к себе и поцеловал в висок. Она, затаив дыхание, слегка отвернула лицо. Он молча посидел минуту, потом вздохнул и сказал:
― Подожди немного, маленькая. Я сейчас…
Он встал, торопливо привел в порядок одежду, чуть приотворил дверь, украдкой выглянул в коридор ― никого не было, а дверь его комнаты так и осталась распахнутой, ― вышел и на каменной полке увидел забытую бутылку. Он обрадовался тому, что не надо спускаться вниз, открыл шкафчик, взял коробок спичек, не забыл и бутылку, на обратном пути прикрыл дверь в свою комнату, и вернулся к ней. В темноте он на ощупь пристроил бутылку на тумбочке у кровати, чиркнул спичкой, посветил, разыскивая подсвечник, нашел его тут же на тумбочке и поджег свечу; в углу на столике под зеркалом стоял еще один канделябр, о трех свечах, зажег и его.
Наора молча смотрела на его действия.
Кастер нашел на столике под зеркалом тонкий стакан, стоящий рядом с кувшином с водой, перенес на тумбочку, наполнил наполовину вином и, сев на кровать, протянул Наоре.
Наора сделала несколько глотков, посидела, выдохнула, и вернула стакан Кастеру. Он допил, потянулся к бутылке, вылил в стакан остаток вина и опять протянул Наоре. Она сделала глоток и отдала ему.
― Я не проститутка, ― вдруг сказала она.
Кастер молча вертел в руках стакан, глядя на свечу сквозь вино.
― Я так и подумал, ― сказал он.
― Я не знаю, что со мной произошло, ― проговорила она, не слыша его. Она посмотрела на свои руки, будто видела их впервые. ― Это я?
Кастер поднял на нее глаза и хотел удивиться. Но что-то случилось ― лица, которое он видел до этих пор, не было. Как будто… карамельная маска… сошла с этого лица. Лица изумленной девочки.
― Это я! ― повторила она с тихим восторгом. ― Это, наконец-то, я!!!
Слезы потоком хлынули из ее глаз. Сжатым кулачком она ударила его по коленке.
― Это я, слышишь, я, а не какая-то герцогиня!
Он смотрел на нее и острая жалость сжимала его сердце. Довели девчонку, сволочи! Заговорщики, мразь! Да что творится-то?..
Он сунул стакан ей в руку, она отхлебнула и вернула стакан ему; вытерла слезы уголком пододеяльника. Помолчала, глядя мимо его плеча, потом повернула голову к нему и посмотрела в глаза открыто и честно:
― Я ― люблю ― тебя, ― сказала она раздельно с затаенной, трогательной гордостью. ― Я, понимаешь?.. Разденься, ― попросила она.
Он растерялся, он вообще не понимал, как вести себя. Медленно он поставил стакан на тумбочку. Его пальцы неуверенно коснулись верхней пуговицы камзола. «Веду себя как баба, ― мелькнуло в голове. ― Как проститутка.» Он остановился, и вдруг услышал нежное:
― Пожалуйста…
Руки дрогнули от этого слова, застыли ― и рванули пуговицу...
Что происходило дальше, не похоже даже было на сон… и на безумие тоже.
Это не было похоже ни на что, что испытывал Кастер до того. А ведь сколько раз было... Было… Было чисто механическое движение, которое доставляло ему простое физиологическое наслаждение.
Простое…
Физиологическое…
Но сейчас!
…Сейчас Кастер испытывал нечто такое, о чем он иногда читал, чему иногда верил, над чем иногда посмеивался, о чем рассказывал скабрезные анекдоты в привычной компании, над чем ржал в полный голос наравне со всеми, скрывая свою потаенную чистоту и веру…
О Небеса!
О…
Радость наполняла все его существо, он летал так, как никто никогда не сумеет этого сделать. Все стыдные сны его детства ― «Ты летаешь, мой мальчик, значит ты растешь…» ― воплощались в реальности. Нет, не в реальности, во сне, в полете…
И ничто не могло помешать... Даже проклятый чулок, который он никак не мог сбросить с ее ноги, который ― он точно знал, ― мешал и ей тоже, не считая того, что он щекотал ему шею.
