29.11.2014 в 20:14

Пишет  Касиопея:

@темы: фото

---

Карты созвездий

Оригинал взят у в post

Карты созвездий

Карта созвездий и звездного неба JPG

Одна из самых лучших, на мой взгляд, карта звездного неба. Экваториальная часть звездного неба построена в цилиндрической проекции, а полюса в азимутальных. Благодаря этому искажения в местах соединения этих проекций сведены к минимуму, однако пускай вас не удивляет, что некие созвездия видятся два раза: на картах полюсов и экваториальной. Карта созвездийпредставлена в виде изображения в формате jpg в довольно большом разрешении.



Карта звездного неба и созвездий

Карта созвездий и звездного неба Google Sky

Интерактивная карта звездного неба, звезд, созвездий и галактик, не имеющая себе равных. Проделана большая работа и из огромного количества фотографий, изготовленных орбитальным телескопом Хаббл составлена карта всего звездного неба, повышая масштаб которой можно разглядеть звездное небо, которое никак не видно не то что невооруженным глазом, но и в том числе и в оптический телескоп с Земли. Не считая того, эта карта созвездий дает возможность собрать звездное небо в созвездия, поглядеть их исторические изображения, а так же свершить экскурсию по нашей солнечной системе, рассмотреть небо в невидимых инфракрасном и микроволновом спектрах.



Google Sky

Карта созвездий и звездного неба от сервиса Google Планета Земля (Google Earth)

Взяв за базовую основу Google Sky и Google Map программеры и художники Гугла пошли еще дальше и сотворили програмку-браузер, которая, подсоединяясь к единой базе через Веб, загружает на ваш ПК карты Земли и карты звездного неба, а также еще карты ​Луны и Марса. Проект Google Планета Земля бурно развертывается и раскрыт для любого желающего привнести собственный вклад. К примеру, вы сможете нанести на карту созвездий трехмерную модель собственных объектов, если это еще не сделал кто-нибудь еще.

Еще сервис позволяет записывать видеоролики на основе карты, наложить на них голосовое либо музыкальное аккомпанемент и сохранить его в виде видео-файла.



Сервис Google Планета Земля (Google Earth)

Карта созвездий и звездного неба Photopic Sky Survey

Еще один увлекательный ,классный, интерактивный проект звездного неба с удобной навигацией. Так же как и в прошлом случае с Google Планета Земля, карта созвездийполучена путем соединения большой численности настоящих 5-мегапиксельных фотографий в одну картину и получение круговой панорамы звезд и созвездий.

Разрешено отобразить сверху слой с соединенными чертами созвездий, однако, в отличии от Google Скай и Google Планета Земля, изображение невозможно сохранить.



Photopic Sky Survey - проект звездного неба он-лайн с удобным управлением

@темы: звезды

---

Снежное безмолвие. www.liveinternet.ru/users/nadin_andreeva/post14...

@темы: пейзажи

---

Оригинал взят у в "Если ты не получаешь от меня писем, не думай, что я их не пишу" (с) Mail coach

"Человек, следящий за собой и за модой как никто другой, в тот момент, о котором шла речь, спал тяжелым сном в углу зелено-золотой публичной почтовой кареты, которая, важно раскачиваясь, преодолевала путь до Бристоля. На часах было два пополудни, экипаж подъехал к городку Кэлкот-Грин, что к западу от Рединга, и лондонскому денди снились весьма беспокойные сны. Он несколько раз просыпался в те моменты, когда карета останавливалась, накренившись, чтобы выпустить или впустить пассажиров, сменить лошадей или подождать, пока медлительный будочник откроет на заставе шлагбаум. Но эти мгновения бодрствования казались ему еще более кошмарными, чем сны.
Голова болела, глаза жгло огнем, а фантасмагория странных, неприветливых лиц расплывалась перед его воспаленным взором. Предпочтя сны реальности, он снова со стоном закрыл глаза, но когда карета остановилась в Кэлкот-Грин, где вышла полная женщина, которая хрипло и с присвистом дышала, сон окончательно покинул его, и он открыл глаза, моргнул, взглянув на педантичного вида мужчину в аккуратном черном костюме, который сидел напротив него, воскликнул: "О Господи!" – и выпрямился на сиденье."
Джорджетт Хейер. "Гибельная страсть"





Почтовая карета 1820 года в лондонском Музее Науки.





Служба доставки почты в Британии существовала с 1635 года и за сто пятьдесят последующих лет не претерпела никаких изменений: верховые на лошадях скакали между станциями, где почтмейстер вынимал письма, предназначенные для местного района, вручая остальные и новую почту следующему гонцу. Система не была эффективной, а почтовые гонцы часто становились жертвой грабителей.
Измению этой системы способствовал мистер Джон Палмер, живший в городе Бате в 1780-х годах.
После смерти отца он получил в наследство "Театр Бата". Столкнувшись с необходимостью постоянно перевозить актеров, рабочих сцены и реквизит из одного города в другой, он организовал службу дилижансов. Заметив, что дилижансы гораздо эффективнее по сравнению со старой системой доставки почты - дилижанс добирался из Бата в Лондон за один день, а доставка почты занимала три, - в 1782 году Палмер представил свои соображения почтовому ведомству. Премьер-министр Уильям Питт поддержал идею, и кареты стали перевозить не только пассажиров, но и почту.
Первая почтовая карета отправилась 2 августа 1785 года из Лондона в Бат, родной город Палмера.
Сам Палмер дважды избирался мэром Бата, а впоследствии был генеральным контролером британского почтового ведомства и депутатом парламента от избирательного округа Бата.







Вскоре английские дороги заполняются стандартными экипажами с черным верхом, красно-коричневыми дверцами и красными колесами. Внутри кареты размещались четыре пассажира, позже к ним добавляются еще трое - на крыше. В переднем багажном отделении, расположенном под ногами кучера, находятся вещи пассажиров, в заднем, на котором стоит охранник, - запертый ящик с почтой.















Скорость почтовой кареты достигала 7 - 8 миль в час летом и 5 миль - зимой. Почтовые кареты ехали и по ночам, когда траспорта было меньше, так что они и ехали быстрее. Лошадей меняли каждые 10 - 15 миль. Остановки для обмена почтой были короткие. Если не нужно было брать пассажиров, кучер лишь замедлял ход кареты, мешок с письмами сбрасывался местному почтмейстеру, а от него забирался другой мешок.
К 1797 году уже насчитывалось сорок два маршрута по всей стране. Последний почтовый маршрут состоялся в 1845 году - из Лондона в Норвич. В провинции эксплуатация почтовых карет продолжалась в течение 1850-х годов, но затем тоже прекратила свое существование в связи с развитием железнодорожного сообщения.

@темы: лошади и телеги

---

рисовалка

pencilmadness.com/pencil_madness

@темы: шпаргалки

---

Оригинал взят у в Наш паровоз вперед летит

Заметки про омнибусы и конки я поместил в рубрику "стимпанк", хотя к стимпанку они относятся только хронологически, а по сути это воплощения гораздо более ранних технологий, ведь лошади таскали повозки с незапамятных времен, да и рельсовый ход появился раньше паровой машины. Но сейчас речь пойдет о настоящем стимпанке, точнее - об одном из наиболее ярких его проявлений - паровых трамваях.
Начнем с предпосылок их появления. Тягловая лошадь, как известно, производит не только полезную работу, но и отходы жизнедеятельности, причем в немалых количествах. Одна сивка-бурка в среднем за день щедро выдает по 15-20 килограммов навоза и более 10 литров мочи, а так как ее невозможно приучить делать это в специально отведеннных местах, городская коняга удобряет мостовую везде, где ей заблагорассудится. Ну а поскольку в середине XIX века лошадей в городах было много (например, в Париже - более 70 тысяч), на улицы ежедневно вываливались и выливались тысячи тонн экскрементов. Газеты печатали ужасные прогнозы, что если количество конных экипажей и дальше будет расти, то европейские столицы уже к началу будущего столетия буквально утонут в навозе.

Но прогнозы не сбылись, поскольку, как говорил великий комбинатор, на смену архаичной лошадке прискакал железный конь. А сердцем этого коня изначально была паровая машина. Помимо гигиеничности (на дым тогда никто не обращал внимания, ведь все дома топились дровами, углем и торфом), паровик имел и другие преимущества перед кобылой: гораздо более высокую удельную мощность, компактность, надежность, долговечность, возможность ездить быстрее и способность работать без выходных. Лошадям, таскавшим омнибусы и конки, после каждого дня работы требовался день отдыха, иначе они быстро "изнашивались" и дохли. Поэтому транспортным фирмам приходилось на каждый вагон иметь двойной комплект "силовых установок". Ну и кроме того, паровоз, в отличие от лошади, нельзя испугать, что тоже немаловажно, ведь в позапрошлом веке выражение "кони внезапно понесли" то и дело мелькало в полицейских сводках.
Неудивительно, что почти сразу вслед за конными трамваями возникли паровые. Их можно разделить на две категории. Первая и более распространенная представляла собой обычный небольшой паровоз, внешне "облагороженный" в соответствии с тогдашними представлениями об эстетике. Он тянул за собой пассажирские вагоны, причем, если лошадиная упряжка могла буксировать только один вагон, то к паровозу нередко цепляли два, а то и три, благо мощность позволяла.
Второй тип аналогичен современному трамваю, в котором двигатель с кабиной водителя и пассажирский салон монтировали на едином шасси. Ниже приведена фотоподборка паровых конок (в России их именно так и называли вполне официально) из разных стран и городов.


Английский паровой трамвай системы Грина образца 1887 года. Поскольку из паровозной трубы летели искры и копоть, империалы таких трамваев, как правило, делали закрытыми. А чтобы не возить запас воды, на крыше локомотива монтировали трубчатые конденсаторы, так что машина работала по замкнутому циклу.


Такой же паровой трамвай в шотландском городе Данди, 1898 год.


Еще один аналогичный английский паровозик с четырехосным вагоном. Здесь империал оставлен открытым, так что его пассажирам, решившим сэкономить, не позавидуешь.


Австралийский трамвай с вагоном "тропического" типа и паровозом без конденсатора.


Такие паровозы начали ходить по Дублину в 1888 году.


А такие составы двухэтажных вагонов возили пассажиров по столице Ирландии еще в 1930-е годы. Интересно, что кабина водителя локомотива расположена спереди, а рабочее место кочегара - сзади, хотя обычно на паровозвх они объединены.


В филиппинском городе Малабон паровой трамвай ходил с 1883 по 1898 год.


Последняя в Европе линия парового трамвая действовала в голландском городе Доесбурге аж до 1956 года. Обратите внимание, что этот трамвай был грузопассажирским, сзади к нему прицеплен товарный вагон.


Паровой трамвай Женевы, 1897 год. В Швейцари этот вид городского транспорта получил в конце XIX века наиболее широкое распространение, поскольку ее гористый рельеф затруднял использование конок. Лошади, тащившие вагон вверх по склону, быстро утомлялись.


Схема устройства немецкого бесконденсаторного трамвайного локомотива.


Трамвайный локомотив, выпускавшийся в 1890-е годы на Коломенском машиностроительном заводе. Такие паровозы использовались на трамвайных маршрутах Санкт-Петербурга и других российских городов.


Паровой трамвай на Лесной Улице Петербурга, 1911 год.


Тоже Санкт-Петербург, Невская линия парового трамвая.


Паровой трамвай в Киеве с вагоном открытого типа, 1892 год.


Перейдем к "трамваям-моноблокам" с двигателем и салоном на общей платформе. Этот паровой рельсовый омнибус Брюннера был построен во Франции в 1876 году.


Трамвай конструкции инженера Пюрри на парижской улице.


Австралийский одноэтажный трамвай Хаукера, 1906 год.


Паровой трамвай Стокгольма, в отличие от предыдущего, легко спутать с электрическим, если не обращать внимания на отсутствие токосъемника. Снимок 1901 года.


Паровой трамвай, спроектированный в 1876 году английским инженером Вудсом по заказу городских властей Вены. Не знаю, был ли этот проект принят и реализован.


Паровые трамваи Роуэнса "полураздельного" и "моноблочного" типов, которые были представлены на технической выставке в Антверпене в 1885 году. Как и с предыдущим изделием, мне не удалось выяснить, применялись ли эти весьма интересные конструкции где-либо на практике.

@темы: паромобили, лошади и телеги

---

27.11.2014 в 23:17

Пишет  Taho:

Художник, который рисует счастье
В Сан-Франциско живет светлый художник, чьи картины заряжают радостью, улыбками и весельем всех вокруг. У него есть жена и трое детей, которые и стали главными героями его рисунков о детстве.

Мы с удовольствием собрали для вас коллекцию картин Паскаля Кэмпиона о том, сколько удивительного происходит вокруг, когда ты еще совсем ребенок.

Утро. Последние мгновения тишины



Подъем!



Самый вкусный завтрак



Как мама



На прогулку



Секретное место



Хочу победить!



В саду





Полдень



Наперегонки



Купаться



Летим!



Кто глубже нырнет



C папой на рыбалку



Без улова, но все равно герои



Приключения зовут!



Пираты не принимают ванну



Поиграйте с мамой



Художница, как папа



©

@темы: картины

---

Зимние обои на рабочий стол

bar-guzin.com/post344203210/

Зимние обои на рабочий стол. 25 штук

Зима все чаще заявляет свои права. Она стучит холодными ночами в наши окна. Для многих это самая любимая пора года.

Но зима - это еще и самое холодное время года.  Природа засыпает, уютно укрывшись белым одеялом из снега, а водоемы покрывают оковы льда и снега. Зима...

Для вас красивые обои на рабочий стол для компьютера)

 

 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 



 

@темы: пейзажи

---

Мне почему-то кажется, что совсем неслучайно Артур Конан Дойль дал фамилию Мориарти величайшему из лондонских преступников: был в Стоунхерсте некий Джон Мориарти, будущий известный ирландский юрист, четырьмя годами старше Артура. Это чисто мои домыслы, конечно, но представьте, как может пятнадцатилетний мальчик издеваться над одиннадцатилетним, даже если за ними практически постоянно следят воспитатели. Нет, я не хочу ничего плохого сказать о генеральном атторни Ирландии. Кроме него, были в Стоунхерсте и другие Мориарти, может быть, неприязнь у Артура вызывал кто-то другой. А может быть, и вовсе никакой неприязни не было, а просто подвернулась фамилия на память, когда пришел черед давать фамилию «гению преступного мира». Кстати замечу уж, несмотря на то, что среди русских любителей холмсианы Мориарти непонятно почему считают итальянцем, фамилия эта совершенно ирландская, это англинизированная форма имени Ó Muircheartaigh, которое означает «навигатор». Эти самые Ó Muircheartaigh, как бы потом их фамилия не писалась (а вариантов много), род свой ведут от древних мюнстерских королей, а через них – от совсем легендарного короля Миледа, чьи сыновья победили племена богини Дану при завоевании Ирландии. Впрочем, в какого ирландца пальцем не ткни, он наверняка будет потомком Миледа.

