Оригинал взят у в По фене ботаешь?
Этим вопросом, кстати, частенько встречал нас и на лекции, и на экзамене, и даже случайно в коридоре наш лектор по стилистике русского языка проф. Белоусов. Еще не успевшие обнаглеть первокурсницы, мы краснели и терялись, не зная, что и ответить. Гхм.
В довоенные годы воровской язык, я смотрю, всерьез занимал ученых и общественность, причем как с воспитательной, так и исследовательских позиций. Покажу-как я тут несколько статей про это, в хронологическом порядке. Проследить мысль оказалось очень интересно. В самой ранней работе ничего особо знакомого я не вижу, кроме фамилии Каверина.
С. Н. КРЕНЕВ : «По блату» (1926)
читать дальшеТолчок к возникновению разговора о блатном языке дал рассказ В. Каверина "Конец хазы" (&hellip
в этом рассказе имеется масса "блатных" выражений, выхваченных из быта той именно среды, с которой мы ведем систематическую сложную борьбу. (&hellip автор местами совершенно жизненно изобразил "быт" преступных типов, которые нам известны не по рассказам, а практически, в обстановке подчас невыносимо жуткой. Хорошим диагнозом была бы мысль автора "Конца хазы", если бы действительно такой, вполне естественный конец наступил, но в том-то и дело, что "Хаза", как таковая, у нас все еще держится и ее необходимо нужно изучать.
... как пример, я привожу выдержку из письма старого рецидивиста, которое он пересылал через верных людей "на волю". Эта маленькая записочка показывает своеобразный вымысел заключенного. Привожу здесь выдержку дословно. После первых обычных слов приветствия, он пишет: "Нахожусь внизу" под липами" в мастерской, у портного, который шьет костюм. Примерка не подходит. Думаю переселиться выше, а ты держи нос по ветру. Я оборвусь, но костюм не приму". Здесь на первый взгляд вовсе нет замысловатых фраз, все как бы обычно и просто, но смысл этих слов большой, если добавить, что писавшему было предъявлено обвинение в крупном преступлении, которое грозило до 5-ти лет изоляции. Здесь подборка костюма означает дознание, переселение выше — перечисление за следственной властью; оборвусь— мысль о побеге; непринятие костюма — отказ от сознания.
Письмо другого блатника, извлеченное во время обыска из тайника, более замысловатое, но в то же время более и понятно. Он пишет так: "Послал через "своего в доску парнишку"... Только стабунились и сука продала... Сижу под жабами, если можно, пришли лату. Сенька пошел на клей, а мы купили паутинки у крепкого "понта". Жара дядя. Жарь по "блату" в "Хепру", остав гандель. Надо марафет паводить. Думаю кукушку слушать". В этом письме видно полное сознание в краже, обращение к соучастнику, укоры, советы и, наконец, подготовка к побегу.
...мы находим в числе блатных слов, наряду с многими еврейско-немецкими, даже английские слова. Напр. шкет (scout), плашкет (play-scout), шопошник (вероятно от английского shop — магазин, значит «вор по магазинам», т. е. является синонимом к «городушнику».
Выше приведен был, между прочим, пример «подавать на высочайшее имя» — в смысле «заниматься онанизмом». Но я уверен, что никому из нас в голову не придет та подлинная цепь ассоциаций (если только, разумеется, не быть о ней осведомленным по разъяснениям самих представителей блатного языка и блатной психоло гии), которой соединены здесь: 1) представление об «онанизме», 2) представление об императрице, императоре и в конце концов о «прошении на их имя». К сожалению, нет возможности изложить этот ассоциационный процесс, оставаясь в рамках печатных, т.е. элементарно приличных выражений.
Е. Д. Поливанов. «О блатном языке учащихся и о «славянском языке» революции» (1931)
В двух разных организациях (и в разное время) меня просили как-то, чтобы я высказал свое мнение по поводу двух отрицательных явлений нашей языковой действительности. В первом случае речь шла о «снижении штиля» современного языка учащихся в сторону языка социальных низов: хулиганского и блатного жаргона (и языка беспризорников — прежде всего).
Нисколько не отрицая его своевременности, я должен указать все-таки, что он не совсем нов, т. е., что зачатки бурно разросшегося сейчас («речевого хулиганства» присущи были русской средней школа уже довольно давно — в частности и в ту эпоху, на которую падают мои гимназические годы (т. е. годы вокруг первой революции — 1905 г.). Я помню, как нам во втором-третьем классе, напр., в голову не приходило употребить в разговоре между собою слово «угостить»: оно регулярно заменялось через «фундовать», «зафундовать»; вместо «предприятие» или «задуманный план» всегда говорилось «фидуция»; совершенно не употреблялось и слово «товарищ» в таких, напр., случаях, как «он — хороший товарищ»: надо было сказать кулей; «хороший товарищ» — штрам кулей.