Шею?
Когда? Почему? Уже?..
Кастер вдруг ни с того ни с сего вспомнил, что он здесь не один. Он как-то сразу услышал то, что раздавалось под ним, он почувствовал ответное, он понял, как хорошо не только ему, но и ей ― той, кто была в нем и вместе с ним.
Той…
И тогда он понял, что именно он доставляет ей это ― то, от чего она стонет, плачет, от чего она впивается в него пальцами, что мучает ее и заставляет продолжать это страстное мучение. Он! Кастер! Только он ― и никто.
ВСЕ…
Вот оно ― было и тут же кончилось.
Но было ведь…
Кастер расслабил затекшие руки и открыл глаза. О Небеса! Только за один взгляд на это лицо, на то его выражение, которое он видел перед собой, можно было отдать полжизни… Нет, никаких восторгов. Оно, это лицо, возможно, даже было некрасивее, чем то, которое он видел несколько часов назад. Возможно. Но ― Аха побери! ― за то, чтобы увидеть такое лицо, не жалко полжизни… да что там ― всей не жалко!
На какое-то мгновение Кастера хлестнула по душе плеть практицизма: эй, студиозус! да что с тобой? сколько раз-то… Но он, дернувшись всем телом так, что ей стало больно, выгнал это из себя прочь.
И тут же понял: ей больно.
Он замер, еще раз посмотрел на лицо и, поняв, что для нее это еще не все, медленно, нежно начал повторять движения, словно бы вопрошая.
Ответ был тих и недвусмысленен ― да!
И уже не закрывая глаз, глядя на лицо, на закушенные губы, на вздрагивающие ресницы, он начал повторять движения, все более усиливая их, делая резче, порой ― для себя ― грубее, оставляя за собой жажду власти, наслаждения, силы…
И все равно ― для нее, только для нее…
Он и не заметил, как перешел ко второму акту. Да, бывало, и с веселыми дамами он совершал этот подвиг, но сейчас все было не так. Не так.
Было, по-настоящему было.
Пальцы скользили по его спине, они жили своей жизнью, независимой не от чего.
Небеса!
Вот сейчас, да, ― решил Кастер. Он чуть обождал и понял: да, сейчас действительно да…
Он замер на несколько долгих секунд, -- нет, не слыша, -- ощущая ее стон, ее ВСЕ…
Замер, вдруг осознав, что он влажен и скользок, и не испытывая от этого каких-то неудобств или стеснения, просто расслабил руки и опустился на нее. На неразделимое, на свое… Нежно он положил усталые руки ей за шею, не обнял ― просто положил: прости, любимая, ведь тебе не тяжело? Нет, ответила она почти неощутимым движением. Чем? ― он не знал и не хотел знать. Ответила ― и это хорошо.
Не размыкаясь, он расслабился на ней, в то же время на всякий случай оберегая ее от тяжести своего тела, настороженно. Этого не понадобилась. Всей грудью он ощутил, как она восторженно выдохнула ― мочку уха чуть обдало теплым, горячим, близким ― и замерла под ним.
Хотелось что-то сказать. Надо было что-то сказать. Но он не стал этого делать. Он подождал.
И вдруг тихие колокольчики нежно прозвенели ему в ухо.
― Что? ― все-таки сказал он. Настороженно, опасливо, стараясь не нарушить.
― Мне щекотно, ― услышал он. ― Чулок…
Он замер, почти не понимая ― и тут же радостно, свободно рассмеялся. Тихо рассмеялся ― ведь ничто не было нарушено.
― Что же ты не сказала… моя, ― произнес он с легкой запинкой.
― Я не хотела тебе мешать, ― пальцы нежно провели по спине вниз и вернулись к плечам.
Ему вдруг стало легко.
― Мне? ― переспросил он почти игриво. Привычно, глупо, выжидающе.
― Нам, ― сказала она так просто, что он невольно обнял ее, чуть, бережно, прижал к себе и отпустил.