@темы: акд

---

Оригинал взят у в Дерен

от

@темы: цветики-листочки

---

Оригинал взят у в Laurent Parcelier

@темы: картины

---

Фотограф, очарованный Камчаткой

nlsteel.ru/post344547685/?upd

 

Денис Будьков — русский фотограф, который живет и работает на Камчатке. С самого детства он много путешествовал по горным районам этого края и посещал действующие и спящие вулканы. Красота далекого полуострова покорила сердце Дениса и восемь лет назад он начал снимать великолепные пейзажи. Несмотря на то что искусство фотографии он изучал самостоятельно, это не помешало ему стать победителем фотоконкурса «Лучшие фотографы России» в 2013 году.

Вулкан Вилючинский.

Снежная пещера на склонах вулкана Мутновский.

Шлаковые конусы вулкана Толбачик.

Уж очень шустрый этот зверек. Почти нереально было поймать его в объектив и дождаться, пока наведется фокус.

Вид из иллюминатора вертолета по пути в Долину гейзеров.

Лавовый поток от извергающегося вулкана Толбачик.

Южно-Камчатский заказник Курильское озеро.

Окно лавовой трубы, где можно было наблюдать за лавовой рекой.

Лисенок был любопытен и в то же время осторожен.

Вулкан Корякский, 3456 м. Снято с Авачинского вулкана.

Извержение вулкана Толбачик.

Лисенок.

Зеркало для великанов.

Медведь, который пришел на запах утренних блинов.

Вулкан Вилючинский.

Извержение вулкана Ключевская сопка (4750 м). Справа — вулкан Камень (4575 м).

Последний очаг. Вулкан Толбачик.

Природный парк Налычево.

Вулкан Корякский. Снято с соседнего вулкана Авачинский.

Южно-Камчатский заказник Курильское озеро.

Вулкан Мутновский.

Кратер вулкана Мутновский.

Вулканы Ушковский, Ключевской и Камень.

Лебеди-кликуны.

Рассвет над вулканом Толбачик.

http://www.adme.ru/

@темы: пейзажи

---

где это - читать здесь www.liveinternet.ru/users/4967109/post344547850...

@темы: рай библиомана

---

29.11.2013 в 16:40

Пишет  N.K.V.D.:

Киевский Пожар 1811 года, кто его устроил?

(Киевский губернатор Милорадович во время Киевского пожара 1811 года)

В современном массовом сознании пожар Киева 1811 года совершенно стерт более поздними событиями. Взорванные в сентябре 1941-го Крещатик и Успеский собор затмили мрачную славу предыдущей киевской катастрофы, когда в одночасье сгорел весь Подол! А в XIX веке тот, старый «наполеоновский», пожар хорошо помнили. Ведь Подол и был тогда практически всем Киевом. Крещатика как улицы еще не существовало. Это имя носил обычный яр между запустевшим после нашествия Батыя «Верхним городом» и Печерском. Вокруг Софийского и Михайловского соборов на пустырях попадались кое-где хатки под стрихой. Возле крошечной Десятинной церкви, поставленной в XVII веке на месте той, что разрушили монголо-татары, паслись свиньи. А Подол был всем — и торговым, и культурным, и административным центром Киева. Тут находилась городская власть — Магистрат. Рядом с ним — Академия с чубатыми гоголевскими бурсаками. Да и девять десятых тогдашних киевлян жили именно на Подоле.

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Посетивший Киев за двенадцать лет до знаменитого пожара московский литератор Владимир Измайлов так описал столицу древней Руси: «Нет домов каменных, нет порядка в строении, нет регулярности и архитектуры. Улицы не мощены, пески покрывают их. Пешеходец глотает несносную пыль, и туманный столб вьется непрестанно вокруг проезжающих. Самый Подол, более населенный, нежели другие части города, не имеет совсем вида города. Деревянные кровли, низкие хижины прикрываются церквями и монастырем. Улицы так узки на Подоле, что едва ли двое дрожек могут разъехаться. Сообщение между тремя частями города чрезвычайно затруднительно, оттого, что горы отделяют их одна от другой. Кажется, что вы видите три разные селения. Я говорю селения, ибо и весь Киев едва ли заслуживает названия города».

(Киево-Печерская Лавра. Печерск был единственным местом, не пострадавшим от «великого пожара».
Но горящие щепки долетали до самого Мариинского дворца в Царском саду)

Самим киевлянам почему-то не приходило в голову описывать свой город. «Путешествие в полуденную Россию» Измайлова, откуда я взял эту цитату, выдержало два издания в начале XIX века. Измайлов принадлежал к высшему кругу российского дворянства. Он служил в гвардии, приятельствовал с Карамзиным и, рано выйдя в отставку, «вояжировал», как тогда говорили, для собственного удовольствия. Его любопытство позволило сохранить картину «допожарного» Киева.

Еще один путешественник из Москвы — князь Иван Михайлович Долгорукий — оставил потомкам картину Киева, которую он видел буквально за год до пожара. Мы привыкли связывать Андреевский спуск с именем Булгакова. Но знаменитый вид, открывающийся от Андреевской церкви, поражал зрителей уже и тогда. По крайней мере, тех, у кого было время и желание поднять голову над суетой повседневных дел. Князя Долгорукого, прожившего в Киеве десять дней, потянуло к Андреевской церкви, чтобы попрощаться с городом: «Накануне я ходил еще раз взглянуть на Киев с Андреевской башни или галереи: то было к вечеру. Солнце, оканчивая бег свой, скрывалось от наших стран; закат его был ясен, чист; небо ничем не помрачено, и лазурный свод его принимал на себя отражение последних солнечных лучей. В такое время дня взошел я на Андреевскую гору и окинул глазами весь Киев еще раз в жизни. Нет ничего прекрасней сего зрелища; я от него был вне себя и не вмещал своих восторгов. На Подоле выстроен Магистрат: он держится германических обрядов, будучи образец тамошних ратуш. По обыкновению того края, трубач выходит на каланчу, трубит в час утренней и вечерней зари и в полдень: музыка заиграла в эту самую минуту; я ее слышал с горы, и звук труб раздавался далеко по струям Днепра. Все способствовало к потрясению моих чувств; они были живы, пламенны, обнимали вдруг прошедшее и настоящее. Простясь с солнцем, простился с Киевом и пошел домой готовиться к отъезду».

Сухая статистика свидетельствует, что накануне пожара 1811 года Киев все-таки был похож на большое «село». Из 3968 киевских домов каменных было только 49! Население едва достигало 40 тысяч человек. И если Измайлова и Долгорукого как православных радовали Лавра и Пещеры, куда всякий паломник из центральной России считал своим долгом сходить, то европейских путешественников ничего тут не умиляло. Посетивший Киев в 1787 году вместе с Екатериной II посол британского короля Фиц Герберт меланхолически отметил: «Это очень грустное место, видны только развалины и халупы». В общем, если что и сгорит — не жалко!

(Базар на Подоле. Рисунок сделан через 30 лет после пожара 1811 года. Так выглядел отстроенный Подол)

Тем не менее, обычным киевлянам было что жалеть. Это был их город. Они тут жили и, как всякие местные жители, надеялись на долгие и счастливые годы, ожидавшие их, а не на какие-нибудь новые «Помпеи».

Одним из тех, кто описал киевский пожар, был историк Николай Закревский. В 1811 году ему едва исполнилось шесть лет. Пожар стал самым ярким впечатлением его детства. Огонь вспыхнул утром 9 июля примерно в 10 утра. Никто поначалу не почувствовал настоящей опасности. Пожары в Киеве были частым и привычным явлением. В деревянном городе то и дело что-то горело. И на этот раз любопытные устремились к тому месту, где впервые вспыхнул пожар — между Житним рынком и Воскресенской церковью, с колокольни которой тревожно ударил набат. «Но изумление объяло жителей, — вспоминал Закревский, — когда они почти в одно время услышали со всех колоколен несчастное известие и тогда же увидели страшный огонь в четырех или пяти противоположных концах города. Куда бежать? Кому помогать? Всякий обратился к своему жилищу… Тогда было лето жаркое и сухое, следовательно деревянные кровли домов легко возгорались от падающих искр; усилившийся пламень нарушил равновесие атмосферы и произвел бурю, которая разносила искры и головни на величайшее пространство и распространяла пожар с такою скоростью, что в продолжение трех часов Киево-Подол представился огненным морем. Кто не успел заблаговременно спастись, бегая по тесным улицам, не мог уже сыскать выхода и сделался жертвой свирепой стихии. Многие погибли в погребах или в церквах; так несколько монахинь, надеясь найти убежище в большой церкви Флоровского монастыря, задохнулись от дыма».

(Братский монастырь. Обратите внимание на немощеную площадь)

Дымились даже колокольни немногочисленных каменных церквей. Жители, надеясь на негорючий материал их стен, натащили туда домашнюю рухлядь, спасая ее от огня. Но языки пламени, прорывались даже через церковные окошки. Все пылало. Пламя было таким сильным, что все вдруг почувствовали что-то вроде остолбенения. Несколько тысяч жителей Верхнего города и Печерска, собравшись на валу, тянувшемся от Андреевской церкви до Михайловского монастыря, просто наблюдали за пожаром, не пытаясь даже помочь погорельцам с Подола. Да и сами подольские обыватели отнюдь не спешили друг другу на помощь. Беднейшие из них воспользовались пожаром, чтобы грабить дома тех, кто казался им зажиточными.

«К ужасам разъяренной стихии, — продолжает Закревский, — вскоре присоединились ужасы грабежа и насилий. Двор наш, находившийся на улице, называемой Черная Грязь, был наполнен множеством солдат и чернью в лохмотьях. Эти вандалы казались весьма озабоченными: они отбивали замки у наших чуланов, выносили в банках варенье и тут же ели, вынимая руками, а посуду в драке разбивали; то же было с напитками, — словом, в несколько минут кладовая и погреб опустели».
Никто ничего не тушил. Все или спасали свое имущество, или грабили чужое. Узенькие улицы были буквально забиты мебелью и экипажами. Все удирало в сторону еще не заселенной тогда Оболони — за Канаву — то есть речку Глыбочицу, служившую границей города на Подоле.

Одним из немногих, сохранивших самообладание в этом хаосе, оказался директор Киевской гимназии Мышковский. Его рапорт вносит новые подробности в картину киевской катастрофы: «Восьминедельная засуха и жары приготовили дерево к воспламенению от одной искры, ветер расширил, а запасы олеи, сала, водки, пороху и разного дерева дали силу огню на такое пространство, что угли достигали гимназического дома на Печерске, бумаги летели за 36 верст, до города Василькова, а дым днем и зарево ночью можно было видеть за 100 верст. Самые улицы, вымощенные деревом, служили проводником огню».

(Вид на Почтовую площадь. После пожара Подол «подрос»)

До 1809 года гимназия помещалась в здании основанного Екатериной II на Подоле пятиклассного народного училища. Незадолго до «великого Подольского пожара» единственное тогда в Киеве среднее учебное заведение перевели на Печерск. Но библиотека, глобусы и физические приборы все еще оставались в старом подольском здании. Их нужно было спасти от огня. О битве с огнем за библиотеку директор рапортовал так: «Я прибежал со своими домашними и конями на театр ужаса и воплей и прежде всего принялся за спасение из дому бывшего народного училища инструментов и библиотеки. Жертвуя сотней ради тысячи рублей, я нашел людей для выноски, которым отдавая под тщательным моим и моих домашних наблюдением инструменты и книги, приказывал одни нести на руках, другие везти в повозках прямо в гимназический дом… Вытащивши все главнейшее, когда уже загорелась училищная крыша, я распорядился об отправке всего в гимназию таким же порядком. В продолжение одиннадцати часов окончена была эта работа… С простыми людьми я расплатился тотчас же с благодарностью, а для неотступного писца моего Лушицкого и для учителя приходской школы Нестеровского я прошу… дворянской награды, дворянского чина».

Не известно, удостоились ли дворянства герои-учителя, но спасение гимназической библиотеки оказалось чуть ли не единственным светлым пятном в мрачной истории киевского пожара. Как признавался директор Мышковский: «Меня весьма утешает эта добыча гимназии, выхваченная из когтей Плутона с горсточкой помощников нового учреждения, когда в то же самое время стародавняя духовная Академия, считающая более тысячи учеников и несколько сот собственных воспитанников, потеряла каким-то образом все свои литературные скарбы»…

Не количество людей, а организованность и распорядительность оказались важны, когда все горело в буквальном смысле. Ведь шкурники были и среди преподавателей гимназии. Один из них, по словам директора, вместо того чтобы спасать глобусы, снял с них чехлы, чтобы использовать как мешки и убежал домой, заявив, что мука для него «важнее». Как бывает в экстремальных ситуациях, все проявили свои «лучшие» качества. Кто отбирал варенье у детей, кто набивал церкви домашним хламом, кто спасал казенные книги. Но стоило пламени угаснуть, как все киевляне заговорили о причинах такого небывалого случая.

Масштаб пожара и многочисленные возгорания в разных частях Подола сразу же породили версию о тщательно спланированной диверсии. Время было лихое, тревожное. На Дунае шла война с турками. Там русская армия во главе с бывшим киевским губернатором Кутузовым обороняла крепость Рущук. С западной границы просачивались туманные слухи, что Наполеон увеличивает количество войск в Польше и готовится к вторжению в Россию. Никто не знал, какой маршрут он выберет. На Петербург? На Москву? А, может, на Киев? Что, если пожар организовали тайные агенты «корсиканского чудовища»?

(Поджог Подола в 1811 г. киевляне приписывали агентам Наполеона)

Как вспоминал Николай Закревский, с ужасом наблюдавший расхищение варенья из отцовских чуланов, «многие после утверждали, будто при начале пожара полиции удалось схватить несколько жидов, поляков и даже французов, поджигавших домы киевлян посредством зажженного трута, скоропалительных свечей и других удобно загорающихся веществ. Я не знаю, справедливо ли это мнение или нет».

Легко заметить, что погорельцы озвучивали свои собственные страхи. Скажем, директор гимназии, спасший книги, был поляком. В версию о «польском следе» он явно не вписывался. Посылать на лихое дело «природного француза» — явно обрекать его на провал. А евреи пострадали от пожара точно так же, как и все остальные киевляне. Был ли им смысл поджигать Киев?


В городе тогда не выходило НИ ОДНОЙ газеты. Вместо информации — одни слухи. Кто-то кому-то говорит, как кто-то видел, будто полиция кого-то арестовывала. Однако вскоре было поймано сразу два субъекта, признавшихся, что их ремесло — «поджигать города». Это были отставной сержант польской армии Шимон Ковальский и беспаспортный бродяга, представившийся «шляхтичем Трлшалковским». Последний утверждал, что он входит в тайную организацию некоего генерала Пашковского, навербовавшего отряд и имеющего предписание от польского правительства организовать ряд поджогов в городах Правобережной Украины.

