Оригинал взят у в Stranger than fiction, truer than history
Как известно, поэзия говорит о возможном, а история - о бывшем.
В связи с этим Умберто Эко напоминает: Пьер Безухов достовернее Наполеона, потому что историки (скажем) могут обнаружить, что на самом деле Наполеона в 1811 году подменили двойником, а всё, что мы знаем о Пьере, безусловно правдиво. Поэтому, кстати, литературоведческая конспирология еще примитивнее традиционной тамплиерской. Разного рода фанфики (холмсиана, толкиниана) и mash-ups ("Гордость, предубеждение и зомби"), описанные еще Лемом в эссе "Сделай книгу сам", становятся возможны именно потому, что мир текста для читателя приобретает свойства "исторической реальности", то есть пластичность. А пластичность истории в массовом сознании - результат тотального недоверия к, условно говоря, учебнику истории (на интеллектуальных высотах это постмодернистское недоверие к "метанарративам", отрицание истории как рассказа о том, что "на самом деле было").
В связи с этим Умберто Эко напоминает: Пьер Безухов достовернее Наполеона, потому что историки (скажем) могут обнаружить, что на самом деле Наполеона в 1811 году подменили двойником, а всё, что мы знаем о Пьере, безусловно правдиво. Поэтому, кстати, литературоведческая конспирология еще примитивнее традиционной тамплиерской. Разного рода фанфики (холмсиана, толкиниана) и mash-ups ("Гордость, предубеждение и зомби"), описанные еще Лемом в эссе "Сделай книгу сам", становятся возможны именно потому, что мир текста для читателя приобретает свойства "исторической реальности", то есть пластичность. А пластичность истории в массовом сознании - результат тотального недоверия к, условно говоря, учебнику истории (на интеллектуальных высотах это постмодернистское недоверие к "метанарративам", отрицание истории как рассказа о том, что "на самом деле было").