Она поняла, она все поняла…
Что-то прошло, что-то небесное, неземное. И что-то осталось.
Кастер вдруг подумал с неким сожалением: и что я не биолог? Мог бы и тоньше к этому подойти. Хотя зачем? Ведь все так естественно. Прошло? ― Повторится, не может не повториться.
И тут же в голове глупо и несвоевременно промелькнуло: а ведь повториться может только с ней. Ни с кем больше… Ну и хорошо, решил сразу он, ну и не хочу больше ни с кем... И снова что-то холодно трезвое: а с другими-то? А с другими, загнал он дурацкое поглубже, будет другое. А вот это ― оно, мое! Он был в этом абсолютно уверен. Он не хотел другого.
Под ним плавно ожила грудь.
― Тебе тяжело? ― встрепенулся Кастер, выгоняя прочь дурные мысли.
― Немножко, ― виновато дохнуло в ухо. И тут же пальцы сжались, останавливая даже не начавшееся движение, предупреждая его: ― Нет. Побудь во мне еще.
Кастер расслабился, но все же нечувствительно нависнув над ней.
Она серебряно засмеялась, поняв:
― Мне не тяжело, глупый. Мне приятно. Я тебя люблю.
Он нежно чмокнул ее в ухо. Хорошо!
― Ой, а у меня свеча погасла, ― сказала она наконец ненужно.
Кастер не сказал ничего, но от его взгляда Наора невольно подалась назад.
― Мы не пожелали друг другу спокойной ночи, сударыня, ― услышала она его голос.
― Спокойной ночи, сударь, ― сказала Наора, как послушная девочка.
Она обошла Кастера и взялась за ручку двери.
― А я полагал, что после событий сегодняшнего вечера мы заслужили хотя бы один поцелуй, ― донеслось из-за ее спины.
Она, не обернувшись, качнула головой и крепче сжала ручку.
Крепкие пальцы осторожно взяли ее за локоть свободной руки, той, в которой был зажат коробок спичек, не сильно, но настойчиво заставили ее повернуться.
Наора смотрела в пол.
― Один поцелуй, ― услышала она. ― Всего…
Она замерла.
Кастер склонился над ее лицом; она закрыла глаза. И почувствовала запах ― не то чтобы приятный или неприятный, но чужой. Его губы легко прикоснулись к ее губам. Она хотела отпрянуть, считая, что поцелуй исполнен, но он неожиданно крепко обнял ее, и его язык проник между ее губ. Она ощутила вкус ― чужой, незнакомый вкус у себя во рту.
Он оторвался от ее рта и немного отстранился, все еще держа ее в объятиях.
Она стояла, не в силах сдвинуться с места; лицо было запрокинуто, а глаза закрыты. Возможно, мгновение спустя она сумела бы освободиться от наваждения и стала бы вырываться, но он снова наклонился к ее губам, и опять его язык, уже более смело, проник в рот.
Словно во сне, будто не осознавая, что делает, она прижалась к нему, и ее руки легли на его бедра. Тогда, не отрываясь от губ, он слегка качнул ее в темноту комнаты, принуждая отступить, сам шагнул вперед и притворил дверь.
Какое-то время они так и стояли в узком углу простенка, прижимаясь друг к другу и почти не отрывая губ. Ее язык стал почти таким же смелым, как его; чужое опьяняло, заставляя вести себя так, как хотелось ее телу. А телу хотелось поцелуев, телу хотелось прижиматься бедрами… но более всего телу хотелось обнаженными кончиками грудей прикоснуться к нему, потереться о его одежду; она просто чувствовала, что ее груди под платьем, под тонким бельем обнажены, но прикосновения привычной одежды сейчас ей было недостаточно; остро хотелось большего, и она, потеряв всякий стыд, шепнула ему в промежутке между поцелуями: «Погоди» и легонько оттолкнула его, высвобождаясь из его объятий. Подрагивая от нетерпения, она потащила с себя платье и швырнула куда-то в сторону. Прислушиваясь в темноте к звукам и догадавшись, он снова поймал ее в объятья и поцеловал куда пришлось; пришлось в шею под левым ухом. Она слегка отстранилась и потянула через голову лифчик, радуясь тому, что за последний год изрядно отощала и у нее нет необходимости затягиваться в корсеты. Теперь можно было спокойно отдаваться удовольствиям: целоваться и прижиматься к нему грудями, кончики которых в прохладе спальни напряглись и стали тугими. Однако у него были иные планы, и он повлек ее к едва угадываемой в темноте кровати, и они рухнули на перины, оба засмеявшись от неожиданности.