(Подольский вид. Примерно так выглядел Подол перед пожаром)

«Еще развалины Подола продолжали дымиться, — писал о пожаре 1811 года дореволюционный киевовед Орест Левицкий в очерке «Тревожные годы», — как 11-го, 12-го, 14-го и 17 июля в разных частях города снова вспыхнуло несколько пожаров. Панический ужас объял несчастных жителей. Казалось, будто Киев снова переживал те давнопрошедшие времена, о которых повествуется в древних летописях, когда «по вся дни загорашеся неведаемо, и не смеяху людие жити в домех, но на поле живяху». Так и было на самом деле. В дневнике тогдашнего митрополита Серапиона читаем: «14 июля в 11 ч. вечера, паки был пожар на Печерске, сгорел дом войта Рыбальского, и сей пожар навел такой страх, что все выбирали все имение свое из домов и вывозили в поле».

Статья Левицкого была посвящена 80-летию знаменитой катастрофы. Некоторые реалии ее непонятны современному читателю. Войт — это мэр. Его дом стоял на Печерске — довольно далеко от Подола, где были отмечены первые очаги возгорания. А митрополит Серапион, упомянутый Левицким, жил в палатах, находящихся на подворье Софийского собора. На них и сегодня можно сходить посмотреть.
Святого отца пожар тоже коснулся. Но несколько комичным образом. Софийский собор, крытый золотом и окруженный каменной стеной, как и кирпичный дворец митрополита, вряд ли могли загореться от случайной искры, долетевшей с Подола.
Но так как до Подола было рукой подать, то Серапион натерпелся страху. «Мы всю ризницу выносили в выход, что под полатным амбаром, — записал он в дневнике, — и ночь почти всю не спали, и мои коробы, и вина, и водки в подвал же вынесли».

(Митрополит Серапион во время пожара спрятал запасы водки и вина в подвал. Видать сильно душу они ему спасали)

Очаровательна эта деталь! Вместе с «орудиями труда», содержавшимися в ризнице, митрополит спрятал и тайную усладу души — коллекционные алкогольные напитки. Видно, что их сохранность чрезвычайно беспокоила главу Киевской епархии, раз православный пастырь особой статьей отметил свои усилия по их спасению.

Все же остальное явно говорило об умышленном характере пожара. Он начался практически одновременно в разных частях Подола. А потом очаги вспыхивали еще несколько раз на Печерске, хотя в те времена это был, по сути, отдельный город. Между ним и Подолом лежал незастроенный Крещатик. На месте нынешнего Майдана Незалежности находилось Козье болото. Как всякое болото с утками и жабами, оно слабо поддавалось возгоранию. В районе нынешнего Театра украинской драмы был пруд. По склону от Крещатика до самого Царского дворца поднимался густой лес. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы предположить существование специальной банды злоумышленников, поджегшей Киев с разных сторон. Разве что местную власть не приходилось подозревать. Если сгорел дом самого мэра, то ему уж точно пожар не был на руку.

Имперское правительство с самого начала было убеждено, что пожар Киева — диверсия. Киевский губернатор Милорадович — тот самый, которого через тринадцать лет убьют декабристы на Сенатской площади, сразу же доложил Александру I в Петербург о «подозрениях на злоумышленников». В ответ император приказал командировать в Киев опытного чиновника для производства следствия, дабы «обнаружить злоумышленников в поджоге и поводы к такому злодейству». В самом же Киеве была образована следственная комиссия под председательством местного полицмейстера, а жителям было предложено сообщать ей обо всех подозрительных фактах.

(Генерал Милорадович. Не верил в поджигателей)

И тут началась вакханалия, способная объяснить психологический феномен даже сталинских репрессий, до которых оставалось еще больше столетия. Добровольные помощники буквально завалили комиссию «фактами». Кто-то из православных притащил евреев, «кои несли по улице веник» — естественно с целью поджога. Другие приволокли компанию поляков-шляхтичей, «ходивших по переулкам, чаятельно, для зажигательства домов».
Евреи тоже не отставали в «бдительности» от других этнических групп многонационального Киева — один из них донес полицмейстеру, что слышал в винном погребе купца Рябчикова на Печерске рассказ некоего Давида Моленко — подмастерья на Межигорской фаянсовой фабрике — о «людях великороссийской породы» с трубками из березовой коры, набитыми порохом. Они якобы бродят вокруг Киева, а с ними еще два еврея, и все они принадлежат к банде поджигателей числом в 5000 человек. Банду ту разослали поляки и французы, а во главе ее «три полковника, которые бродят повсюду, одетые в женское платье» и платят поджигателям по 25 рублей в день.

Красноречивого Моленко отыскали и приволокли в полицию. Там он признался, что все то говорил спьяну, желая потешить слушателей. Власти ему поверили, но отправили в киевский поветовый суд для законного возмездия за распускание ложных слухов. И следствие, и обыватели все больше запутывались в самых фантастических версиях.

Наконец, ровно 12 августа через месяц после пожара в Киев прибыл из Петербурга следственный пристав Аничков — тогдашняя «звезда» всероссийского сыска, в пьяном и трезвом виде раскрывавший самые запутанные уголовные дела. Киев встретил его новым «фейерверком» — сразу же после приезда Аничкова загорелись и благополучно сгорели дотла дома некой г-жи Леонтьевой, поручика Корта и богадельня с аптекой. Снова пошли слухи о поджигателях.

Но опытный Аничков, давно постигший лживую человеческую природу, расследовал все три пожара и пришел к выводу, что в двух случаях причина — в неосторожном обращении с огнем, а в третьем — в малолетнем дебиле. Дом Корта действительно сгорел от поджога, но спалили его не агенты французов, а двенадцатилетний дворовый мальчишка. Юный пироман подобрал головню на другом пожаре, зашел с ней в конюшню и бросил в сено, желая посмотреть, «что от сего произойдет». В недоумке явно скрывался талант великого физика, задушенный суровыми временами крепостничества. Мальчику всыпали, как следует, от чего он на глазах поумнел и пришел к логичному выводу, что больше так делать не следует.

Не меньше способности не поддаваться мнению толпы проявил выдающийся детектив Аничкин и в расследовании обстоятельств великого подольского пожара начала июля. Допросив очевидцев, он установил, что версию об одновременном возгорании в нескольких местах следует отбросить, несмотря на всю ее соблазнительность. Первоначально загорелась только одна усадьба — мещанина Авдиевского. И уже от нее ветер разнес огонь по Подолу.

(Чуден Днепр при тихой погоде, а левый берег — без жилмассивов.
В XIX столетии вид с киевских холмов был куда живописнее и панорамнее нынешнего)

Чиновник из Петербурга допросил семейство Авдиевского и его жильцов. Как пишет Орест Левицкий, «при этом допросе 15-летний сын Авдиевского, Василий, откровенно повинился в том, что в то время когда отец и мать его предавались послеобеденному сну, он начинил порохом гусиное перо и, выйдя на двор, вздумал устроить фейерверк; когда же ему обожгло руки, он бросил заряд в лежавшую на дворе солому и, видя, что она загорелась, испугался, убежал со двора и два дня пропадал в толпе погорельцев, не имея возможности отыскать родителей».

Удивляться же следовало не тому, что Киев сгорел до тла, а тому, что он так долго оставался целым при полном игнорировании любых требований противопожарной безопасности. Деревянные дома, крытые «гонтом», то есть тем же деревом и соломой, сараи, полные сена для лошадей, кучи старого хлама, тротуары из досок вдоль улиц могли запылать при любой неосторожности. Нужно было просто жаркое лето и… искра.

Губернатор Милорадович остался в высшей степени довольным расследованием, произведенным Аничковым, и ходатайствовал перед императором о его награждении. Александр I повелел объявить следственному приставу монаршее благоволение. Но от версии о диверсии царь не посчитал нужным отказываться и потребовал, чтобы Аничков не почивал на лаврах и «приложил все старание отыскать злоумышленников в поджогах». Сколько мастер сыска ни старался, но раскрыть проклятых агентов Наполеона либо какого-то другого злодея ему не удалось — через месяц честный пристав, упорно державшийся своего мнения, был отозван в столицу.


Однако в сентябре слухи о злодейском поджоге Киева получили неожиданное подкрепление. В Балтском повете Подольской губернии был пойман человек, назвавшийся шляхтичем Павлом Тршалковским. Задержанный утверждал, что восемь месяцев назад в городе Дубно его завербовал польский генерал Габриель Пашковский. Вместе с ним он якобы нанял еще 12 немцев, 15 татар и 8 человек «разного звания». Их привели к присяге в костеле Дубно «на верность службе». После этого отряд выступил на Левобережье и добрался до самого Глухова. Дальше злоумышленники разделились на три партии и принялись поджигать города один за другим — Острог, Тульчин, Староконстантинов и, наконец, Киев.

В Киеве, по словам Тршалковского, сатанинскими подвигами распоряжался лично генерал, отчего пожар и получился такой силы. Но и после этого диверсанты не унялись. Они сожгли Немиров, Умань, Ольгополь, а в Кременце еврейскую школу вместе с молившимися там, «предварительно заперев двери». Для опознания друг друга поджигатели носят тайные знаки — кисточки из темно-зеленого сукна, пришитые подмышками верхней одежды. Эта мера нужна им, так как шайка разрастается и нужно постоянно опознавать «своих». Сам же генерал Пашковский «роста среднего, лицом мало рябоват, смугл, черноволос, стрижется по-модному, без бакенбард, говорит на разных языках» и носит «разное одеяние». А разъезжает он по городам и селам в экипаже, запряженном парой буланых лошадей. Налицо был опасный, хитрый и высокомобильный враг — злостное проявление политической интриги герцогства Варшавского, состоявшего в союзе с Францией, а, может быть, и самим Наполеоном, готовившимся к вторжению в Россию. По крайней мере, к такому выводу пришли в Петербурге.

(Домик Петра I выдержит любой пожар. Доказано на практике — это одно из немногих зданий, уцелевших в огне 1811 )

Вместо скромного пристава Аничкова в Малороссию по высочайшему повелению был направлен генерал-лейтенант Эртель, а под его началом учреждена особая «комиссия для исследования о пожарах в губерниях, от Польши приобретенных». Местным губернаторам вменялось в обязанность «оказывать ему всяческое содействие». Полиции — предписывалось исполнять требования генерала «в самой точности и без всякого промедления».

Генерал Федор Федорович Эртель был личностью в высшей степени примечательной. Он родился в Пруссии в 1768 году, поступил на русскую службу, отличился в войне со шведами, захватил шведскую галеру, первым со знаменем ворвался на неприятельскую батарею, был ранен пулей в голову и лишился правого глаза. Одним словом, за что он ни брался, все доводил до конца и даже увечья, стремясь служить не за страх, а за совесть. Немецкого качества был генерал! Просто Гейнц Гудериан на русской службе!
А в председатели следственной комиссии Эртель попал, так как некоторое время успел послужить еще и обер-полицмейстером Москвы. Не генерал — золото! Лучшей кандидатуры не найти, решил Александр I.

(Генерал Эртель. И галеры брал, и следствие вел)

Отправка на юг Империи Эртеля с чрезвычайными полномочиями была актом отчаяния центральной власти. Царю казалось, что его дурачат. На носу война с Наполеоном. Ни с того ни с сего сгорел целый Киев, а оттуда докладывают, что причина пожара — малолетние дураки, забавлявшиеся огнем. Но из предприятия Эртеля ничего не получилось.

Бравый генерал кинулся в Каменец-Подольский, где сидел задержанный Тршалковский, и оттуда стал переписываться с киевским губернатором Милорадовичем, требуя, согласно инструкции, оказывать себе «всяческое содействие». Подследственный пел соловьем и выдавал все новые подробности. С его слов, составили подробные списки «поджигателей» с описанием их внешности и разослали по городам с требованием их изловить и направить к Эртелю. Чтобы отделаться от назойливого немца, полиция из глухих уездов стала пачками посылать в Каменец-Подольск нахватанных впопыхах цыган, конокрадов и местечковых евреев. Фотографию еще не изобрели, а по «описаниям», они вроде как были «один к одному» с преступными лицами, указанным Тршалковским. Но при очных ставках с тем же Тршалковским он никого из них не узнавал.
Дороги перегородили шлагбаумами. Сельским сотским приказали держать наготове бочки с водой на случай будущих пожаров. Нахватали массу народу — торговцев неприличными картинками, коммивояжеров, просто иностранцев, разъезжавших по своим делам и казавшихся подозрительными, даже двух швейцарских пасторов, собиравших милостыню, но таинственный генерал Пашковский на буланых лошадях все не попадался.
Ходили слухи, что он дал деру в герцогство Варшавское и вернется только весной для продолжения злодеяний, а скептик Милорадович и вообще считал, что никакого генерала Пашковского и его «преступной дружины» не существует в природе. Все это плод бюрократических страхов — фантом.

Туман рассеялся только тогда, когда глава чрезвычайной комиссии Эртель, вместо того, чтобы и дальше переписываться с Милорадовичем, направил в Киев Тршалковского под охраной. Увидев выдающегося диверсанта — на вид какого-то заморыша — киевский губернатор пришел в восторг: «Ба! Да ведь я тебя, каналью, хорошо знаю! Ты — дезертир, беглый барабанщик здешнего гарнизона! Признавайся, кто тебя научил выдумывать небылицы?»

(Киевская София. В начале XIX века площадь перед ней была не замощенной, а округа — не застроенной)

Арестант упал на колени и признался, что врал, «надеясь получить за то свободу и награждение». Ни в какой подпольной организации он не состоит, а генерала Пашковского — просто выдумал. Так закончилось расследование версии о «диверсантах» Наполеона, заброшенных в Киев для поджога «матери городов русских». Комиссию Эртеля распустили. Самого универсального генерала направили в Мозырь командовать 2-м резервным корпусом.

А памятью киевского пожара осталась перепланировка Подола. Теперь это единственная часть Киева, где улицы, не бродят, как пьяные, а пересекаются перпендикулярно друг другу, как в Петербурге или Нью-Йорке. Между прочим, по уверению князя Долгорукого, огненная купель пошла городу на пользу: «Вся эта часть Киева погорела после моего путешествия в 1811 году; ныне она опять устроена и пожар способствовал ее украшению. Улицы разбиты гораздо правильнее, домы построены в порядке и по хорошим рисункам; везде промежутки наблюдены в пристойной мере. Нет прежней тесноты, которой опасность доказана была столь пагубным опытом. Глядя на Подол с Андреевской высоты, смотришь, точно на план, который раскинут на равнине и кажет вам в рисунке все улицы, закоулки города».

(с.) Олесь Бузина

@темы: 19 век

---

Оригинал взят у в Доктор Макниль (3)

 4. Великий крымский скандал.

18 сентября 1854 года британская экспедиционная армия высадилась в Крыму, победила при Альме, обложила Севастополь, а затем в британской прессе – тон задавала «Таймс» - поднялся шум.

