[Шано]

25.06.2017 в 20:25

Пишет  Sindani:

21 июня 1894 года человек впервые увидел в микроскоп бациллу-возбудителя чумы. Материал для анализа был добыт в склепе нелегально, за мзду. Учёный, сделавший это открытие, действовал в одиночку: единственный помощник обокрал его и скрылся. Другие учёные смеялись над ним. Врачи устроили так, чтобы он держался подальше от больницы. И всё же Александр Йерсен сумел впервые в истории вылечить больного чумой, а обнаруженный им «сатанинский микроб» называется Yersinia pestis.

Третья пандемия чумы началась на крайнем юге Китая, в провинции Юннань, когда там в 1856 году взбунтовались мусульмане-хуэйцы. Поскольку вымирала мятежная провинция, правительство сначала не делало ничего. А когда восстание подавили, инфекция перекинулась на центральные области страны, меры принимались только кое-где на местах. Как рассказывал китайский первый министр Ли Хунчжан, бывший тогда губернатором столичной области, в Запретный город о чуме не докладывали, чтобы не расстроить императора: «у меня была чума и поумирали десятки тысяч людей, а я всегда писал богдыхану, что у нас благополучно, и когда меня спрашивали, нет ли у вас каких-нибудь болезней, я отвечал: никаких болезней нет, всё население находится в самом нормальном порядке».

Чума являлась с марта по август. Если год выдавался сухим и дожди не смывали мусор, который за зиму скапливался на улицах, город наводняли крысы и мыши. Сначала эпидемия убивала их, затем, набрав силу, перекидывалась на свиней, а там и на человека. Так было много лет подряд, и в 1894-м, наконец, чума перемахнула границу. С января она бушевала в Кантоне (Гуанчжоу) – южных воротах страны, где к июню сгубила 80 тысяч человек. Многие, спустившись на 140 километров по реке, нашли приют у родственников в Гонконге, который тогда был британской колонией.

Главным врачом Гражданского госпиталя Гонконга и вторым лицом санитарной службы колонии был молодой горячий шотландец Джеймс Лоусон (1866-1935). Он разделял теорию Пастера о том, что чуму вызывает некий микроб, а не «миазмы»; ожидал, что рано или поздно этот микроб завезут в Гонконг, и заблаговременно съездил на разведку в Кантон, изучая симптомы тамошней формы чумы. Инкубационный период от 4 до 6 суток, затем прострация, слабость, воспаление языка и покраснение слизистой. Резко взмывала температура, сознание путалось, «очумевший» бредил. В паху (обычно), реже под мышками или на шее возникал бубон, за сутки вздувавшийся до размеров куриного яйца. По нему чуму и узнавали. На второй день – рвота и диарея; если больной совсем не мог их контролировать, это значило смерть в течение 48 часов, а часто быстрее. Если удавалось протянуть 5-6 дней, бубон размягчался. Его можно было проколоть, чтобы спустить гной, и следовало долгое мучительное выздоровление. Но так бывало редко: даже в больнице смертность доходила до 95%.

7 мая Лоусон вернулся из Кантона, а уже 8-го диагностировал в своём госпитале чуму у нового пациента по фамилии Хун, и немедленно его изолировал. Но этот Хун был разнорабочим в госпитале, доверял европейским докторам, тогда как 200 тысяч китайцев, населявших Гонконг, придерживались только традиционной медицины «чжун-и». На весь город была одна больница с персоналом, практиковавшим «чжун-и». Располагалась она у подножия застроенной трущобами горы Тайпиншань и носила название Дунхуа.

Это заведение представляло собой 4 двухэтажных домика. Что в них творилось, санитарная служба не знала, потому что китайские лекари давали колонизаторам недостоверную статистику. Главная проблема традиционной медицины состояла в том, что «чжун-и» не признавала существования возбудителей инфекций. Поэтому в Дунхуа не было ни приёмного покоя, ни отдельного корпуса для заразных больных. Когда 10 мая Лоусон явился туда с проверкой, он обнаружил в разных домиках сразу 20 умирающих от чумы.

Больницу Дунхуа нужно было немедленно закрывать как рассадник инфекции, а заразившихся выявить и поместить на госпитальном судне «Гигиея», которое Лоусон предложил отогнать от берега на середину бухты. Но не тут-то было. Китайцы в массе своей верили, что заморские черти (как называли они европейцев) вырезают у чумных брови и печень, чтобы лечить своих. Более того, так думали и некоторые просвещённые китайцы, работавшие в колониальной администрации. На совещаниях они стояли насмерть против закрытия Дунхуа.

10-го в Гонконге объявили эпидемию, подняли в гавани чёрный флаг и прекратили доступ китайцев с континента. 12-го больных из Дунхуа всё же перевели на госпитальное судно, однако началось вооруженное сопротивление. Белые врачи ходили по улицам только с револьверами. Сторонники (а также, видимо, представители) традиционной медицины расклеили на стенах трущоб Тайпиншань плакаты с призывами не пускать на порог западных медиков, потому что они якобы взрезают животы беременным женщинам и вырывают у малых детей глаза. А между тем трущобы надо было обыскать, так как там явно бушевала эпидемия. Трупы уже валялись на улицах, среди полчищ дохлых крыс.