Она подвинулась, давая ему место рядом с собой, будто не догадываясь, зачем ему это нужно, и они снова поцеловались ― долго-долго; и она наслаждалась вкусом чужого во рту, и чувствовала, что его рука гладит ее по животу, по бедру ― и, собственно, даже не столько гладит, сколько пытается снять с нее кружевные панталончики. Она чуть приподнялась, помогая ему, смешно и неловко брыкнула ногами, скидывая; вместе с кружевным бельишком улетел один чулок, а второй каким-то чудом остался на ноге, и она подтянула ногу, чтобы освободиться… но тут он вдруг как-то перекатился и оказался над ней, и она почувствовала, что его рука ― нет, уже не рука! ― касается ее ног.
…И вот уже не просто касается.
Она скорее удивилась, чем испугалась, замерла, потому что не хотела помешать ему, и не двигалась, прислушиваясь к ощущениям. Боли не было, а девчонки в Пансионе, рассказывая об этом, говорили, что будет очень больно, как будто много понимали в этом, глупые… И не было особенного, ни с чем не сравнимого удовольствия, о котором как-то проговорилась Теона, рассказывая об очередном любовнике («Я кричу от наслаждения, а он мне рот затыкает: соседи, мол, услышат… Ой, малышка, да рано тебе еще знать об этом…»)
Было скорее неудобно, причем неудобство было многосторонним: было неловко лежать как бревно, когда он так трудится, бедняга; было неудобно лежать в такой позе, а подушку под спину не подложить; и было еще много мелких неудобств самого разного характера, например, от чулка, щекочущего лодыжку…
Потом он перестал двигаться, остановился, весь потный, потянулся поцеловать ее ― благодарно ― и лег рядом, держа ее ладонь в своей ладони. И ей было мало этого невинного прикосновения; она положила ему голову на плечо, и он дотронулся до ее волос и опять поцеловал нежно-нежно. От нежности у нее покатились из глаз слезы, а он подумал, что она плачет от боли и обиды, и начал утешать ее, гладя по волосам и целуя слезинки, тепло шепча в ухо о любви и прося прощения; и она сказала: «Я тебя люблю», села, несильно оттолкнув его, потому что готова была разрыдаться от счастья…
Он тронул ее руку, она дрогнула, но руки не отняла; он тоже сел, обнял ее за плечи, чуть притянул к себе и поцеловал в висок. Она, затаив дыхание, слегка отвернула лицо. Он молча посидел минуту, потом вздохнул и сказал:
― Подожди немного, маленькая. Я сейчас…
Он встал, торопливо привел в порядок одежду, чуть приотворил дверь, украдкой выглянул в коридор ― никого не было, а дверь его комнаты так и осталась распахнутой, ― вышел и на каменной полке увидел забытую бутылку. Он обрадовался тому, что не надо спускаться вниз, открыл шкафчик, взял коробок спичек, не забыл и бутылку, на обратном пути прикрыл дверь в свою комнату, и вернулся к ней. В темноте он на ощупь пристроил бутылку на тумбочке у кровати, чиркнул спичкой, посветил, разыскивая подсвечник, нашел его тут же на тумбочке и поджег свечу; в углу на столике под зеркалом стоял еще один канделябр, о трех свечах, зажег и его.
Наора молча смотрела на его действия.
Кастер нашел на столике под зеркалом тонкий стакан, стоящий рядом с кувшином с водой, перенес на тумбочку, наполнил наполовину вином и, сев на кровать, протянул Наоре.