Война эта стала первой, где на фронте работал военный корреспондент в современном понимании – Уильям Говард Рассел, от «Таймс». В страну пошли репортажи о боевых действиях и сведения совершенно иного рода. Рассел писал о гнилых палатках, нехватке одежды, скверной пище – одна солонина, сухари да сырой кофе; о недостаточном фураже, топливе; скудных медицинских средствах, холере, цинге, лихорадке. «Таймс» подняла тревогу; публика подхватила; парламент откликнулся; пошли запросы в адрес кабинетских министров. Обсуждение и осуждение сосредоточились на 4-х именах: Генерал Эйри, начальник хозяйственного снабжения; генерал-адъютант Эсткорт; мистер Филдер, главный интендант; и, в меньшей степени, лорд Раглан, командующий. В начале 1855 года Общины подали 127 голосов за создание специального комитета по расследованию армейского снабжения в Крыму. Правительство Абердина пало под обвинениями в некомпетентности (февраль 1855 года), а в следующем кабинете – Пальмерстона – собрались немало министров, отлично знавших МакНейла. 12 февраля, кабинетское заседание приняло ряд решений о крымских делах, и среди них:

«… 4. Для расследования работы Комиссариата во всём, что касается запасов, снабжения и прочего, отправить на место комиссию под началом сэра Джона МакНейла.»

И пятидесятидевятилетний сэрДжон МакНейл поехал в Крым, к действующей армии.

Через два дня после решения кабинета он узнал имя сотрудника по комиссии – полковник Туллох; ещё через три дня отправился в путь. Военный министр, лорд Панмюр определил срок расследования в шесть недель.

Коллега МакНейла – Александр Туллох – сделал имя, работая в Индии с армейской статистикой: он собирал сведения о болезнях и смертности военнослужащих в дальних гарнизонах и, время от времени, извлекал из цифр любопытные вещи. Так, чрезмерно долгий срок жизни военных пенсионеров оказался трюком их родственников – последние попросту скрывали факт смерти и продолжали получать пенсию умершего; Туллох вскрыл и эту плутню, и всякие способы Ост-Индской компании не платить солдатам либо вынуждать их к покупкам за несуразно высокую цену. У него были свои диетические теории, призванные улучшить солдатское здоровье. Так, он верил в целительные силы свежего хлеба и разработал пекарни собственной конструкции для войск в Бирме. Вопросы снабжения армии и здоровья солдат не были ему в новинку. (Сведения взяты из: Hugh Small, «Florence Nightingale: avenging angel». Palgrave Macmillan, 1999, стр 47).

6 марта 1855 года комиссия МакНейла приехала в Скутари. Началось расследование.

Собственно, МакНейл и Туллох действовали в двух направлениях: во-первых, изучение обстановки, сбор информации; во-вторых, старания исправить положение дел.

Открылись множество бед. Армия питалась солониной и сухарями, а скот возили из Англии и Франции, хотя союзник – Турция – мог без труда доставить свежее мясо из Малой Азии и с берегов Мраморного моря, а свежий хлеб нетрудно было печь на месте, построив полевые пекарни; в Балаклаве оказалось достаточно сена, но оно не попадало на фронт; больные и раненые страдали на земляном полу, без белья и бинтов, пока всё необходимое лежало на складах; в рационе не было хинина и овощей – армию терзали цинга и малярия; гнилые палатки, нехватка топлива, фуража и тягловой силы. То есть, важные для армии вещи были запасены на складах, но не поставлялись на фронт; либо могли быть доставлены из близких к фронту районов Турции – но не закупались там, а шли издалека, трудными морскими путями. Естественно, чего-то просто не было – из-за тягот доставки. Или по нерадению снабженцев.

Приведу один лишь пример из жизни знаменитой Лёгкой бригады графа Кардигана, той самой, что сходила в самоубийственную атаку при Балаклаве, потеряв половину состава, а Теннисон написал по этому случаю хрестоматийное стихотворение:
…
Пушки - справа от них
Пушки - слева от них
Пушки - прямо им в лоб
Били и грохотали.
… И т.д.

Из отчёта МакНейла:

«Бригада лёгкой кавалерии стояла у Уиндмила, в семи-восьми милях от Балаклавы. … Второй заместитель командира бригады, генерал Крукшенк утверждает, что в Балаклаве хранилось достаточно сена, но не было средств доставить его на фронт; он, время от времени, добывал понемногу, но к 14 ноября запасы иссякли. То же стало с ячменём и, после означенной даты, несколько дней кряду лошади получали от 1 ½ до 2 фунтов корма – только чтобы не умереть с голоду. Когда запасы стали подходить к концу, комиссариатский офицер предложил, чтобы бригада ежедневно откомандировывала часть лошадей за фуражом – тогда остальные могли бы прокормиться… но лорд Кардиган отверг это предложение.»

МакНейл, со своим опытом работы в Азии и знанием людей и местности, разыскивал и находил неподалёку фураж, овощи, скот; Туллох строил пекарни. За делом, МакНейл свёл знакомство с Флоренс Найтингейл: они тесно сошлись и оставались очень дружны до самой смерти сэра Джона.

И, разумеется, расследование всех обстоятельств:

«Они опросили – порознь и группами – командующих, главврачей и интендантов каждого крымского корпуса; дивизионных и бригадных командиров; офицеров медицинской и комиссариатской служб при дивизиях и бригадах; наконец, генерал-квартирмейстера, его первого заместителя, начальника Комиссариата и двух его главных помощников – в общем, более 200 офицеров».

Беседы велись по тщательно составленному МакНейлом опроснику, записи заверялись респондентами.

Тем временем, в Лондоне, общины – невзирая и помимо миссии МакНейла – собрали свой комитет. Отчёт коммонерам давали вернувшиеся из Крыма офицеры; комитет выпустил три Синие книги и обвинил во всём предыдущий Кабинет. Правительство Пальмерстона осталось довольно, но ненадолго – парламентская оппозиция не унималась, комиссия МакНейла – Туллоха закончила работу и представила три отчёта – «Предварительный и конфиденциальный», «Первый» и «Второй». Первый отчёт был передан правительству в июне 1855, Второй – в январе 1856. Парламент ознакомился с результатами расследования в начале 1856 года (когда был закончен Второй отчёт).

И факты, и выводы комиссии МакНейла – Туллоха оказались отнюдь не благостны для Кабинета и армейского руководства. МакНейл более упирал на факты неустройства со снабжением, Туллох – на вину указанных выше четырёх лиц. Разгорелся большой скандал.

Не пересказывая всех дальнейших перипетий и хитросплетений, остановлюсь вкратце на противоборствующих сторонах, ходе и завершении случившегося политического действа. МакНейл попал в традиционно болезненную точку английского государственного организма. Британия всегда чтила свою армию и одновременно побаивалась её. В самом деле, этот замкнутый, кастовый, профессиональный организм слабо поддавался парламентскому – да и правительственному - контролю. В ход шли рассуждения «вам, штатским, не понять» и соображения военной тайны; так было и во времена тори, вигов и Мальборо; во времена Китченера и «снарядного скандала» 1915 года; так было в коллизии Ллойд-Джордж – Хейг – Робертсон; так вышло и с МакНейлом. Парламент и пресса желали правды и лучшего устройства вооружённых сил; Виктория-Альберт писали Пальмерстону, что всё это затеяно, дабы вырвать армию – исконную регалию монарха – из рук венценосицы и передать её под контроль парламента; армия вообще гневалась на штатских горлопанов; Кабинет метался между королевой, Палатами и военными, пытаясь замять дело. Создали контркомиссию – «Челсийскую комиссию из высших офицеров», дабы опровергнуть МакНейла с Туллохом, но этот орган немедленно покрыл себя позором, и выводы его стали априори ничтожны. Виктория гневалась, военные ярились, Кабинет юлил, пресса и коммонеры негодовали. Парламент два раза давал правительству запросы: первый (29 февраля 1856 года) – как Кабинет оценивает работу и выводы крымских комиссионеров?

Говорит Гладстон:
«Я прошу нашего благородного коллегу [лорда Пальмерстона] объяснить нам, как правительство оценивает отчёт и в каком положении оказались теперь сэр Джон Макнейл и полковник Туллох?

Пальмерстону, перед лицом большинства Палаты, не оставалось ничего, кроме:

«Я желаю сказать безо всякой двусмысленности, что правительство весьма обязано двум этим джентльменам за толковое и хорошее исполнение возложенного поручения… проведённое ими расследование, отчёты, рекомендации, предпринятые на месте меры стали весьма полезны для армии…»

Парламент успокоился, но Челсийская комиссия продолжила работу, а правительство принялось вынуждать МакНейла и Туллоха к ревизии отчётов. Тогда парламент поднялся во второй раз – и уже не только парламент. МакНейлу пошли адреса от видных людей Ливерпуля, Эдинбурга, других мест; Туллох слёг от огорчений, затем выздоровел и написал задиристую книгу; движение в защиту комиссионеров приняло отчётливый антиаристократический, антикастовый характер – общество хотело видеть в армии не забаву высокорождённых гвардейских офицеров из окружения Альберта, но подконтрольную, наряду с прочими, государственную службу.

МакНейл, отбросив привычную сдержанность, писал в ответ на ливерпульский адрес:

«Я не могу ни знать, ни понять, какие цели преследуют министры её величества в том, что касается нашей работы, но как бы то ни было, судя по их поведению, наши, общепризнанно точные отчёты не отвечают желаниям правительства…
Стране пытаются внушить, что неисчерпаемые ресурсы, любые таланты, энергия, дальновидность – всё было тщетно, и ничто на свете не могло помочь нам одеть и накормить двадцать – тридцать тысяч солдат в первую крымскую зиму».

11 февраля 1857 года мистер Эварт задал вопрос канцлеру Казначейства: намеревается ли правительство как-то наградить комиссионеров? «Работа их не представляла ничего экстраординарного» - ответил Палмерстон среди всеобщего шиканья Палаты. Наградить, впрочем, решили – Панмюр предложил сэру Джону и Туллоху по 1 000 фунтов. Авторесса пишет, что оба – Панмюр и МакНейл были шотландцы, но МакНейл – хайлендер, а Панмюр – лоулендер и второй – осознанно или нет - нанёс первому тяжкое оскорбление, предложив тысячу за труды. Комиссионеры решительно отвергли деньги, а 4 марта 1857 года переписка Панмюра с МакНейлом и Туллохом о тысячефунтовой премии оказалась в Палате. «Таймс» писала, что это невиданное, невероятное дело - предложить 1 000 фунтов ветерану-дипломату и полковнику её величества армии за верную, тяжкую, отменную службу; 12 марта, вопреки желанию премьера, в Палате прошли горячие дебаты о заслугах и награде МакНейлу и Туллоху.

И тут оппоненты сдались. Ни королева, ни принц-консорт, ни армия, ни Кабинет не могли больше держаться против общественного мнения. МакНейлу предложили выбор: баронетство или членство в Тайном совете? МакНейл ответил Пальмерстону, что стар и имеет лишь дочь, так что баронетство с ним умрёт и выбрал второе. А Туллох получил гражданский орден Бани.

И в 1858 году началась реформа комиссариатской службы армии – королевским указом.


5. Последние годы. Литературный сын и странная правнучка сэра Джона МакНейла.

А затем сэр Джон МакНейл вернулся в Шотландию, к прежней работе по вспоможению бедным. Теперь он был очень известный, почтенный и славный гражданин Эдинбурга. В 1857 году его избрали почётным президентом Объединённых сообществ Эдинбургского университета – на место Бульвер-Литтона. В том же году, Оксфорд присвоил ему звание доктора гражданского права. Сэр Джон занимался всякой общественной деятельностью: отмечу работу на пользу фонда Найтингейл; в 1868 году, то есть в возрасте 73 лет, МакНейл ушёл на покой, в полную отставку.

Его вторая жена, Элизбет, умерла 26 ноября 1868 года. В 1870 году МакНейл женился в третий раз – на сестре герцога Аргайля, леди Эмме Кемпбелл – по-видимому, убегая старческого одиночества.

Умер он в Каннах, 17 мая 1883 года.

«Ближе к концу, мысль его стала блуждать, и он часто воображал себя в седле - молодым, не знающим ещё устали; и любимый арабский конь нёс его к Герату или по другим дорогам Персии».

***

Теперь поговорим о Шерлоке Холмсе.

Весенней ночью 1894 года полковник Моран разрядил духовое ружьё конструкции слепого немца фон Хердера в сидящего у окна Холмса – естественно, в его восковую статую, как знают миллионы читателей и как с огорчением узнал сам Моран. Холмс, справившись с картотекой, зачитал Ватсону краткую биографию злодея-полковника.

«Моран Себастьян, полковник в отставке. Служил в первом саперном бангалурском полку. Родился в Лондоне в 1840 году. … Окончил Итонский колледж и Оксфордский университет. Участвовал в кампаниях Джовакской, Афганской, Чарасиабской (дипломатическим курьером), Шерпурской и Кабульской. Автор книг: "Охота на крупного зверя в Западных Гималаях" (1881) и "Три месяца в джунглях" (1884). Адрес: Кондуит-стрит. Клубы: Англо-индийский, Тэнкервильский и карточный клуб Бэгетель».
На полях четким почерком Холмса было написано: «Самый опасный человек в Лондоне после Мориарти».

Это описание мало что даёт для идентификации Морана. Полк вымышлен; прочие характеристики подходят к десяткам британских офицеров. Но затем Холмс – ни к селу ни к городу – высказывает Ватсону некоторые соображения из области негативной евгеники.

- Странно, - сказал я, возвращая Холмсу книгу. - Казалось бы, его путь - это путь честного солдата.
- Вы правы, - ответил Холмс. - До известного момента он не делал ничего дурного. Это был человек с железными нервами, и в Индии до сих пор ходят легенды о том, как он прополз по высохшему руслу реки и спас человека, вырвав его из когтей раненого тигра. Есть такие деревья, Уотсон, которые растут нормально до определенной высоты, а потом вдруг обнаруживают в своем развитии какое-нибудь уродливое отклонение от нормы.
Это часто случается и с людьми. Согласно моей теории, каждый индивидуум повторяет в своем развитии историю развития всех своих предков, и я считаю, что каждый неожиданный поворот в сторону добра или зла объясняется каким-нибудь сильным влиянием, источник которого надо искать в родословной человека. И следовательно, его биография является как бы отражением в миниатюре биографии всей семьи.
- Ну, знаете, эта теория несколько фантастична.
- Что ж, не буду на ней настаивать.

Итак, все беды Морана проистекли из дурной наследственности. Но кто его предки?

«Сын сэра Огастеса Морана, кавалера ордена Бани, бывшего британского посланника в Персии» - отвечает Шерлок Холмс.

А это наш знакомый, тыняновский лекарь Макниль и, кажется, никто иной.

Просеивание списка послов Британии в Персии по двум критериям (1) кавалер ордена Бани и (2) мог обзавестись сыном в 1840 году (Лондон) даёт двух персон: сэр Джон МакНейл и сэр Генри Раулинсон. Но второй подходит куда хуже – если вообще подходит.

