Оригинал взят у в Надьтетень
Вот уж куда не добираются нормальные туристы. Южная окраина Буды, час автобусом из центра, никакой вам Австро-Венгрии – сплошной панельный социализм пополам с закопченными лабазами, вросшими в землю от старости…
читать дальше
А потом возникает дворец. С высоким фронтоном, со статуями на крыше, с колоннами и балюстрадами, со всем дворцам полагающимся набором аксессуаров и знаков отличия.
Только маленький.
Можно было бы назвать усадьбой, но дворец звучит солиднее. По-венгерски при этом его полагается называть Kastély, словом, в котором явно звучит castle, castillo, – castellum, то есть, крепость. Или замок? Если да, то такой, как у Пушкина:
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Внутри – музей мебели.
Небольшой, скромный, вполне провинциальный, но тем и любопытный. Абсолютных шедевров нет (да и что это такое – шедевр мебельного искусства?), но подобраны экспонаты так, что вполне подтверждают школьный курс истории. Иллюстрируют. Причем, если б это были произведения высоких искусств, то веры им было бы меньше: живописцы, скульпторы, не говоря уж об архитекторах, дух эпохи способны не только отражать, и вполне себе самостоятельно формировать, сознавать, инициировать. За мастерами шкафов и кресел такого, вроде бы, не водится. Они народ скромный, поперек эпохи не высказываются.
Так и укладывается все экспозиция в русло представлений о том, какова была история Европы. Вещи итальянского Ренессанса выглядят радостно – со времен Средневековья ни типы мебели, ни технология еще особо не изменились, но всяческой декоративности и гедонизма наглядно прибавилось.
Все, что можно украсить – чем-нибудь, как-нибудь, да украшено. И не религиозными какими-нибудь сценами, а картинками из жизни. Несколько стояло в залах шкафов и сундуков, на стенках которых – интарсии с архитектурными мотивами: домики, башенки, города. Земная жизнь людей-горожан. Живет такой горожанин, бюргер, polgár, в своем доме в городе – и осознает свою жизнь именно как протекающую не где-то между небом и землей, и не на земле, среди полей и лесов, как веками осознавал крестьянин, а именно – в городе. А в доме его на самом почетном месте стоит шкаф, и изображен на его стенке опять же город: дома, ворота, шпили, окна в домах. За окнами – комнаты, и в комнатах у соседа-горожанина тоже проистекает соседская городская жизнь.
Дата 1584 вырезана на колыбельке французским мастером. Семья, ее заказавшая, надо полагать, была состоятельная. Колыбелька небольшая, ребенок из нее через полгода вырастет – но солидная, дорогая, на высоких столбах: маме или кормилице нагибаться не надо. 1584-й: основан Архангельск, убит Вильгельм Оранский. Венгрия разорвана на кусочки: западной частью владеют Габсбурги, на востоке правят князья Батори, все прочее, включая Буду и Пешт – в руках турок. Жизнь младенцу предстояла не скучная…
А рядом с этим монументальным голландским шкафом XVII века сразу возник призрак его хозяина. Мы же их, голландцев XVII века, красномордых, крепких, основательных, в лицо знаем – многих и многих; спасибо Хальсу, Терборху, Стерну и прочим Остаде. Торговлей заработанные деньги в таком шкафу должны храняться, кубки серебряные и раковины заморские с картин Питера Класа и Виллема Кальфа. И карты, географические карты! Уже с Америкой, но еще без Новой Зеландии.
Петр Вайль: «Взрыв мощной энергии и разнообразной инициативы голландцев, выгнавших Испанию, – одно из чудес истории. Голландский флот был равен флотам всей Европы, вместе взятой. Жители крохотной страны заняли ключевые пункты планеты. В амстердамском Историческом музее висят портреты братьев Бикер – бизнесменов, поделивших мир: за Якобом числилась Балтика и север, за Яном – Средиземноморье, за Корнелисом – Америка и Вест-Индия, за Андресом – Россия и Ост-Индия. Тяжелые широкие лица. Андрес сумрачнее других: восток – дело тонкое».
В этих залах хочется разрисовать пол в черно-белую клетку – как в Петергофе.
Уважение к вещи… Видно, что от мастера ждут не столько новаторства и оригинальности, сколько ремесленного качества выполненной работы. И сам он себя, как видно, полагает именно Мастером – человеком умеющим, человеком-создателем вещей, участником общего с Богом-Создателем бесконечного трудового процесса по наполнению мира красивыми умными вещами. Как там Ганс Сакс, поэт-сапожник, утверждал? «Трудитесь! Мир не будет раем Для тех, кто хочет жить лентяем».