...заимствованные ими у языка беспризорников, из хулиганского словаря «свои слова» отнюдь не идут в замену общепринятых для данных значений терминов. Слово «нафик» вовсе не вытесняет из языкового сознания слов «зачем?» или «на что?», а становится рядом с последними. Действительно разве можно было бы допустить себе, чтобы школьник — пусть даже самый «развращенный» в языковом отношении — стал бы в таком, напр., случае как посещение школы т. Луначарским, держать ответную последнему речь в следующем «штиле»: «Нафик, братишки, прихрял к нам сюда миляга Луначарский? Он прихрял позекать как мы тут вола вертим...» и т. д. и т. д. И потому слишком преувеличивать значение школьного «развращения речи», представлять себе это как бедствие, способное заразить все русло предстоящей эволюции общерусского языка, не следует; эти слова («нафик» и т. д.) не вытесняют из мышления учащихся знания нормального общерусского словаря (и в худшем случае вплетут в него несколько пахучих вариантов): это не замещающие, а становящиеся рядом — для специальных функций — элементы словарного мышления.
...во время гражданской войны матросская «братва» (позволяю здесь употребить слово именно из ее жаргона) оказалась подлинным авангардом революционного энтузиазма; о ее политической роли — притом на всей российской территории — распространяться здесь излишне; но это командное положение «морской братвы» именно и обусловило ее первенствующую инициативную роль в языковой культуре данного момента: этим и объясняется переход «Даешь!» в общерусский язык, а вместе с тем и ряд других заимствований лумненпролетарско-матросских слов в разные другие социальные диаменты (в том числе и в студенческий, между прочим, словарный обиход: «братишка», «братва», «шамать» и «шамовка», «брось шлепать», «топать» и т. п., столь частые у нынешнего студента слова идут именно отсюда). Кроме всего этого надо заметить, что до известной степени и рабочая масса сама но себе становится иногда средой, в которую просачивается словарное влияние лумпенпролетариата: точек соприкосновения с последним у нее, конечно, больше, чем у буржуазных родителей чистеньких гимназистов прежней школы.
Д. С. Лихачев : «Черты первобытного примитивизма воровской речи» (1937)
Материал, на который опираются положения данной работы, собран на Беломоро-балтийском строительстве.
Темпы, которыми шли за последние годы расслоение и распад воровской среды — в условиях Беломорстроя, убыстрились до чрезвычайности. Наиболее социально близкая по своему происхождению пролетариату группа правонарушителей решительно порвала с прошлым, увлекая за собой остальных. (&hellip Не только с каждым годом — с каждым месяцем исчезают остатки когда-то грозного воровского «блата».
Воровская речь полна слов и выражений, которые только слегка видоизменяют обычное русское значение, о смысле которых легко догадаться и которые нельзя объяснить простым «засекречиванием». Эти слова, чрезвычайно интересные для исследователя, в словари совсем не попали. Следующие примеры обычных русских слов, только видоизменивших свое значение в воровской речи, подтвердят сказанное:
1) «глубоко» 'совершенно', 'вполне', 'полностью';
2) «грубо» 'хорошо', 'сильно';
3) «жулик» 'хороший, опытный вор' ;
4) «нахально» 'насильно';
5) «обратно» 'снова';
6) «по новой» 'снова', 'вновь';
7) «правило» 'воровской закон', 'воровское правило поведения';
8) «бедный» 'несчастный', 'жалкий', 'глупый';
9) «даром» 'без усилий', 'без подготовки';
10) «рискованный», «рисковей» ‘смелый'.
Такое основное для вора понятие как 'тюрьма' имеет на всех языках сходный образ для своего обозначения: у Irwin’a (имеется в виду «American Tramp and Underworld Slang», 1931) — «academy», «college», «big school»; в русской воровской речи — «академия», «университет». 'Преступление': у Irwin'a — «job»; в русском — «дело». 'Быть преследуемым': у Irwin'a — «to be in hot water», «heat» 'арест'», «hot», ‘преследуемый полицией', 'обнаруженный полицией', 'опасный' «hot stuff», 'украденные вещи', «to burn up» 'обмануть', 'выдать'; в русском — «погореть» 'быть пойманным', «пожар» 'арест', «печка» 'опасное место', «баня» 'допрос', «сжечь» 'выдать'
В довоенные годы воровской язык, я смотрю, всерьез занимал ученых и общественность, причем как с воспитательной, так и исследовательских позиций. Покажу-как я тут несколько статей про это, в хронологическом порядке. Проследить мысль оказалось очень интересно. В самой ранней работе ничего особо знакомого я не вижу, кроме фамилии Каверина.