Во-первых, назвать Генри Раулинсона «бывшим британским посланником в Персии», то же, что определить Холмса «скрипачом – любителем», а Конан Дойля – «основателем Андершоуского стрелкового общества». Сэр Генри Раулинсон (кстати, друг и в одно время сотрудник МакНейла) был, прежде всего, учёным – ориенталистом, «отцом ассирологии», историком; затем, военно-политическая его деятельность связана с Афганистаном и Портою; в Персии он прослужил только год (1859) из всей своей долгой жизни (1810 – 1895), и оставил пост посла из-за несогласия с утеснением из Лондона своей посольской самостоятельности.

Во-вторых, у сэра Генри Раулинсона и впрямь был сын-военный – знаменитый военачальник Первой мировой генерал Генри Раулинсон (1864 – 1925). Ко времени «Пустого дома» (1903), Конан Дойл достаточно знал Генри-младшего по бурской войне. Тогда тот был майор, а в 1903 году стал полковник, как и Моран. Генри Раулинсон был офицер превосходных качеств, отличившийся под Китченером в Судане и Робертсом в Претории, восходящая звезда, полковник в 39 лет, бригадный генерал в 40, начальник Штабного колледжа с декабря 1904 года. У Дойла не было оснований делать из этого блестящего сорокалетнего офицера отставника, шулера и убийцу – пятидесятипятилетнего Морана. Затем, это могло стать диффамацией; затем, в 1840 году Раулинсон – отец вообще не был женат (женился он в 1862 году).

А МакНейл как раз годится – и годится в точности. Он жил в Лондоне с марта 1839 по май 1841 года (после Гератского дела). Определить сэра Джона «посланником в Персии» совершенно естественно – это одна из вершин его карьеры.

Сыновей у МакНейла не было. Вернее, был один – Джон Роберт; младенец родился в плохом, холерном 1830-м в Персии и умер через месяц или около того. Были дочери – несколько, я о них упомянул, но выжила лишь одна: Маргарет Феруза, 1834 года рождения.

Так что «литературный сын» сэра Джона МакНейла, «британского посланника в Персии», «кавалера ордена Бани» вполне мог бы родиться в 1840 году в Лондоне. Именно так работает механизм создания псевдоисторических – вернее, криптоисторических – литературных персонажей.

Осталось понять, какая дурная наследственность привела Морана на кривые дорожки? Что порочного унаследовал он от отца – МакНейла?

Судя по биографии, жизнь сэра Джона, отличного имперского работника, прошла достаточно ровно, безо всякого позора и бесчестья. Имеет ли в виду Конан Дойль какие-то личные счёты с МакНейлом? Я не смог найти в книгах ничего подобного. Возможно, что Дойл недоволен эмиграционной работой МакНейла, его ролью в «зачистке» шотландских горцев? Но создатель Холмса был имперец, унионист, либерал-империалист (по крайней мере, около 1903 года). Возможно, Дойл остался на стороне армии и двора в крымском скандале? Но всё это лишь домыслы.

Так или иначе, но Себастьян Моран, вернее всего, сын МакНейла, хотя причина этого непонятна.

Странная правнучка МакНейла – миссис Мэри Бейкер Эдд, основательница «Христианской науки», женщина с пламенной натурой Савонаролы и пробивными качествами тяжёлого танка. Суть её учения, кажется, в том, что: (С.Цвейг, «Врачевание и психика».

«… так как бог благо, то зла быть не может. В соответствии с этим никакие болезни невозможны, и мнимое их наличие есть всего только неправильная сигнализация со стороны наших чувств, ошибка человечества. … Значит, болезни, старость, недомогания могут лишь постольку угнетать человека, поскольку он, в ослеплении своем, дает веру этой нелепой мысли о болезни и старости, поскольку он сам создает себе мнимую картину их наличия. На самом же деле (великая истина Science!) бог никогда не посылает человеку болезни… Болезни, следовательно, только заблуждение человечества; против этого опасного и заразительного заблуждения, а не против болезней, вовсе невозможных, и ополчается истинное, новое искусство врачевания. … Врачеватель, значит, ни в каком случае не должен наподобие врача исследовать симптомы и сколько-нибудь серьезно ими заниматься; наоборот, его единственная задача не видеть их, принимать их не всерьез, а как плод заблуждения, и добиться от пациента, чтобы и он точно так же не видел больше их и в них не верил. И тогда сразу, без всякого исследования, без всякого вмешательства, устранены туберкулез и сифилис, рак желудка и перелом ноги, золотуха и белокровие, все эти мнимые явления, порожденные заблуждением человеческим - и все это единственно благодаря духовному наркозу Christian Science, этому непогрешимому универсальному средству…»

На рубеже 19-20 века этот прелестный коктейль из теодицеи с месмеризмом пришёлся по вкусу многим: учение и сама личность миссис Эдд стали популярны в Америке и Британии.

В ноябре 1903 года, американский «Ladies' Home Journal» напечатал статью «Миссис Эдд, как она есть», утверждая, что сама основательница «Христианской науки» материал этот проверила и одобрила.

«Среди предков миссис Эдд был сэр Джон МакНейл, шотландский дворянин, известный британский политик, посол Англии в Персии. Миссис Эдд – правнучка этого знаменитого человека, единственная, кто осталась из всего его потомства и кто одна может носить цвета древнего рода МакНейлов».

Авторесса «Memoir of the Right Hon. Sir John McNeill…» резонно сообщила в адрес «Христианской науки», что сама она – единственная замужняя внучка сэра Джона, и не припомнит миссис Эдд среди своих дочерей; затем, между датами рождения МакНейла и миссис Эдд – 12 августа 1795 года и 16 июля 1821 года – никак нету места для правнуков; не стоит ли дать опровержения?

Опровержение последовало, правда в несколько шкодливой форме («Крищен Сайенс Сентинел», 12 марта 1904 года)

«Миссис Эдд провела скрупулёзное расследование и, не найдя положительных фактов о своём происхождении от достопочтенного сэра Джона МакНейла, попросила всех своих биографов иметь в виду это обстоятельство».

@темы: 19 век, ШХ

---

Оригинал взят у в Доктор Макниль (2)

 2. Посол Джон МакНейл.

12 марта 1826 года у МакНейлов родилась дочь Эстер, а 3 октября 1826 года умерла маленькая Маргарет.

Посол Джон Киннейр Макдональд умер 11 июня 1830 года. Новый посол Британии в Персии - Джон Кемпбел - «был в очень многом негоден, как посол: он был суетлив в мелочах, необуздан характером, лжив, нелоялен к собственным сотрудниками, нетактичен и нетвёрд в отношениях с шахом и министрами». МакНейл стал первым заместителем нового посла и, соответственно, взял на себя (а вернее продолжил) всякие великие труды – в особенности труды по элиминации русского влияния. В январе 1833 года шах наградил его орденом Льва и Солнца первой степени.

Отношения с Кемпбелом не клеились. В 1834 году МакНейл испросил длительный отпуск и вместе с женой отъехал в Англию, длинным путём – Константинополь, Адрианополь, София, Белград, Вена, Ратисбон, Вюрцбург, Франкфурт, Лондон (29 ноября 1834 года).

В Лондоне его приняли важные персоны – герцог Веллингтон, лорд Эленборо; расспрашивали о персидских делах, советовались, а затем объявили – в Персию назначен новый посол – Эллис, а место первого при нём заместителя займёт офицер высокого ранга. «Так я свободен от службы?» – спросил МакНейл – «Никак нет, - ответил лорд-хранитель печати Эленборо – мы с Веллингтоном найдём вам подобающее по дарованиям занятие – будь то Персия, или иное место».

5 января у Джона и Элизабет родилась очередная дочь – Маргарет Феруза. Ей, единственной из всех детей МакНейла выпало выжить, повзрослеть, выйти замуж и продолжить род. Элиза умерла в феврале; Эстер, старшая, - в апреле, от скарлатины.

Что-ж, МакНейл остался в Лондоне. Жил он на Сент-Джеймс стрит, работал на Форин-офис, писал статьи о Востоке, подготовил к печати памфлет «Место и достижения России на Востоке» («Progress and Present Position of Russia in the East». Труд этот, одобренный Пальмерстоном, вышел в Англии и Франции и наделал шуму. Говорят, русские агенты скупали тираж, чтобы предотвратить его распространение. Второе издание вышло в 1854 году. Вкратце, речь шла о кратчайшем пути в Индию, о маршруте между Средиземным морем и Персидским заливом; но «проект этот останется лишь проектом, пока русские стоят под Гератом». Вывод был очевиден: помеху в виде русских должно отодвинуть на север.

С начала 1835 года к МакНейлу пошли предложения о новой работе. В феврале, Веллингтон предложил ему место секретаря персидского посольства при Эллисе, 1200 фунтов в год, без всякой, впрочем, гарантии на дальнейшее продвижение по службе. Но Кабинет вскоре сменился и Пальмерстон назначение приостановил. Правительство изучило вопрос; благоприятные отзывы о МакНейле шли отовсюду. Наконец, Форин-офис решил, что Джон едет в Персию не как секретарь посольства, но как чрезвычайный посол, преемник Эллиса.

5 июня 1836 года Джон МакНейл, «полномочный министр и чрезвычайный посол Сент-Джемского двора к шаху Персии», с окладом в 6 000 фунтов в год и 2 000 подорожных денег выехал в Персию, оставив жену с ребёнком в Шотландии. В сентябре он прибыл в Тегеран. Был ему 41 год – отличная карьера для скромного провинциала.

МакНейл снова едет в Персию – уже послом. Позади бурлящий Лондон, с его неизбывным политическим кризисом, чехардой кабинетов, ирландским буйством, поднимающимся движением Хартии, грядущей и скорой сменой суверена и новой правительницей-девочкой, а впереди, над знойными пространствами Азии стягиваются грозовые тучи Восточного вопроса; и там, под хмурящимся небом стоит город его судьбы и славы, его Троя, четырёхугольник глинобитных стен – Герат.

Он прибыл в Тегеран в сентябре 1836 года, и к этому времени многое успело измениться. Старый шах умер; Аббас-Мирза умер; трон занял старший сын Аббаса – шах Мохаммед. Взошёл он с лёгкостью, без резни; соседям показалось, что Персия объединилась вокруг нового правителя, что новому хозяину Турана и Ирана достались немалые сокровища сребролюбца Фетх Али-шаха, что на Востоке взошла новая звезда силы. Могущественный прежде неприятель – Россия – выказывал самое дружеское расположение и совершенно утвердился в стране.

«По возвращении в Персию, ничто не уязвило меня сильнее повсеместных свидетельств усилившегося русского влияния на правительство и почти полное устранение нас самих из политических дел…» - писал МакНейл.

Пришлось начать всю политику заново. Соперником МакНейла стал посол России – граф Симонич, «искусный интриган», по словам Пальмерстона. У России поблизости были и золото, и войска; аргументами МакНейла могли стать лишь скудные «представительские» средства, разрозненные отряды в далёкой Индии, но, вместе с этим, – старые связи и сила собственной личности.

Инструкции Форин-офиса предписывали новому послу:

«- Улаживать возможные персидско-турецкие трения в контакте с послом е.в. в Блистательной Порте;
- В возможно короткие сроки заключить англо-персидский торговый договор и необходимым образом изменить действующий политический договор;
- Пресекать все попытки иностранного вторжения и убеждать шаха в необходимости внутренних в стране перемен;
- Настаивать на погашении долга перед Россией;
- Посредничать в отношениях Персии с Афганистаном;
- Покровительствовать полякам, бежавшим в Персию;
- Вести диалог с русскими в том смысле, что Англия поддерживает их намерение сохранить независимость Персии».

МакНейл действовал соответственно инструкции, пока не наступили чрезвычайные времена. Шах Мохаммед решил воевать Герат.

В те годы, весь Афганистан делился на три части – Камран-шах в Герате, Дост Мохаммед в Кабуле, Кохендил-хан в Кандагаре. Герат некогда принадлежал Персии, но отпал; Аббас-Мирза ходил в Хоросан, на Камран-шаха в 1833-34 годах, имел успех, наложил лёгкую контрибуцию – эвакуация пограничного форта Хориан, возврат персидских полоняников, выплата 10 000 туманов. Камран-шах ничего этого не выполнил и у персидского владыки появился повод к войне, а цель была немудрящая - утвердить в глазах соседей персидское могущество, да заполучить богатую провинцию.

Герат – по мнению Форин-офиса – был ключом к Индии. Этот пункт надо было держать. Вариантов у Лондона не оставалось. Притом, договор 1814 года не предусматривал для Англии возможностей вмешиваться в дела Персии с Афганистаном – одно лишь посредничество. МакНейлу приходилось действовать со связанными руками.

С другой стороны, Россия, доминирующая тогда в Персии, располагала обширным пространством для манёвра – если поход удастся, русский консул (Петербург успел подписать с Персией торговый договор) сядет в Герате и Великий Белый Царь ещё на шаг продвинется в Азию; если шах не преуспеет под городом – что-ж, Персия станет слабее прежнего и тем охотнее обопрётся о Петербург. Отсюда пошла забавная двойственность русских действий.

Николай и Нессельрод уверяют английского посла в Петербурге, что не одобряют похода на Герат – граф Симонич, на месте, возвращает шаху часть собранных куруров, «так как Мохаммеду предстоят большие военные расходы». Николай уверяет Лондон, что отзовёт Симонича – и в самом деле, Симонич отбывает из Персии … после окончания осады. Николай заявляет «что со стороны шаха, его друга и доброго соседа, нелюбезно не только принимать к себе русских и польских дезертиров, но и, более того, формировать из них под командованием бывшего вахмистра целый батальон, который теперь находится при армии шаха и, вероятно, стоит уже у стен Герата. Итак, он желает, чтобы эти дезертиры были отправлены в Грузию» (Бларамберг И.Ф. Воспоминания. - М.: Наука, 1978, С 106). Симонич едет под Герат, требовать исполнения царской воли – но Самсон-хан со своим подразделением действует у города до конца осады.

Поначалу МакНейл пытается убедить шаха не ходить на Герат в терминах вежливых, не доводя дела до конфронтации; он обещает Персии всякие выгоды от нового торгового договора, но когда аппетиты двора становятся чрезмерными - «… они понадеялись, что я готов подкупить их, соглашусь на смягчение курса Англии и заплачу за торговый договор и прочие договорённости желаемую ими цену» - прекращает приятные речи и переходит на язык требований. Тогда

«… он и его министры, отбросив всякие опасения, принялись публично бесчестить меня и угрожать моей жизни».

Шах выступил к Герату в июле 1837 года. МакНейл запретил всем офицерам-англичанам, кто работал с персидской армией, участвовать в деле, и послал с войском Мохаммеда одного только полковника Стоддарта – для связи – а сам остался в Тегеране. То же и русский посол Симонич. Оба полномочных министра, Британии и России, оставались вдали от фронта до одного случая.