Перед этой деталькой испанского шкафа/секретера XVI века я призадумалась. Сундук (или, скорее, шкаф), к которому приделаны с боков эти металлические ручки – вещь тяжелая. Чтобы куда-то транспортировать, да хотя бы просто передвинуть, предлагается поднимать его за эти ручки. А посередине у них – такие вот утолщения-диски, довольно внушительных размеров, диаметром с большую монету или медаль… Мешать же должны, в ладонь впиваться? Или как?
Ладно, оставим недоумения, порадуемся тому, что есть на свете правильный текст про шкафы, про работу мастера, про удовольствие от работы. Вот:
«Вооруженный топориком, долотом и стамеской, с фуганком в руках, я царю за моим верстаком над дубом узлистым, над кленом лоснистым. Что я из них извлеку? Это смотря по моему желанию… и по чужому кошельку. Сколько в них дремлет форм, таящихся и скрытых! Чтобы разбудить спящую красавицу, стоит только, как ее возлюбленный, проникнуть в древесную глубь.
Но красота, которую я обретаю у себя под рубанком, не жеманница. Какой-нибудь поджарой Диане, без переда и зада, любого из этих итальянцев, я предпочитаю бургундскую мебель, со смуглым налетом, кряжистую, сочную, отягченную плодами, как виноградный куст, этакий пузатый баул или резной шкаф, в терпком вкусе мэтра Гюга Самбена.
Я одеваю дома филенками, резьбой. Я разворачиваю кольца винтовых лестниц; и, словно яблоки из шпалеры, я выращиваю из стен просторную и увесистую мебель, созданную как раз для того места, где я ее привил. Но самое лакомство – это когда я могу занести на бумагу то, что смеется в моем воображении, какое-нибудь движение, жест, изгиб спины, округлость груди, цветистый завиток, гирлянду, гротеск, или когда у меня пойман на лету и пригвожден к доске какой-нибудь прохожий со своей рожей. Это я изваял (и это венец всех моих работ), на усладу себе и кюре, скамьи в монреальской церкви, где двое горожан весело чокаются за столом, над жбаном, а два свирепых льва рычат от злости, споря из-за кости».
Ромен Роллан. Кола Брюньон.
Это, пожалуй, самый очаровательный экспонат. Демонстрирующий, что будет, если дверки шкафа взять да и открыть…
А будут – еще дверки! Тоже на ключики запирающиеся. Представляю, как мучились сомнениями музейщики, решая, как выставлять это чудо-юдо: выдвинуть пару ящиков, приоткрыть дверцу-другую, чтобы все внутренее устройство показать? Или оставить закрытыми, чтоб таинственность была, чтоб выглядело, как закрытый театральный занавес, за которым – бог весть что?..
А по мебели XVII и даже отчасти XVIII века видно – плохи были дела… После войн против турок вместе с австрийцами и против австрийцев вместе с турками, и против тех, которые за австрийцев против турок, и против тех, которые за турок против австрийцев, – короче, после всего этого смутного времени борьбы за независимость, отягченной религиозными войнами между католиками и протестантами, – делать хорошую мебель стало некому. Да и не для кого, видимо. Наглядно видно, как утрачивается, с одной стороны, школа ремесла, а с другой стороны, вкус заказчика.
Некоторые самые выдающиеся по чудовищности объекты в духе «гуляй, братва» или «барокко наносит ответный удар» Максим даже не стал фотографировать.
Но все ж таки Венгрия – она в центре Европы. И мастеров, если своих нет, пригласить от соседей можно, и обмен идеями и технологиями восстанавливается быстро.
Классицизм уже вполне добротный, стандартный, общеевропейский; и собственные вещи – на уровне, и наглядно представлен импорт: стиль Sheraton венгерские магнаты оценили по достоинству.
Предметы XIX века таковы, что их легко представить в собственном доме.
Какой я там себе письменный столик приглядела! Впрочем, с этим-то как раз все просто: мебель подобного уровня благополучно продается в здешних антикварных магазинах, да и на блошином рынке можно такое найти, что ах!
Разве что таким изящно-легкомысленным печкам, действительно, место в музее.
Хотя…
Итак: Дворец-музей Надьтетень (венг. Nagytétényi Kastélymúzeum) — барочный дворец XVIII века в Будапеште, принадлежавший семейству Сараз-Руднянски, окружённый большим парком. В настоящее время во дворце размещается будапештский Музей европейской мебели и одежды, филиал Музея прикладного искусства.