Наора сделала несколько глотков, посидела, выдохнула, и вернула стакан Кастеру. Он допил, потянулся к бутылке, вылил в стакан остаток вина и опять протянул Наоре. Она сделала глоток и отдала ему.
― Я не проститутка, ― вдруг сказала она.
Кастер молча вертел в руках стакан, глядя на свечу сквозь вино.
― Я так и подумал, ― сказал он.
― Я не знаю, что со мной произошло, ― проговорила она, не слыша его. Она посмотрела на свои руки, будто видела их впервые. ― Это я?
Кастер поднял на нее глаза и хотел удивиться. Но что-то случилось ― лица, которое он видел до этих пор, не было. Как будто… карамельная маска… сошла с этого лица. Лица изумленной девочки.
― Это я! ― повторила она с тихим восторгом. ― Это, наконец-то, я!!!
Слезы потоком хлынули из ее глаз. Сжатым кулачком она ударила его по коленке.
― Это я, слышишь, я, а не какая-то герцогиня!
Он смотрел на нее и острая жалость сжимала его сердце. Довели девчонку, сволочи! Заговорщики, мразь! Да что творится-то?..
Он сунул стакан ей в руку, она отхлебнула и вернула стакан ему; вытерла слезы уголком пододеяльника. Помолчала, глядя мимо его плеча, потом повернула голову к нему и посмотрела в глаза открыто и честно:
― Я ― люблю ― тебя, ― сказала она раздельно с затаенной, трогательной гордостью. ― Я, понимаешь?.. Разденься, ― попросила она.
Он растерялся, он вообще не понимал, как вести себя. Медленно он поставил стакан на тумбочку. Его пальцы неуверенно коснулись верхней пуговицы камзола. «Веду себя как баба, ― мелькнуло в голове. ― Как проститутка.» Он остановился, и вдруг услышал нежное:
― Пожалуйста…
Руки дрогнули от этого слова, застыли ― и рванули пуговицу...
Что происходило дальше, не похоже даже было на сон… и на безумие тоже.
Это не было похоже ни на что, что испытывал Кастер до того. А ведь сколько раз было... Было… Было чисто механическое движение, которое доставляло ему простое физиологическое наслаждение.
Простое…
Физиологическое…
Но сейчас!
…Сейчас Кастер испытывал нечто такое, о чем он иногда читал, чему иногда верил, над чем иногда посмеивался, о чем рассказывал скабрезные анекдоты в привычной компании, над чем ржал в полный голос наравне со всеми, скрывая свою потаенную чистоту и веру…
О Небеса!
О…
Радость наполняла все его существо, он летал так, как никто никогда не сумеет этого сделать. Все стыдные сны его детства ― «Ты летаешь, мой мальчик, значит ты растешь…» ― воплощались в реальности. Нет, не в реальности, во сне, в полете…
И ничто не могло помешать... Даже проклятый чулок, который он никак не мог сбросить с ее ноги, который ― он точно знал, ― мешал и ей тоже, не считая того, что он щекотал ему шею.
Шею?
Когда? Почему? Уже?..
Кастер вдруг ни с того ни с сего вспомнил, что он здесь не один. Он как-то сразу услышал то, что раздавалось под ним, он почувствовал ответное, он понял, как хорошо не только ему, но и ей ― той, кто была в нем и вместе с ним.
Той…
И тогда он понял, что именно он доставляет ей это ― то, от чего она стонет, плачет, от чего она впивается в него пальцами, что мучает ее и заставляет продолжать это страстное мучение. Он! Кастер! Только он ― и никто.
ВСЕ…
Вот оно ― было и тут же кончилось.
Но было ведь…
Кастер расслабил затекшие руки и открыл глаза. О Небеса! Только за один взгляд на это лицо, на то его выражение, которое он видел перед собой, можно было отдать полжизни… Нет, никаких восторгов. Оно, это лицо, возможно, даже было некрасивее, чем то, которое он видел несколько часов назад. Возможно. Но ― Аха побери! ― за то, чтобы увидеть такое лицо, не жалко полжизни… да что там ― всей не жалко!