Губернатор пригрозил району Тайпиншань самыми суровыми мерами. Канонерская лодка «Твид» нацелила на трущобы свои орудия. В Гонконге квартировал Шропширский полк лёгкой пехоты. Командир предложил добровольцам сопровождать врачей. Вызвались все, никому не хотелось выглядеть трусом. Врываясь в китайские дома, солдаты видели такое, от чего засосало под ложечкой у самых смелых. Вот за запертой дверью семья: отец уже труп, с высунутым чёрным языком, мать в агонии, старший ребенок неподвижно лежит на пропитанной нечистотами циновке, младший бредит в луже рвотных масс. У него есть ещё надежда. Остальных ждёт засыпанный извёсткой гроб под бетонной плитой толщиной 85 сантиметров. Имущество погибших сжигали на мостовой, а дома дезинфицировали газообразным хлором, заливая хлорную известь кислотой прямо на полу.

Но как гарантированно избавиться от инфекции, было неясно, пока не известен возбудитель. Самый быстрый пароход из Европы шёл тогда в Гонконг 30 суток, поэтому пригласили видного микробиолога, жившего поближе – японца Сибасабуро Китасато. Он уже прославился, когда работал у Коха и открыл столбнячную палочку, а также высказал идею существования антител. 12 июня, когда число погибших перевалило за полторы тысячи, японцы прибыли всемером: сам Китасато, профессор Аояма и шесть ассистентов, с новейшим оборудованием. Им выделили охрану от китайцев и квартиру на стекольном заводе, спешно переделанном под инфекционную больницу. Вскрывая труп, один ассистент и Аояма заразились, причём ассистент погиб, а профессор выбыл из строя на месяц. Тем не менее, 15 июня Китасато объявил об открытии бактерии. В тот же день к нему прибыл незваный гость: сотрудник Пастера Александр Йерсен.

Точнее, бывший сотрудник. Йерсен – швейцарец, выучившийся на педиатра в Германии; получил французское гражданство, потому что очень хотел работать у Пастера. Он сдружился с правой рукой Пастера Эмилем Ру. Они вместе показали, что болезнь вызывает не микроб, а выделяемый им токсин. Ру от природы не терпел порядка и систематизации, аккуратный швейцарец хорошо его дополнял. Но Йерсен плохо владел собой. Так, он не мог преподавать, потому что его бесила тупость учеников. Ру и сам, когда был репетитором, едва не задушил ученика, но всё-таки подчинялся дисциплине: преподавание микробиологии поддерживало институт на плаву. Как-то Ру стал харкать кровью и попросил Йерсена заменить его на семинаре. Тот согласился с большой неохотой, чем очень задел своего друга. Больной разволновался и высказал всё, что думает, а именно, что деятельность учёного состоит из двух направлений: 1) пресмыкаться 2) работать; и Йерсен должен быть счастлив, что ему обычно выпадает второе. Но может ли он провести занятие, пока друг болеет? Бедный Ру драл глотку два часа, пока кровь не хлынула у него изо рта. После этого Йерсен решил уйти из науки.

Назад в медицину он тоже не хотел: его коробил момент получения денег с пациента, потому что при серьёзной болезни выходит практически «кошелёк или жизнь». И потому Йерсен нанялся судовым врачом на корабль, ходивший вдоль берегов Вьетнама, с недавних пор ставшего французской колонией. Судовому врачу платят жалованье, и он может не брать денег со своих больных.

Когда в первом рейсе вдоль берегов Вьетнама, по пути из Сайгона в Нячанг, Йерсен увидел Аннамские горы, у него перехватило дыхание: оказывается, через эти горы никогда не ходил пешком ни один европейский исследователь. А что он видел за свои 28 лет, кроме больничных палат и лабораторий? Йерсен уволился с корабля. Французская колониальная администрация как раз создавала пастеровскую станцию в Сайгоне, швейцарец оформился на госслужбу как специалист по вакцинации, с возможностью путешествовать по всему Индокитаю.

Для начала он прошёл через горы из Нячанга в Пномпень. Не с первого раза, но получилось. Во время третьей экспедиции на него напали беглые каторжники. Он в одиночку отбился от пятерых, хотя его ударили в грудь копьём, сломали палец на руке и размозжили ногу. В довершение через несколько часов его чуть не растоптал дикий слон. Потом главаря поймали и обезглавили на глазах у Йерсена. Палач был не в форме, снёс голову только с четвёртого удара, но приговорённый даже бровью не повёл. Вот пример самообладания, подумал тогда Йерсен.

Вскоре после той казни начальство приказало Йерсену ехать в Гонконг с микроскопом, агаром и подопытными животными, чтобы установить возбудителя чумы, определить пути его распространения и меры профилактики. И всё это в одиночку!