16 октября 1837 года из осаждённого Герата к МакНейлу в Тегеран выехал посланник – Али-Мохаммед Бег, доверенный сотрудник англичан, прослуживший в британской миссии тридцать лет с письмами к послу от Яр Мохаммед-хана (визирь Камран-шаха, командующий обороной) и лейтенанта Поттингера, военного британского специалиста-советника в городе: он прибыл туда из Афганистана по приказу лорда Окленда – генерал-губернатора Индии - для помощи осаждённым. В шахском лагере посланец был схвачен, избит, обыскан, брошен в тюрьму. Полковник Стоддарт, а затем и сам МакНейл обратились к персидскому премьер-министру, но никакого действия это не возымело. Затем, около того же времени, персидское правительство дурно обошлось с агентом Ост-Индской компании – доктором Макензи - в Бушере; Пальмерстон велел МакНейлу отнестись к персидским властям с заявлением, что Англия найдёт способ защитить своих людей. 8 марта МакНейл отправился под Герат, а следом за ним (21 марта) к осаждённому городу кинулся и Симонич.

К тому времени, шах сидел под городом боле полугода.

«Сам поход и последующая осада были не чем иным, как едкой сатирой на военное искусство и смешной пародией на правила, которые лежат в основе осады. Действительно, европейцу трудно представить себе, как могла армия численностью около 30 тыс. человек с 60 пушками 10 месяцев безуспешно стоять под стенами города, который, начисто лишенный пушек, обороняло лишь от 2 тыс. до 3 тыс. афганцев …потому что они (персы – Crusoe) часто игнорировали основное правило искусства осады и еще чаще действовали вопреки здравому смыслу…»( Бларамберг И.Ф. Воспоминания., стр. 116-116).

В самом деле, один афганец стоил 10 персов, невзирая на пушки!

Кажется, шах, к приезду английского посла успел вполне насладиться бесплодными потугами ко взятию Герата. Английский посол убедил его заключить перемирие; было условлено, что парламентёром станет сам МакНейл – и МакНейл пошёл в передовую траншею и стал выкликивать командира на противной стороне.

«Около девяти вечера, 9 апреля 1838 года я пришёл в траншеи напротив юго-восточной стороны города. Персы готовились к штурму… и крайне неодобрительно отнеслись ко вмешательству нежданного посредника… Над нами нависали высокие башни Герата, и каждая пламенела ярчайшим огнём, словно небесная комета. С зубчатых стен, часто и метко сыпались ядра, свистя над нашими головами, и афганцы перекрикивались от поста к посту – не как это делают полусонные часовые, но как бойцы в ожидании первой волны вражеского удара».

В афганских траншеях нашлись знакомые МакНейлу люди и он прошёл в город, подивившись крепкой, отменно организованной обороне:

«Я увидел в этих великолепных воинах-афганцах стойкость и мужество, а позиции их показались мне настолько сильными, что я скорее предпочёл бы стать одним из защитников города, нежели участвовать в осаде».

МакНейла приняли с почётом. К утру 20-го апреля он согласовал с Яр Мохаммед-ханом условия перемирия и, уже собравшись обратно, услышал новость – в шахов лагерь приехал успевший Симонич и когда МакНейл прошёл к персам и Мохаммеду через оборонительные и осадные линии – всё уже было решено наоборот; шах совершенно отвернулся от перемирия и желал воевать.

МакНейл остался в лагере до 7 июня 1838 года. Что он делал? – изо всех сил помогал Герату устоять. Лейтенант Поттингер остался без денег – МакНейл находит способ передать ему 300 фунтов в персидской монете; осаждённые, страдая от голода, выпускают из Герата 2 000 женщин и детей шиитского исповедания – Макнейл кормит их из собственных запасов, а когда разгневанный Мохаммед призывает его к ответу, сообщает, что сделал это во имя человеколюбия, а также спасая честное имя самого шаха от обвинений в пренебрежении нуждами единоверцев. Надо сказать, что персидский двор отвечал МакНейлу взаимностью.

«…шах приказал задушить прямо на месте своего личного секретаря Мирзу Али-Таги. Этот негодяй, которому шах оказывал большое доверие, изменил своему господину и поддерживал тайную переписку с английским министром Макнилом. Одно из писем Али-Таги попало в руки шаха. Он пригласил секретаря к себе в шатер, поднес писымо к его глазам и спросил, не его ли эта печать. … Мирза Али-Таги упал к ногам шаха и стал просить пощады. Мохаммед-шах приказал позвать феррахов. Они принесли фелек, т. е. деревянный шест с двумя веревочными петлями одна рядом с другой. Ноги секретаря продели в петли и задрали вверх, затем два ферраха обработали толстыми палками подошвы ног несчастного, который лежал спиной на земле. В присутствии шаха он получил 300 таких ударов. После этого ему затянули одну петлю на шее и задушенного поволокли на базар в центре лагеря, где предатель оставался лежать до вечера. Когда наказание было приведено в исполнение, шах сказал с серьезным видом стоящим вокруг сановникам и ханам: «Так надо обходиться с мошенником, который служит двум господам»».

«…по лагерю поползли слухи, что он (МакНейл – Crusoe) - якобы вручил Яр Мухаммед-хану значительную сумму денег и просил его потерпеть еще несколько месяцев, потому что персы никогда не осмелятся штурмовать Герат. Он и после этого поддерживал тайную переписку с этим министром и лейтенантом Поттингером. Об этом было известно в персидском лагере. Шах приказал схватить и задушить курьера (кассида), пробиравшегося с письмом из Герата в английскую миссию в лагере». (Бларамберг И.Ф. Воспоминания.)

Теперь сообразим – Грибоедов всего лишь требовал от Фетх Али-шаха 100 000 туманов, да увёл к себе в миссию пару гаремных девушек с евнухом – и его растерзали на куски; а МакНейл открыто – или чуть ли ни открыто – помогал неприятелю из лагеря самого шаха. Курьеров его душили; он писал письма Пальмерстону и Окленду, но их перехватывали по дороге, равно как и письма к МакНейлу из Лондона и Бомбея. На шесть месяцев посол её величества в Персии остался вовсе без инструкций. Полагаю, всё это время он ощущал на шее шахскую удавку, но вёл себя предерзостно – и замечательно.

Симонич говорил шаху, что 10 000 русских идут на Хиву; в лагерь прибыл сын владетеля Кандагара, Кохендил-хана, с трёхсторонним – Россия, Персия, Кандагар – антибританским договором. МакНейл писал отчаянное:

«Независимость Герата есть вещь первостепенная, «вопрос жизни и смерти» - так говорит индийское правительство, но не делает ничего, чтобы помочь городу. Сказать гератцам, чтобы держались? Чтобы не шли под Персию, чтобы бились до последнего? – Отлично – ответят те – но вы должны спасти нас, если противник станет неодолим; не можете? Тогда пошлите нам советников; не можете и этого? Тогда дайте нам немного денег, чтобы нанять солдат, чтобы платить нашим собственным людям, и мы удержим город, на сколько вам будет угодно. – В ответ мы говорим, что ничего такого сделать не в состоянии».

7 июня МакНейл прервал все официальные сношения с шахом, уехал в Тегеран, а затем вывез всю миссию на турецкую границу. Там он, наконец, получил письма Пальмерстона и узнал свежие новости: 19 июня Британия высадила десант - 387 солдат индийской армии с двумя пушками - на остров Каррак, напротив Бушера; сам Пальмерстон действия МакНейла вполне одобряет; с шахом надо теперь говорить в ультимативной форме. МакНейл послал к Мохаммеду Стоддарта с собственноручным письмом:

«Я… уполномочен заявить Вашему Величеству, что если Герат будет захвачен Вашим Величеством, правительство Британии увидит в этом, равно как и в захвате любой иной части Афганистана враждебный выпад против Англии. …Британское правительство требует возмещения за насилие против своего курьера. … Ваше величество, несомненно, знает … что британские войска и морские силы … вошли в Персидский залив и что войска уже высажены на остров Каррак. Дальнейшие движения и действия этих сил зависят от решений Вашего Величества в связи с настоящим протестом. … Тем временем Полномочный министр Её Величества следует к турецкой границе и вывозит всех англичан с территории Персии. … Бог наставит Ваше Величество в мудром решении».

И Бог наставил.

«…28 августа (9 сентября) персы подожгли фашины и все деревянные сооружения в окопах, а также сам лагерь, и персидская армия после десятимесячной бесполезной осады покинула равнину Герата и отправилась в обратный путь, в Мешхед. На огромном пространстве беспорядочно двигались артиллерия, кавалерия, пехота, огромный обоз, в котором везли и дюжину гробов, нагруженных на верблюдов. Это была огромная толпа, в которой смешались и люди, и кони, и верблюды, и слоны, и мулы, и ослы. Вся равнина была покрыта густым облаком пыли. Афганцы и не думали преследовать персов. Они поспешили ограбить персидский лагерь и с триумфом проводить полковника Стоддарта в город, где ему был устроен блестящий прием…» (Бларамберг И.Ф. Воспоминания.)

***

2 января 1839 года МакНейл отправился в Лондон. Ехал он через Россию; под Москвой пострадал, опрокинувшись в санях; в Петербурге имел беседы с Нессельродом о Персии и Афганистане, об выгодах там Англии и России. Беседы эти представляют особый исторический интерес. В Англию Мак Нейл вернулся в марте 1839 года - с большим почётом. Королева, молодая Виктория, удостоила его очень милостивой аудиенции, сказав «Он выказал необыкновенные способности», и МакНейл получил Grand Cross of the Order of the Bath, Орден Бани.

В Лондоне он пробыл до весны 1841 года, работая на Форин-офис, вращаясь в обществе, в блеске славы «спасителя Герата» и победителя русских. Затем дела с Персией наладились, и Кабинет попросил Джона вернуться в Тегеран. Последний срок его посольской тенуры в Персии длился с октября 1841 по май 1842 года. Здоровье МакНейла пошатнулось, но поработать пришлось: как раз к его приезду, афганцы вырезали в Кабуле весь английский экспедиционный корпус с гражданским персоналом, и аргумент британской силы – единственно весомый в азиатской дипломатии – стал оспорен, если не полностью опровергнут. Тем не менее, МакНейл преуспел и в этих обстоятельствах, подписав долгожданный торговый договор с Персией и наладив (скорее по нужде, чем по желанию, хотя желанием МакНейла были нужды Империи) добрые отношения с русской миссией. Весной 1842 года он подал в отставку и в августе вернулся в Европу.

3. На голоде.

«Закон о помощи бедным» с теми или иными модификациями работал в Шотландии издавна – с 1579 года. Управления приходами («Kirk Session», местные священники и выборные старшины) собирали деньги – взносы, штрафы, пожертвования – и пускали на нужды неимущих; иногда эффективно, иногда – нет, безо всякого государственного надзора.

В 1838 году Британию поразил долгий экономический кризис, и парламент принялся искать дальнейшие средства для помощи нуждающимся. 26 января 1843 года королева назначила комиссию для изучения шотландских обстоятельств – как работают законы о помощи бедным? Насколько они действенны? Весной 1844 года комиссия дала рекомендации – назначить в Шотландию надзорный орган (Board of Supervision) с задачами:

«… раз в полгода требовать от каждого прихода отчёт; изучать эти отчёты; принимать жалобы; пользоваться ничем не стеснённым правом для расследований и протестов; предоставлять Кабинету ежегодные отчёты о положении дел с шотландскими неимущими».

Затем, 2 апреля 1845 года, Генеральный прокурор по делам Шотландии произнёс в Общинах речь, принятую безоговорочно всеми скамьями, без партийных различий:

«… теперь ясно, что центральная власть обязана привести местные органы в движение; у общества нет иного способа дотянуться до дальних уголков страны. … назначить в каждый приход лицо с обязанностью заботиться о бедных, вести списки нуждающихся, и распределять помощь по этим спискам… необходим и центральный орган, куда будут идти отчёты с мест и где будут надзирать за работой во всех частях страны».

И таким центральным органом стала Коллегия по надзору (Board of Supervision) из шести человек под руководством сэра Джона МакНейла. Первое заседание нового устроения прошло 5 сентября 1845 года.

Первые три года МакНейл налаживал дело на местах – правила для выборов в приходские коллегии, сами выборы, отчётность, инструкции, формы и т.п. (всего приходов в Шотландии было 878). Приём отчётов и жалоб, инспекции; надзор за состоянием приютов, работных домов, психиатрических заведений. Отрывок из отчёта:

«… Нейл Гилхрист, помешанный. Живёт в тёмном чулане с земляным полом; спит на охапке соломы, из всей одежды – одна попона. Прикован к стене цепью за лодыжку. Кровать отобрали - он ломал её на доски и бил семью обломками. Почти всё время на ногах. Временами буен. Отец помешанного получает от прихода 2 фунта 10 шиллингов на аренду дома для семьи. В доме одна комната и чулан с помешанным. Сын хозяина способен о себе позаботиться. Одна из дочерей идиотка, но может самостоятельно передвигаться. Все спят в единственной комнате, некоторые на полу. Помешанный очень опасен. Шериф не знает о его состоянии. …»

Разумеется, главной задачей Board of Supervision оставалось справедливое распределение и перераспределение помощи – напомню, что деньги эти складывались из приходских средств.

Через год после начала работы Коллегии, в Шотландию пришла картофельная чума – страшное заболевание этой продовольственной культуры, выморившее миллион человек в соседней Ирландии. В Шотландии дело обстояло лучше – сильнейший картофельный голод пал на 27 округов (девятнадцать горских и восемь островных) с населением в 100 000 человек на 1841 год.

Тем не менее, нужда казалась велика. «Хозяйка выходила накопать картошки к обеду, но находила лишь сгнившие, несъедобные клубни между чёрной ботвы с ужасным запахом».

Помощь пошла от заморских шотландцев: из Новой Скотии и Нового Брансуика (Канада), из Британской Гвианы, других колоний. Выделил деньги и Лондон; в приходы пошли значительные суммы. Не остались в стороне и крупнейшие землевладельцы страны – герцог Аргайл, лорд Данмор, прочие. Каждый год, четыре года подряд, страна надеялась, что картофельная чума уйдёт. На четвёртый год (в январе 1851) напасть несколько унялась, и правительство решило понять, как расходуются тысячи фунтов помощи. Премьер (лорд Рассел) и министр внутренних дел (Грей) поручили МакНейлу лично проверить состояние двадцати семи претерпевших приходов со ста тысячами жителей (на 1841 год).

С февраля по апрель, МакНейл, испытав все прелести шотландской зимы в нищем горном крае, провёл расследование на местах.

«… В Обане его застала дурная погода; пришлось добираться до острова Малл в шлюпке. Сэр Джон со слугой и чиновник социальной помощи мистер Питеркин, выбрались на берег, изнемогая от холода, морской болезни и добрались до ближайшего постоялого двора. Там оказалась лишь одна комната с двумя сомнительными кроватями, но когда Питеркин попросил хозяина об отдельной для себя комнате, тот ответил: «Сам герцог Аргайл и лорд Блентайр спали здесь – один на одной кровати, второй – на соседней». Чего же вам ещё?»

Сам МакНейл был горец – «хайлендер» - по происхождению, и отлично говорил по-гэльски, так что имел все возможности спросить и услышать ответы. Опрашивал он многих и всяких людей: арендаторов и батраков, священников и торговцев – всех, кто мог дать нужные сведения. Отчёт вышел очень интересным, с далёкими последствиями.