С. Н. КРЕНЕВ : «По блату» (1926)
читать дальшеТолчок к возникновению разговора о блатном языке дал рассказ В. Каверина "Конец хазы" (&hellip
в этом рассказе имеется масса "блатных" выражений, выхваченных из быта той именно среды, с которой мы ведем систематическую сложную борьбу. (&hellip автор местами совершенно жизненно изобразил "быт" преступных типов, которые нам известны не по рассказам, а практически, в обстановке подчас невыносимо жуткой. Хорошим диагнозом была бы мысль автора "Конца хазы", если бы действительно такой, вполне естественный конец наступил, но в том-то и дело, что "Хаза", как таковая, у нас все еще держится и ее необходимо нужно изучать.... как пример, я привожу выдержку из письма старого рецидивиста, которое он пересылал через верных людей "на волю". Эта маленькая записочка показывает своеобразный вымысел заключенного. Привожу здесь выдержку дословно. После первых обычных слов приветствия, он пишет: "Нахожусь внизу" под липами" в мастерской, у портного, который шьет костюм. Примерка не подходит. Думаю переселиться выше, а ты держи нос по ветру. Я оборвусь, но костюм не приму". Здесь на первый взгляд вовсе нет замысловатых фраз, все как бы обычно и просто, но смысл этих слов большой, если добавить, что писавшему было предъявлено обвинение в крупном преступлении, которое грозило до 5-ти лет изоляции. Здесь подборка костюма означает дознание, переселение выше — перечисление за следственной властью; оборвусь— мысль о побеге; непринятие костюма — отказ от сознания.
Письмо другого блатника, извлеченное во время обыска из тайника, более замысловатое, но в то же время более и понятно. Он пишет так: "Послал через "своего в доску парнишку"... Только стабунились и сука продала... Сижу под жабами, если можно, пришли лату. Сенька пошел на клей, а мы купили паутинки у крепкого "понта". Жара дядя. Жарь по "блату" в "Хепру", остав гандель. Надо марафет паводить. Думаю кукушку слушать". В этом письме видно полное сознание в краже, обращение к соучастнику, укоры, советы и, наконец, подготовка к побегу.
***
Е. Д. Поливанов : «Стук по блату» (1931)....мы находим в числе блатных слов, наряду с многими еврейско-немецкими, даже английские слова. Напр. шкет (scout), плашкет (play-scout), шопошник (вероятно от английского shop — магазин, значит «вор по магазинам», т. е. является синонимом к «городушнику»
.Выше приведен был, между прочим, пример «подавать на высочайшее имя» — в смысле «заниматься онанизмом». Но я уверен, что никому из нас в голову не придет та подлинная цепь ассоциаций (если только, разумеется, не быть о ней осведомленным по разъяснениям самих представителей блатного языка и блатной психоло гии), которой соединены здесь: 1) представление об «онанизме», 2) представление об императрице, императоре и в конце концов о «прошении на их имя». К сожалению, нет возможности изложить этот ассоциационный процесс, оставаясь в рамках печатных, т.е. элементарно приличных выражений.
Е. Д. Поливанов. «О блатном языке учащихся и о «славянском языке» революции» (1931)
В двух разных организациях (и в разное время) меня просили как-то, чтобы я высказал свое мнение по поводу двух отрицательных явлений нашей языковой действительности. В первом случае речь шла о «снижении штиля» современного языка учащихся в сторону языка социальных низов: хулиганского и блатного жаргона (и языка беспризорников — прежде всего).
Нисколько не отрицая его своевременности, я должен указать все-таки, что он не совсем нов, т. е., что зачатки бурно разросшегося сейчас («речевого хулиганства» присущи были русской средней школа уже довольно давно — в частности и в ту эпоху, на которую падают мои гимназические годы (т. е. годы вокруг первой революции — 1905 г.). Я помню, как нам во втором-третьем классе, напр., в голову не приходило употребить в разговоре между собою слово «угостить»: оно регулярно заменялось через «фундовать», «зафундовать»; вместо «предприятие» или «задуманный план» всегда говорилось «фидуция»; совершенно не употреблялось и слово «товарищ» в таких, напр., случаях, как «он — хороший товарищ»: надо было сказать кулей; «хороший товарищ» — штрам кулей.