Фото: Максим Гурбатов
Вот уж куда не добираются нормальные туристы. Южная окраина Буды, час автобусом из центра, никакой вам Австро-Венгрии – сплошной панельный социализм пополам с закопченными лабазами, вросшими в землю от старости…
читать дальше
А потом возникает дворец. С высоким фронтоном, со статуями на крыше, с колоннами и балюстрадами, со всем дворцам полагающимся набором аксессуаров и знаков отличия.
Только маленький.
Можно было бы назвать усадьбой, но дворец звучит солиднее. По-венгерски при этом его полагается называть Kastély, словом, в котором явно звучит castle, castillo, – castellum, то есть, крепость. Или замок? Если да, то такой, как у Пушкина:
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Внутри – музей мебели.
Небольшой, скромный, вполне провинциальный, но тем и любопытный. Абсолютных шедевров нет (да и что это такое – шедевр мебельного искусства?), но подобраны экспонаты так, что вполне подтверждают школьный курс истории. Иллюстрируют. Причем, если б это были произведения высоких искусств, то веры им было бы меньше: живописцы, скульпторы, не говоря уж об архитекторах, дух эпохи способны не только отражать, и вполне себе самостоятельно формировать, сознавать, инициировать. За мастерами шкафов и кресел такого, вроде бы, не водится. Они народ скромный, поперек эпохи не высказываются.
Так и укладывается все экспозиция в русло представлений о том, какова была история Европы. Вещи итальянского Ренессанса выглядят радостно – со времен Средневековья ни типы мебели, ни технология еще особо не изменились, но всяческой декоративности и гедонизма наглядно прибавилось.
Все, что можно украсить – чем-нибудь, как-нибудь, да украшено. И не религиозными какими-нибудь сценами, а картинками из жизни. Несколько стояло в залах шкафов и сундуков, на стенках которых – интарсии с архитектурными мотивами: домики, башенки, города. Земная жизнь людей-горожан. Живет такой горожанин, бюргер, polgár, в своем доме в городе – и осознает свою жизнь именно как протекающую не где-то между небом и землей, и не на земле, среди полей и лесов, как веками осознавал крестьянин, а именно – в городе. А в доме его на самом почетном месте стоит шкаф, и изображен на его стенке опять же город: дома, ворота, шпили, окна в домах. За окнами – комнаты, и в комнатах у соседа-горожанина тоже проистекает соседская городская жизнь.
Дата 1584 вырезана на колыбельке французским мастером. Семья, ее заказавшая, надо полагать, была состоятельная. Колыбелька небольшая, ребенок из нее через полгода вырастет – но солидная, дорогая, на высоких столбах: маме или кормилице нагибаться не надо. 1584-й: основан Архангельск, убит Вильгельм Оранский. Венгрия разорвана на кусочки: западной частью владеют Габсбурги, на востоке правят князья Батори, все прочее, включая Буду и Пешт – в руках турок. Жизнь младенцу предстояла не скучная…
А рядом с этим монументальным голландским шкафом XVII века сразу возник призрак его хозяина. Мы же их, голландцев XVII века, красномордых, крепких, основательных, в лицо знаем – многих и многих; спасибо Хальсу, Терборху, Стерну и прочим Остаде. Торговлей заработанные деньги в таком шкафу должны храняться, кубки серебряные и раковины заморские с картин Питера Класа и Виллема Кальфа. И карты, географические карты! Уже с Америкой, но еще без Новой Зеландии.
Петр Вайль: «Взрыв мощной энергии и разнообразной инициативы голландцев, выгнавших Испанию, – одно из чудес истории. Голландский флот был равен флотам всей Европы, вместе взятой. Жители крохотной страны заняли ключевые пункты планеты. В амстердамском Историческом музее висят портреты братьев Бикер – бизнесменов, поделивших мир: за Якобом числилась Балтика и север, за Яном – Средиземноморье, за Корнелисом – Америка и Вест-Индия, за Андресом – Россия и Ост-Индия. Тяжелые широкие лица. Андрес сумрачнее других: восток – дело тонкое».
В этих залах хочется разрисовать пол в черно-белую клетку – как в Петергофе.
Уважение к вещи… Видно, что от мастера ждут не столько новаторства и оригинальности, сколько ремесленного качества выполненной работы. И сам он себя, как видно, полагает именно Мастером – человеком умеющим, человеком-создателем вещей, участником общего с Богом-Создателем бесконечного трудового процесса по наполнению мира красивыми умными вещами. Как там Ганс Сакс, поэт-сапожник, утверждал? «Трудитесь! Мир не будет раем Для тех, кто хочет жить лентяем».