Притом Йерсен не знал английского. Представляясь группе Китасато, он заговорил с ними по-немецки. Вместо ответа японцы стали смеяться. «Видно, со времен обучения в Марбурге я подзабыл язык», - писал Йерсен своей матери. Вообще Китасато был не рад видеть француза. Не для того японский отряд примчался в зачумленный город и терял людей, чтобы делиться славой. Йерсену выделили койку в полицейском участке и стол в больничном коридоре. Всякий желающий мог трогать его культуры, заглядывать в микроскоп и смотреть на подопытных животных. Трупов для вскрытия Лоусон не давал, каждый раз объясняя Йерсену, что сегодня очередь японцев. В довершение китайский бой – слуга и переводчик – сбежал, прихватив 75 пиастров, половину бюджета экспедиции.

На помощь пришёл отец Вигано – католический миссионер, проживший в Гонконге 30 лет. В юности святой отец сражался на стороне французов при Сольферино и сохранил симпатии к франкофонам. Он помог Йерсену нанять китайских строителей, соорудивших к 21 июня бамбуковую хижину 8х3 со спальней и лабораторией. А вечером миссионер отвёл учёного в склеп, где дожидались похоронной команды покойники, умершие от чумы в ночь на 21-е. Они уже лежали в гробах под слоем извёстки, пока британские матросы-добровольцы рыли для них могилы.

Йерсен за несколько пиастров и бутылок виски купил доступ к телу некоего Олу Куонга. Срезав с его бедра бубон, швейцарец отправился в свою хижину рассматривать содержимое бубона под микроскопом и увидел настоящее пюре из бактерий. Они формой походили на зёрна круглого риса, по методу Грама не окрашивались, зато их слегка окрашивала «синька Лёффлера», причём только на концах, оставляя светлой середину. Мышь, заражённая взвесью этих бактерий, подохла на следующий день, демонстрируя все симптомы чумы. 21 труп отпрепарировал Йерсен в склепе, каждый раз платя морякам чаевые, и всегда находил этих бактерий.

Японцы почему-то, к удивлению Лоусона, не вскрывали бубоны. Они искали чумную бациллу в крови, где её бывает мало, и в термостате у них выросла не чумная палочка, а пневмококк, который по Граму окрашивался. У Йерсена же вовсе не было термостата, он выращивал свои культуры не при 37 градусах, а при 30 – температуре окружающего воздуха. Позднее выяснилось, что в таких условиях чумная палочка растёт лучше пневмококка и его вытесняет.

Нашёл Йерсен свою бактерию в трупах дохлых крыс на улицах и в земляных полах домов на глубине до 5 сантиметров. В бамбуковых трубочках штамм чумной бациллы отправился в Париж, где срочно развернули работу над сывороткой.

Через два года эпидемия повторилась, но в меньшем масштабе. На сей раз Йерсен прибыл в Гонконг с бутылкой противочумной сыворотки, приготовленной из кобыльей крови на станции, которую он организовал в Нячанге. Больных китайцев в госпитале не было, а соваться в китайские дома «заморскому чёрту» не рекомендовали. Пациент нашёлся в католической миссии в Кантоне: это был 18-летний семинарист-китаец по фамилии Цзе. Он слёг утром 26 июня 1896 года. Бубон и рвота появились уже в первый день, предвещая скорый конец.

Йерсен ввёл семинаристу всего 30 кубических сантиметров сыворотки: по десять в 15, 18 и в 21 час. К полуночи рвота и бред прекратились, диарея отпустила, и больной уснул. А в 6 утра проснулся совершенно здоровым. Бубон и температура исчезли! Сам Йерсен не верил своим глазам и говорил, что, не будь вчера свидетелей, он решил бы, что ошибся в диагнозе и то была не чума.

Друзья в Париже ждали, что теперь Йерсен, завоевавший всемирную славу, вернётся в институт Пастера. Но он ответил, что отрешился от мирских страстей. Ему больше нравилось кататься по Вьетнаму на велосипеде, прививая не людей, а скотину, за которую не зазорно брать плату. Станция в Нячанге стала готовить вакцины для домашних животных. Чтобы она могла себя финансировать, Йерсен купил землю и посадил каучуконосную гевею из Бразилии. Настала эра автомобилей, производитель шин Мишлен покупал каучук по 3 пиастра за килограмм.

Наш герой проводил время в уединении, изучая направление ветра, ультрафиолетовый индекс и морские приливы. Высоту прилива он отмечал ежедневно, последний раз – накануне своей смерти 1 марта 1943 года. Для вьетнамцев, во время войны 1965-1975 годов потерявших от чумы 21 тысячу человек, Йерсен почти национальный герой. Его могила в Нячанге, где ему воздвигнуто святилище. Буддисты, последователи махаяны, почитают Йерсена бодхисатвой мудрости.
(с)www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=10154...

@темы: медицина-историческое

Comments

[Incognit@]

Да, была в Нячанге - его там и правда до сих пор уважают.