...заимствованные ими у языка беспризорников, из хулиганского словаря «свои слова» отнюдь не идут в замену общепринятых для данных значений терминов. Слово «нафик» вовсе не вытесняет из языкового сознания слов «зачем?» или «на что?», а становится рядом с последними. Действительно разве можно было бы допустить себе, чтобы школьник — пусть даже самый «развращенный» в языковом отношении — стал бы в таком, напр., случае как посещение школы т. Луначарским, держать ответную последнему речь в следующем «штиле»: «Нафик, братишки, прихрял к нам сюда миляга Луначарский? Он прихрял позекать как мы тут вола вертим...» и т. д. и т. д. И потому слишком преувеличивать значение школьного «развращения речи», представлять себе это как бедствие, способное заразить все русло предстоящей эволюции общерусского языка, не следует; эти слова («нафик» и т. д.) не вытесняют из мышления учащихся знания нормального общерусского словаря (и в худшем случае вплетут в него несколько пахучих вариантов): это не замещающие, а становящиеся рядом — для специальных функций — элементы словарного мышления.
...во время гражданской войны матросская «братва» (позволяю здесь употребить слово именно из ее жаргона) оказалась подлинным авангардом революционного энтузиазма; о ее политической роли — притом на всей российской территории — распространяться здесь излишне; но это командное положение «морской братвы» именно и обусловило ее первенствующую инициативную роль в языковой культуре данного момента: этим и объясняется переход «Даешь!» в общерусский язык, а вместе с тем и ряд других заимствований лумненпролетарско-матросских слов в разные другие социальные диаменты (в том числе и в студенческий, между прочим, словарный обиход: «братишка», «братва», «шамать» и «шамовка», «брось шлепать», «топать» и т. п., столь частые у нынешнего студента слова идут именно отсюда). Кроме всего этого надо заметить, что до известной степени и рабочая масса сама но себе становится иногда средой, в которую просачивается словарное влияние лумпенпролетариата: точек соприкосновения с последним у нее, конечно, больше, чем у буржуазных родителей чистеньких гимназистов прежней школы.
Д. С. Лихачев : «Черты первобытного примитивизма воровской речи» (1937)
Материал, на который опираются положения данной работы, собран на Беломоро-балтийском строительстве.
Темпы, которыми шли за последние годы расслоение и распад воровской среды — в условиях Беломорстроя, убыстрились до чрезвычайности. Наиболее социально близкая по своему происхождению пролетариату группа правонарушителей решительно порвала с прошлым, увлекая за собой остальных. (&hellip
Не только с каждым годом — с каждым месяцем исчезают остатки когда-то грозного воровского «блата».Воровская речь полна слов и выражений, которые только слегка видоизменяют обычное русское значение, о смысле которых легко догадаться и которые нельзя объяснить простым «засекречиванием». Эти слова, чрезвычайно интересные для исследователя, в словари совсем не попали. Следующие примеры обычных русских слов, только видоизменивших свое значение в воровской речи, подтвердят сказанное:
1) «глубоко» 'совершенно', 'вполне', 'полностью';
2) «грубо» 'хорошо', 'сильно';
3) «жулик» 'хороший, опытный вор' ;
4) «нахально» 'насильно';
5) «обратно» 'снова';
6) «по новой» 'снова', 'вновь';
7) «правило» 'воровской закон', 'воровское правило поведения';
8) «бедный» 'несчастный', 'жалкий', 'глупый';
9) «даром» 'без усилий', 'без подготовки';
10) «рискованный», «рисковей» ‘смелый'.
Такое основное для вора понятие как 'тюрьма' имеет на всех языках сходный образ для своего обозначения: у Irwin’a (имеется в виду «American Tramp and Underworld Slang», 1931) — «academy», «college», «big school»; в русской воровской речи — «академия», «университет». 'Преступление': у Irwin'a — «job»; в русском — «дело». 'Быть преследуемым': у Irwin'a — «to be in hot water», «heat» 'арест'», «hot», ‘преследуемый полицией', 'обнаруженный полицией', 'опасный' «hot stuff», 'украденные вещи', «to burn up» 'обмануть', 'выдать'; в русском — «погореть» 'быть пойманным', «пожар» 'арест', «печка» 'опасное место', «баня» 'допрос', «сжечь» 'выдать'
***
Последняя статья любопытна, особенно списочек. Глубоко, по новой, бедный, рискованный - по-моему, это все с нами уже в повседневной речи и без задней мысли. @темы: Вавилон-18 по-русски