Вкратце, МакНейл указал, что голод уже закончился и случаи крайней нужды в пище достаточно редки, но будь то картофельная чума или богатый урожай картофеля – мелкие арендаторы – хайлендеры не в силах себя прокормить. Их земельные участки настолько мелки, что урожая хватает едва ли на полгода, а дальше – лишь промыслы, батрачество. Тем самым, говорить о горце-крестьянине как «фермере» в английском (или равнинном) понимании неверно – это наёмный работник с земельным участком. В такой ситуации, помощь – и частная, и правительственная – производит лишь иждивенцев – полупауперов, что, собственно, и выходит на деле.

«… Во всех укоренилось мнение – ложное и преувеличенное - о собственных правах, в особенности земельных, и о каких-то общенациональных перед ними обязательствах; о том, что правительство, как представитель всей нации, обязано обеспечить им занятость и средства к существованию там, где они теперь живут, избавив от необходимости искать работу на стороне. Они воображают или верят, что помощь, пришедшая в последние несколько лет, и есть исполнение этих государственных перед ними обязательств».

Вывод был прост: эмиграция. Иначе мелкие арендаторы останутся жить впроголодь и как нахлебники безотносительно к болезням или доброму здравию сельскохозяйственных культур. И главной заботой МакНейла на следующие годы (исключая время работы в Крыму и дни его отставной, по старости, жизни) стала именно эмиграция неимущих шотландцев в колонии. Конечно, это не был результат одного его рапорта. Мнение МакНейла оказалось солидарно с лондонской государственной мыслью. Эмиграция неимущих шотландцев за море стала одной из стадий так называемой политики «Highland Clearance», то есть «зачистки горских районов», гэльского населения. Политика эта началась с Кулодена и нашла своё продолжение в работе макнейловой коллегии. Экономические и политические резоны этой деятельности ясны; о моральных её аспектах пусть судят жители Британских островов.

@темы: 19 век, ШХ

---

Оригинал взят у в Доктор Макниль (1)

 В чём интерес к сэру Джону МакНейлу, 1795 – 1883, шотландцу, «врачу и дипломату», как пишет справочник?

Прежде всего в том, что это «доктор Макниль» из тыняновской «Смерти Вазир-Мухтара». Там он злоумышленный виновник гибели Грибоедова. Карикатурная персона, выведенная в общих чертах, тёмными красками.

Затем, МакНейл, вернее всего, - отец человека, покушавшегося на жизнь Шерлока Холмса.

Затем, МакНейл – странным образом прадедушка одной известной спиритуалистки, важной в своё время персоны, привлёкшей внимание Марка Твена и Стефана Цвейга.

Затем, жизнь его просто занимательна.

Я набросал краткое жизнеописание доктора Макниля. Основным материалом стали мемуары его внучки, "Memoir of the Right Hon. Sir John McNeill, G.CJB. and of his second wife Elizabeth Wilson by their grand-daugther", London, 1910.  Затем, использована книга князя Щербатова «Генерал-фельдмаршал князь Паскевич, его жизнь и деятельность», С-Пб, 1891, том 3. Прочие источники общедоступны, общеизвестны и указаны, где это необходимо. 


1. Доктор Макниль.

Макниль – то есть Джон МакНейл (John McNeill) – третий из девяти детей (шесть сыновей, три дочки) провинциального, вернее сказать захолустного лендлорда – владетеля Колонсея и Оронсея, тоже Джона МакНейла из горского клана Макнейлов Аргайлских. Пышный хвост имён; однако, Колонсей и Оронсей - крохотные островки к северу от острова Малл (где высадился Дэвид Бэлфур из стивенсоновского «Похищенного» после крушения брига «Завет»; то есть острова внутренних Гебрид у западного побережья Шотландии на уровне (по линии) Эдинбург – Глазго. Бедный край; крестьянский; патриархальный; всё население острова Колонсей на 1792 год – 718 человек, многие уехали за лучшей долей в Каролину да в Канаду. А сам МакНейл родился 12 августа 1795 года – они с Грибоедовым погодки.

В этом захолустье, на острове Колонсей, Джон жил до 12 лет; затем поехал в школу, в Глазго; затем поступил в Эдинбургский университет на факультет медицины. Младшему (вернее, одному из средних) сыновей шотландского помещика была одна дорога – самостоятельная жизнь на собственные средства.

В 1814 году, то есть девятнадцати лет, МакНейл получил степень доктора медицины (M.D) и тотчас женился (это стал его первый брак) на эдинбурженке Инес Робинсон, четвёртой дочке казначейского чиновника.

Семья Джона осталась недовольна скоропалительной женитьбой; молодые жили в бедности; отец МакНейла – Джон старший – отправился в Лондон, чтобы пристроить сына в колонии, в Ост-Индскую компанию. Но, не имея никаких связей, понапрасну обивал лондонские пороги. Шотландский горский помещик из совершенной глуши не мог рассчитывать на иное обращение. Однако помог случай.

Однажды, после очередного дня пустых хлопот, МакНейл вернулся в гостиницу – отель Тэвисток, Ковент-Гарден, имея, как легко догадаться, удручённый вид; какой-то джентльмен, тоже постоялец – они часто раскланивались и перебрасывались парой фраз, но имён друг-друга не знали – участливо поинтересовался о причине видимого расстройства Джона-старшего. Тот объяснил дело; собеседник задал несколько вопросов о сыне, затем представился – мистер Форбс из Кингерлока, шотландец, почти сосед – и один из директоров Ост-Индской компании. Так Джон МакНейл младший получил место и стал строителем империи.

4 мая 1816 года Джон и Инес, оставив на дедушек и бабушек малютку-дочь, тоже Инес (она не перенесла бы переезда) сели на судно. Джон занял на поездку 200 фунтов. Через четыре с половиной месяца они прибыли в Бомбей.

5 ноября 1816 года 18-летняя Инес умерла; а начальство бросило Джона на передовую, драться за интересы Компании, за Британскую Индию. Так прошли для него 1816-1820 годы. И дрался он очень неплохо.

Осада Куржи (Koorja): МакНейл, под огнём неприятеля, находит способ сделать брешь в завале из дерев, открыв путь для флангового удара 47-го полка; поход в Центральную Индию с войсками генерал-майора Уильяма Керра: здесь Джон - постоянный переговорщик с местными вождями, старостами деревень, туземскими командирами, кто оперировал на коммуникациях Керра; разведка; добыча припасов. Затем новая кампания, осада Нундербара и Султанпура (Nunderbar and Sooltanpore): здесь МакНейлу удалось уговорить арабских наёмников уйти без боя.

И ещё один эпизод: МакНейлу пришлось драться и переговариваться с вождями бхилей – а это уже Киплинг, «Могила его предка».

Затем зачистка побережья от пиратов. Осада Конкана (Concan): МакНейл в группе из шести человек, отбивает ворота пиратского форта, открыв путь атакующим. Вообще, борьба с пиратами в Бенгальском заливе стала последним делом МакНейла в Индии. По его словам, «из пятидесяти месяцев в Индии, я провёл сорок в поле, а десять – на больничных койках»

В 1816 году он начал служить за 255 фунтов в год. В 1820-м – получал уже 500 и остался в живых, что немаловажно для нашей истории. А в конце 1820 года, работник Компании МакНейл был откомандирован начальством в Персию, в штат английской миссии – на скромное место младшего хирурга - и прибыл в Тегеран в апреле 1821 года.

Миссию в Тегеране возглавлял тогда временный поверенный в делах Генри Уилкок. Он быстро оценил дипломатические и политические способности нового сослуживца. МакНейл стал его близким помощником и, когда у Уилкока появилась нужда отъехать в Лондон – предстояло учредить в Персии какое-то прочное, на постоянных началах дипломатическое британское присутствие – Уилкок взял МакНейла с собой. Отъехали они в апреле 1822 года, то есть через год после приезда МакНейла в Тегеран. За это время МакНейл успел составить о персах вполне определённое представление. «Индусам – писал он – при всех их пороках и слабостях – можно доверять куда как больше, чем персам. Обман и предательство в Индии… почитаются за зло и бесчестье, в Персии – нет. Умелый обманщик вызывает здесь восхищение своим талантом…» Затем он пишет, что персияне считают себя народом великим, избранным, превыше прочих и отличаются необыкновенным обаянием, шармом, обходительностью, так что жить среди них – огромное удовольствие. «На всём свете не найти людей, подобных персидскому аристократу, с его игрою в искренность, вежливостью и остроумием, аурой блистательной исключительности … едва ли можно найти более приятное знакомство».

В августе 1821 года МакНейл вернулся в Англию и тотчас отправился на родину, Колонсей, к семье и дочери. Затем … впрочем, без дальнейших подробностей: он остался в Англии до весны 1822 года, женился вторично – на девушке (вернее, на женщине под 30, 1792 года рождения) Элизабет Вильсон – из фамилии не аристократической, но весьма богатой и очень в Эдинбурге известной.

За всякими хлопотами – и не лишь семейными - прошёл год. Уилкок и Кабинет – в особенности министр иностранных дел, Джордж Каннинг, решали, как устроить миссию Британии в Персии. Вариантов было два: миссия работает под Ост-Индской Компанией – на этом настаивали её директора – либо становится полноценным посольством, дипломатическим представительством самого Лондона. Выбрали первое и этот выбор – как вскоре выяснится, неудачный – сделал судьбу Джона МакНейла. Вплоть до прибытия посольства в Персию, правительство велело оставить всё – и персонал – как есть. И 30 июня 1823 года Джон вместе с Элизабет отправились в Персию, через Россию.

Кронштадт запомнился МакНейлу первоклассными вооружениями фортов («Я увидел огромное число пушек, не менее 500-т, а то и все 800-т. Дальнобойные орудия 12 – 24 фунтового калибра, 96-фунтовые карронады, мортиры, прочие. Думаю, никакой флот не пройдёт такую оборону, разве что по счастливой случайности»; отменным и многочисленным военным флотом; мздоимством таможенников, бюрократизмом при оформлении паспорта.

8 октября 1823 года семья МакНейлов приехала в Тебриз; 29-го ноября на свет появилась маленькая Маргарет. А затем началась любопытная история.

В Бомбее формировалась новая миссия. Послом назначили подполковника Джона Киннейра Макдональда; майор Генри Уилкок становился первым заместителем и т.д.; весь штат – в том числе и новый врач – заполнили людьми, никак не предполагая МакНейла. Ему, после приезда посольства в Тебриз или Тегеран, оставалось вернуться в распоряжение Компании, выдержать экзамен на полного офицера медицинской службы (пока он оставался ассистентом) и служить там, куда определят. Но персияне воспротивились посольству от Ост-Индской Компании. Они считали это фактом позорным для великих Турана и Ирана; они опасались, что после прецедента с британцами, им придётся иметь дело с послом не от Петербурга, а от Ермолова; они боялись Компании пуще русских. Шли переговоры; посол сотоварищи оставались в Бомбее, а персидские дела вели трое – временный поверенный майор Генри Уилкок, его брат Джордж и ассистент хирурга Джон МакНейл. Дело оставалось в подвешенном состоянии до осени 1826 года, то есть около трёх лет, и за этот срок МакНейл вполне утвердился как ценнейший сотрудник, замечательный работник миссии. Он оставался всего лишь лекарем при временном поверенном в делах, но значение его далеко не соответствовало скромному формальному положению. Что он делал? Он наблюдал; собирал информацию и подавал сведения всякому начальству; он делал точные оценки фактов и личностей; он умел переговариваться и добиваться своего; он, разумеется, лечил персидских ноблей и их гаремы и тем входил в очень узкий, интимный круг местной аристократии. Он стал незаменим. Мы можем видеть направление ума и деятельности МакНейла по следующему, знаменательному его плану.

В 1825 году Джон МакНейл сообщил о желании и готовности пройти по маршруту Йезд – Герат – Кандагар – Кабул – Пешавар – Лахор – Кашмир – Балх - Бухара с некоторыми вариантами пути после Лахора. Он предполагал путешествовать с двумя слугами и тремя лошадьми, как европейский врач-естествоиспытатель или как медик, ищущий места. Всякая связь с правительством исключалась, разве что в тяжелейших обстоятельствах. МакНейл предполагал собирать в каждой местности информацию: какого рода? он указывает 21 пункт:

«Первое: местные власти; второе: связи с заграницей; третье: доходы; четвёртое: население; пятое: военные силы; шестое: территория; седьмое: торговля; восьмое: промышленность; девятое: климат, продукция земледелия; десятое: характер землепользования; одиннадцатое: религия; двенадцатое: образование, литература; тринадцатое: древности; четырнадцатое: деньги; пятнадцатое: окрестные народы; шестнадцатое: главнейшие и ключевые семейства; семнадцатое: привычки, обычаи, нравы; восемнадцатое: процветание либо упадок страны; девятнадцатое: ожидаемые перемены; двадцатое: дороги во всякие места; наконец, прочие узнанные мною вещи, представляющие интерес».

Здесь мы снова вспомним Киплинга – «Кима» - полковника Крейтона из Этнографического департамента, самого Кима, Махбуба… то есть людей Большой Игры. Предложение МакНейла - это глубокая разведка на восток, по территориям (современным) Ирана, Афганистана, Пакистана, Узбекистана. И список, и готовность самого МакНейла исполнить дело в одиночку, автономно, красноречиво говорят о его амбициях, энергической и смелой натуре.

Но путешествия не случилось. МакНейлу предстояла иная игра – и очень большая игра.

4 марта 1825 года в Шотландии умерла первая дочь МакНейла – Инес.

В июле 1825 года правительство распустило собранное в Бомбее посольство, оставив при месте одного лишь посла Макдональда. Персияне никак не хотели принять миссию от Компании – и британское правительство решило направить в Тебриз и Тегеран посольство, подчинённое как Лондону, так и Ост-Индским директорам. Место врача при посольстве освободилось и стало предложено МакНейлу.

3 сентября 1826 года, британская миссия прибыла к шаху – в его летний военный лагерь. В дальнейшем посольству предстояло разместиться в Тебризе.

Здесь необходимы пояснения.

Столицей Персии был Тегеран. Там сидел правитель – Фетх Али-шах. А кронпринц, наследник престола Аббас-Мирза держал двор в Тебризе – столице Иранского Азербайджана. Шах, в лучших традициях феодализма, формировал администрацию на местах из своего многочисленного потомства. Аббас-Мирза, помимо управления провинцией, исполнял и некоторые общегосударственные функции – в том числе заведовал армией и вёл внешнюю политику страны.

Так, в Персии времён МакНейла и Грибоедова сложились два «центра власти» - Тегеран, с Фетх Али-Шахом и Тебриз, с наследником престола Аббасом-Мирзою. Последнему достались и внешние сношения – тем самым, посольства (и русское, и британское) устроились в Тебризе.