На какое-то мгновение Кастера хлестнула по душе плеть практицизма: эй, студиозус! да что с тобой? сколько раз-то… Но он, дернувшись всем телом так, что ей стало больно, выгнал это из себя прочь.
И тут же понял: ей больно.
Он замер, еще раз посмотрел на лицо и, поняв, что для нее это еще не все, медленно, нежно начал повторять движения, словно бы вопрошая.
Ответ был тих и недвусмысленен ― да!
И уже не закрывая глаз, глядя на лицо, на закушенные губы, на вздрагивающие ресницы, он начал повторять движения, все более усиливая их, делая резче, порой ― для себя ― грубее, оставляя за собой жажду власти, наслаждения, силы…
И все равно ― для нее, только для нее…
Он и не заметил, как перешел ко второму акту. Да, бывало, и с веселыми дамами он совершал этот подвиг, но сейчас все было не так. Не так.
Было, по-настоящему было.
Пальцы скользили по его спине, они жили своей жизнью, независимой не от чего.
Небеса!
Вот сейчас, да, ― решил Кастер. Он чуть обождал и понял: да, сейчас действительно да…
Он замер на несколько долгих секунд, -- нет, не слыша, -- ощущая ее стон, ее ВСЕ…
Замер, вдруг осознав, что он влажен и скользок, и не испытывая от этого каких-то неудобств или стеснения, просто расслабил руки и опустился на нее. На неразделимое, на свое… Нежно он положил усталые руки ей за шею, не обнял ― просто положил: прости, любимая, ведь тебе не тяжело? Нет, ответила она почти неощутимым движением. Чем? ― он не знал и не хотел знать. Ответила ― и это хорошо.
Не размыкаясь, он расслабился на ней, в то же время на всякий случай оберегая ее от тяжести своего тела, настороженно. Этого не понадобилась. Всей грудью он ощутил, как она восторженно выдохнула ― мочку уха чуть обдало теплым, горячим, близким ― и замерла под ним.
Хотелось что-то сказать. Надо было что-то сказать. Но он не стал этого делать. Он подождал.
И вдруг тихие колокольчики нежно прозвенели ему в ухо.
― Что? ― все-таки сказал он. Настороженно, опасливо, стараясь не нарушить.
― Мне щекотно, ― услышал он. ― Чулок…
Он замер, почти не понимая ― и тут же радостно, свободно рассмеялся. Тихо рассмеялся ― ведь ничто не было нарушено.
― Что же ты не сказала… моя, ― произнес он с легкой запинкой.
― Я не хотела тебе мешать, ― пальцы нежно провели по спине вниз и вернулись к плечам.
Ему вдруг стало легко.
― Мне? ― переспросил он почти игриво. Привычно, глупо, выжидающе.
― Нам, ― сказала она так просто, что он невольно обнял ее, чуть, бережно, прижал к себе и отпустил.
Она поняла, она все поняла…
Что-то прошло, что-то небесное, неземное. И что-то осталось.
Кастер вдруг подумал с неким сожалением: и что я не биолог? Мог бы и тоньше к этому подойти. Хотя зачем? Ведь все так естественно. Прошло? ― Повторится, не может не повториться.
И тут же в голове глупо и несвоевременно промелькнуло: а ведь повториться может только с ней. Ни с кем больше… Ну и хорошо, решил сразу он, ну и не хочу больше ни с кем... И снова что-то холодно трезвое: а с другими-то? А с другими, загнал он дурацкое поглубже, будет другое. А вот это ― оно, мое! Он был в этом абсолютно уверен. Он не хотел другого.
Под ним плавно ожила грудь.
― Тебе тяжело? ― встрепенулся Кастер, выгоняя прочь дурные мысли.
― Немножко, ― виновато дохнуло в ухо. И тут же пальцы сжались, останавливая даже не начавшееся движение, предупреждая его: ― Нет. Побудь во мне еще.
Кастер расслабился, но все же нечувствительно нависнув над ней.
Она серебряно засмеялась, поняв:
― Мне не тяжело, глупый. Мне приятно. Я тебя люблю.
Он нежно чмокнул ее в ухо. Хорошо!
@темы: мое и наше