Перед этой деталькой испанского шкафа/секретера XVI века я призадумалась. Сундук (или, скорее, шкаф), к которому приделаны с боков эти металлические ручки – вещь тяжелая. Чтобы куда-то транспортировать, да хотя бы просто передвинуть, предлагается поднимать его за эти ручки. А посередине у них – такие вот утолщения-диски, довольно внушительных размеров, диаметром с большую монету или медаль… Мешать же должны, в ладонь впиваться? Или как?
Ладно, оставим недоумения, порадуемся тому, что есть на свете правильный текст про шкафы, про работу мастера, про удовольствие от работы. Вот:
«Вооруженный топориком, долотом и стамеской, с фуганком в руках, я царю за моим верстаком над дубом узлистым, над кленом лоснистым. Что я из них извлеку? Это смотря по моему желанию… и по чужому кошельку. Сколько в них дремлет форм, таящихся и скрытых! Чтобы разбудить спящую красавицу, стоит только, как ее возлюбленный, проникнуть в древесную глубь.
Но красота, которую я обретаю у себя под рубанком, не жеманница. Какой-нибудь поджарой Диане, без переда и зада, любого из этих итальянцев, я предпочитаю бургундскую мебель, со смуглым налетом, кряжистую, сочную, отягченную плодами, как виноградный куст, этакий пузатый баул или резной шкаф, в терпком вкусе мэтра Гюга Самбена.
Я одеваю дома филенками, резьбой. Я разворачиваю кольца винтовых лестниц; и, словно яблоки из шпалеры, я выращиваю из стен просторную и увесистую мебель, созданную как раз для того места, где я ее привил. Но самое лакомство – это когда я могу занести на бумагу то, что смеется в моем воображении, какое-нибудь движение, жест, изгиб спины, округлость груди, цветистый завиток, гирлянду, гротеск, или когда у меня пойман на лету и пригвожден к доске какой-нибудь прохожий со своей рожей. Это я изваял (и это венец всех моих работ), на усладу себе и кюре, скамьи в монреальской церкви, где двое горожан весело чокаются за столом, над жбаном, а два свирепых льва рычат от злости, споря из-за кости».
Ромен Роллан. Кола Брюньон.
Это, пожалуй, самый очаровательный экспонат. Демонстрирующий, что будет, если дверки шкафа взять да и открыть…
А будут – еще дверки! Тоже на ключики запирающиеся. Представляю, как мучились сомнениями музейщики, решая, как выставлять это чудо-юдо: выдвинуть пару ящиков, приоткрыть дверцу-другую, чтобы все внутренее устройство показать? Или оставить закрытыми, чтоб таинственность была, чтоб выглядело, как закрытый театральный занавес, за которым – бог весть что?..
А по мебели XVII и даже отчасти XVIII века видно – плохи были дела… После войн против турок вместе с австрийцами и против австрийцев вместе с турками, и против тех, которые за австрийцев против турок, и против тех, которые за турок против австрийцев, – короче, после всего этого смутного времени борьбы за независимость, отягченной религиозными войнами между католиками и протестантами, – делать хорошую мебель стало некому. Да и не для кого, видимо. Наглядно видно, как утрачивается, с одной стороны, школа ремесла, а с другой стороны, вкус заказчика.
Некоторые самые выдающиеся по чудовищности объекты в духе «гуляй, братва» или «барокко наносит ответный удар» Максим даже не стал фотографировать.
Но все ж таки Венгрия – она в центре Европы. И мастеров, если своих нет, пригласить от соседей можно, и обмен идеями и технологиями восстанавливается быстро.
Классицизм уже вполне добротный, стандартный, общеевропейский; и собственные вещи – на уровне, и наглядно представлен импорт: стиль Sheraton венгерские магнаты оценили по достоинству.
Предметы XIX века таковы, что их легко представить в собственном доме.
Какой я там себе письменный столик приглядела! Впрочем, с этим-то как раз все просто: мебель подобного уровня благополучно продается в здешних антикварных магазинах, да и на блошином рынке можно такое найти, что ах!
Разве что таким изящно-легкомысленным печкам, действительно, место в музее.
Хотя…
Итак: Дворец-музей Надьтетень (венг. Nagytétényi Kastélymúzeum) — барочный дворец XVIII века в Будапеште, принадлежавший семейству Сараз-Руднянски, окружённый большим парком. В настоящее время во дворце размещается будапештский Музей европейской мебели и одежды, филиал Музея прикладного искусства.
Фото: Максим Гурбатов
@темы: история зданий и мебели
-
-
05.02.2016 в 22:03