Пока Макдональд с миссией двигался из Бомбея в Тебриз, между Россией и Персией случилась война. 16 июля 1826 года Аббас начал боевые действия, а 14 октября следующего года Эристов вошёл в Тебриз. Аббас-Мирза оказался совершенно бит. В октябре шах велел кронпринцу заключить мир на любых условиях. Первоначальными условиями Паскевича стали 1. Уступка России Эриванского и Нахичеванского ханств; 2. Возвращение занятого в начале войны Талышинского ханства; 3. Уплата 15 куруров туманов раидже (то есть, имеющих законное хождение) – 5 через 30 дней, ещё 10 в двухмесячный срок со дня внесения первой части. При этом Азербайджанская область остаётся оккупированной, то есть залогом, до уплаты всей суммы, а если сумма уплачена не будет – отторгается от Персии, как независимые ханства под российским протекторатом.

Здесь надо описать понятие «курур».

Курур – это 500 000 (полмиллиона) туманов (или томанов). Туман – золотая монета от 3,45 до 6,14 г. Монетных дворов в феодальной Персии было много, монетные стопы разные. Итак, 1 курур или 500 000 туманов – это от 1 725 до 3 070 килограммов золота, то есть, в среднем, около двух тонн золота. 15 куруров – 30 тонн золота.

Дальнейшая история МакНейла, его звёздный час, связана именно с курурами. За 30 дней ультиматума он выказал великолепные способности переговорщика.

Дело развернулось так: МакНейл работал в Тегеране, а посол Макдональд – в Тебризе. МакНейл вёл нескончаемые, интенсивные переговоры с шахом и его министрами; Макдональд работал с русскими и Аббасом в Тебризе. Британцы добивались следующего: не допустить полного крушения Каджаров в Персии и выхода русских к океану, Афганистану, Индии; тем самым, шах, с одной стороны, должен был уплатить – этим занялся МакНейл в Тегеране, а русские, с другой стороны – по возможности умерить требования до выполнимых – над этим хлопотал Макдональд в Тебризе.

19 ноября Паскевич и Аббас-Мирза подписали прелиминарии. Русский командующий согласился снизить контрибуцию с 15 до 10 куруров, оставив в силе прочие условия. Теперь за 30 дней русские должны были получить 5 первых куруров, иначе трон Фетх Али-шаха падал.

Уже 3 ноября, Макдональд пишет МакНейлу в Тегеран:

«Я прошу вас немедленно по получению этого письма испросить у шаха аудиенции… и объяснить ему лично, не стесняясь в выражениях, приличествующих создавшейся неотложности, все печальные обстоятельства военной кампании. Эривань пала; Тебриз сдался без боя; премьер министр в плену; принц лишился армии; весь Азербайджан захвачен неприятелем; русские принимают депутации с изъявлениями покорности изо всех мест.
По моему мнению, одно лишь немедленное прекращение огня спасёт трон его величества… Персия не имеет альтернативы… если вам удастся убедить шаха послать с Мирзой Абдул Хассан-ханом семь или восемь куруров, дела устроятся наилучшим образом.
В заключение, повторю, что никакой договор о мире не будет возможен до уплаты пяти куруров. Но если шаха удастся убедить и он уплатит семь или восемь куруров, принц сможет купить у русских раннюю эвакуацию его владений».

Ранним утром 30 ноября МакНейл получил от госсекретаря Персии, Мирзы Абдул Вахаба, просьбу о немедленной встрече. Из Тебриза пришли письма о прелиминариях, подписанных Аббас-Мирзой и Паскевичем на указанных выше условиях. В Тегеране, однако, не желали платить по аббасовым договорённостям. «Три курура, не больше; русские рассыпались по Азербайджану и их теперь просто выбить прочь; а если надо больше денег – пусть кронпринц добавит из собственных средств» - вот что услышал МакНейл. Англичанин ответил, что не примет три курура – лишь пять и пошёл затем к Мирзе Мохаммеду Али, министру иностранных дел. Тот придрался к формулировкам, заявив, что, судя по тексту, вслед за пятью могут потребовать ещё десять, а всего пятнадцать. А потом состоялась аудиенция у шаха.

Фетх Али-шах был мрачен и немногословен. Три курура сразу, ещё два в течение шести месяцев и ни туманом больше. И даже эта сумма будет выплачена на следующих условиях: граница пойдёт по Араксу, русские немедленно уходят из Азербайджана; все условия прежнего, Гулистанского, договора подтверждаются за исключением новой линии границы. И это окончательное решение. МакНейл пытался аргументировать, но снова услышал, что русских будет легко выбить из Азербайджана, что Паскевич станет рад и пяти курурам, и что шаху не подобает говорить: «Я не могу уплатить десять куруров» – для него достаточно сказать: «Я не буду платить десяти».

МакНейл промолчал, вышел от шаха и направился к главному евнуху, Манучер-хану, где собрались и прочие министры. Здесь он неустанно повторял известные уже аргументы, главным из которых, впрочем, был один – без пяти куруров англичане оставляют шаха наедине с Паскевичем. А о меньшей сумме посланник Его Величества Георга говорить не собирается.

К вечеру состоялась вторая встреча с шахом. Фетх Али решил возобновить дискуссию и обещал пять куруров – три в золоте, а два в камнях и иных ценностях; но ни динаром больше, чего бы они в там Тебризе не подписали. МакНейл ушёл домой, поздравляя себя с победой.

Затем возникли новые трудности. Единственный человек в Тегеране, которому доверяли и русские, и персы, был сам МакНейл, так что стороны любезно предложили ему взять куруры – три в золоте, а два в серебре – себе домой, как посреднику. Джон предусмотрительно отказался от такой чести и контрибуцию положили собрать во дворце Манучер-хана, где МакНейл принял бы сокровище по доверенности от русских.

После этого начались изнурительные торги о добавочных курурах – двух или трёх, как уплате за немедленную эвакуацию Паскевичем Азербайджана. Торги эти шли на фоне двух происшествий – одно в помощь, второе вопреки делу. Во-первых, любимый сын шаха опасно захворал и МакНейл успешно вылечил его; во-вторых, шах послал за Хассаном Али Мирзой, своим третьим сыном, губернатором Хороссана – тот должен был прийти с войском и, как полагали в Тегеране, продолжить сопротивление и стать наследником престола вместо дискредитированного Аббас-Мирзы. Шах не желал слышать о трёх курурах сверх пяти и предложил Аббасу уплатить самому – за собственную провинцию Азербайджан.

17 декабря МакНейл писал в Тебриз Макдональду: «Дела обстоят так, что я не способен повлиять на его величество и придать делу верное направление…»

Тем временем, аванс в пять куруров готовился к отправке. Люди работали день и ночь; для перевозки серебра и золота понадобились 1 600 мулов; 27 декабря караван, к великому облегчению, вышел из Тегерана в сторону Тебриза. А через день со стороны Тебриза в столицу Персии въехал и посланник Паскевича – Вольховский. А ещё через несколько дней шаху пришли известия - Хассан Али Мирза, губернатор Хороссана с 10 000 войска у ворот. Помощь близка.

МакНейл принял Вольховского с удовольствием, пристроил во дворце Мирзы Абдул Вахаба, снабдил обстановкой, столовыми приборами, вином из собственного домашнего хозяйства, а миссис Макнейл хлопотала, стряпая угощения для Capitaine des Gardes de Sa Majeste l'Empereur de Toutes les Russies. Вообще, между людьми Британии и России в Тегеране и Тебризе в те дни установилось самое entente cordiale; по словам Макдональда к МакНейлу, «русские не доверяют ничьим письмам из Тегерана – лишь вашим».

Вольховский приехал в Тегеран, и МакНейл счёл своё посредническое дело законченным, когда шах, возбуждённый близостью хороссанского губернатора, приказал остановить все выплаты до эвакуации русскими Азербайджана, а караван с пятью курурами остановить в Касвине. МакНейл предложил ехать с деньгами самому и передать их в руки Макдональда; шах согласился на это – так или иначе, но куруры уже утекли из рук, и оставить их посредникам-британцам на случай возобновления войны казалось единственным выходом.

Эти события пришлись на начало января. Срок тридцатидневного перемирия истёк. 5 куруров застряли в Касвине. А в Тегеран въехал Хассан Али Мирза. Население возбудилось, собиралось толпами и целовало следы копыт его коня; муллы объявили джихад; всякого, кто способствовал передаче денег неверным, объявили врагом истинной веры, и под определение «всякого» с неизбежностью попадал и Аббас-Мирза, наследник престола. Шах назвал Хассана «утешением и опорой своей старости», сам губернатор Хороссана клялся умереть, но денег из столицы не выпускать. Дело шло к смене наследника престола, а такого не желали ни англичане, ни русские – обе державы ставили на Аббаса. Кронпринца надо было спасать, и тут МакНейл выдумал замечательный ход.

Он, то есть лекарь британской миссии, 33-летний шотландский провинциал на службе Ост-Индской компании брал у шаха взаймы несколько куруров денег (несколько тонн золота), и передавал их русским – за эвакуацию Азербайджана – о чём шах получал его, МакНейла, долговое обязательство; а посол Макдональд переводил этот долг на Аббас-Мирзу. Так развязывалась религиозная интрига; «так был спасён трон Персии и отведена опасность от Британской Индии»; прочее же сделали пушки Паскевича – генерал двинул войска, занял Ардебиль, другие места, и 1 февраля к аванпостам Розена подошли мулы с первыми тремя курурами.

Чтобы закончить эту историю – она, разумеется, куда длиннее и занимательнее, но моя задача – обрисовать персону МакНейла, а не пересказывать все обстоятельства русско-персидской войны 1826-1828гг., - скажу о курурах.

В Туркманчайском договоре стоит сумма 10 куруров.

«Сумму сего вознаграждения обе высокие договаривающиеся стороны постановили в десять куруров туманов раидже….

… высокие договаривающиеся стороны условились, что три курура туманов будут выплачены российским уполномоченным или их поверенным в первые восемь дней сразу же после подписания означенного договора, два курура туманов – через пятнадцать дней, три курура туманов будут им выплачены 1 (13) апреля с.г., или 26-го числа следующего Рамазана, а два остающихся курура, дополняющих сумму в десять куруров туманов, которые Персия обязалась уплатить России, будут внесены 1 (13) января 1830 г.

… высокие договаривающиеся стороны условились, что вплоть до окончательной уплаты восьми куруров туманов вся провинция, именуемая Азербайджаном, останется под непосредственной властью русских войск и будет управляться исключительно в интересах России…

… Вместе с тем решено, что после уплаты е.в-вом персидским шахом двух куруров туманов из трех, кои должны последовать за первыми пятью курурами оговоренного возмещения, русские войска будут выведены из всего Азербайджана не позднее чем через месяц, и он будет возвращен персидским властям, за исключением крепости и провинции Хой, которые останутся под властью русских войск в качестве гарантии выплаты вышеназванного третьего курура туманов, подлежащего полной уплате к 15 (27) августа с.г.»

Из Тегерана пришли 6 куруров - шах прибавил к 5-ти прежним ещё один под вексель, подписанный МакНейлом и шахским представителем. Затем, Макдональд поручился ещё за ½ курура аккредитивом на английский Кабинет. Итого, 6 ½ куруров.

14 февраля Аббас-Мирза пал в ноги Паскевичу и попросил очистить Азербайджан, не вынуждая уплатить более, поставив саму возможность выплаты от эвакуации войск Паскевича – как можно выжать деньги из провинции, когда там стоят русские? Паскевич, «предвидя, что раздражение азербайджанского населения, недовольного заключенным миром, неминуемо выразится столкновениями с русскими войсками и принимая в соображение неудобства движения наших войск во время весенней оттепели и разлива рек, объявил Аббасу-Мирзе, что Азербайджан, согласно его желанию, может быть очищен в течение шести недель после уплаты 6 ½ куруров (13 миллионов рублей), причем, конечно, Хойская и Урмийская области оставлялись залогом в обеспечение всех остальных уплат».

На том и кончилась история с курурами, то есть её первый акт.

Во втором акте, полномочный министр Грибоедов приехал выжимать из Аббас-Мирзы и, затем, старого шаха, восьмой курур – и был убит в Тегеране 30 января 1829 года. За 100 000 туманов – столько осталось получить с Фетх Али-шаха. 400 000 уплатил из последних сил Аббас. МакНейл пробовал посредничать и об этих ста тысячах, но был грубо отринут шахом.

***

Тынянов выставляет Макдональда и МакНейла прямыми виновниками гибели Грибоедова, заговорщиками, злоумышленными интриганами. Мнение это, популярное в 20-х годах прошлого века не находит, кажется, документального подтверждения. Впрочем, «на войне, как на войне». Задачей английской миссии в Персии было удерживать всеми силами шаткую преграду – каджарский трон – между Россией и Индией, Афганистаном. И здесь оба дипломата оказались на высоте положения. Вместе с тем, с точки зрения истории, обстоятельства действий англичан в «Смерти Вазир-Мухтара» описаны крайне небрежно.

Так, МакНейл никак не мог оказаться в Петербурге вместе с Грибоедовым весной 1828 года. Как раз в это время, он – вместе с Макдональдом – решал крайне щекотливую проблему: вынуждал шаха отказаться от 3-й и 4-й статьи прежнего англо-персидского соглашения (Тегеранский договор 1814 года), именно: субсидия в 200 000 туманов в год от Англии на случай агрессии третьей стороны против Персии. В недавней войне, агрессором оказалась Персия, так что Лондон не дал Аббасу 200 000 туманов, но согласился заплатить их за отказ от этих обременительных статей. Макдональд, выдав Паскевичу и Обрескову аккредитив на ½ курура (250 000 туманов) рассчитывал как раз на эти 200 000 плюс понадеялся, что Кабинет расщедрится ещё на 50 000 – и сильно обманулся в последнем.

Затем, несколько мест из «Смерти Вазир-Мухтара»:

«… при заключении Туркменчайского мира - победоносного для России - Паскевич и Грибоедов никак не могли обойтись без посредничества англичан, и полковник Макдональд, как добрый друг, поручился собственным состоянием перед русскими за исправный платеж контрибуции …»

Это не так, это невозможно. Макдональд поручился аккредитивом на 250 000 туманов на Кабинет. 50 000 туманов Лондон так и не дал, дезавуировав гарантии своего посла (это стало позором для Макдональда), а 200 000 уплатил за отказ Персии от 3-й и 4-й статьи Тегеранского договора, о чём помянуто выше.

«…Там со своими клистирами, припарками и порошками слонялся он целыми днями по гаремам шаха и Алаяр-хана в Тейрани. Там он притирал и кормил слабительными всех этих бесчисленных жен, и Макдональд, умелый временный посланник, терпел его».

Макдональд – вовсе не «временный посланник», но полноправный посол Лондона - разумеется, терпел свою правую руку, «самого выдающегося человека в английской миссии» (Щербатов). Кажется, вышеизложенная часть истории МакНейла не даёт усомниться в истинном характере отношений к нему посла Макдональда.

«- Платов, - улыбнулся Грибоедов, - Платов, казачий атаман, лорд казачий.
Макниль вспоминал.
Наконец он раскрыл слегка рот и мотнул головой.
- Вы правы. Я помню. Я его четырнадцать лет назад видел в Париже. На нем были бриллианты, на сабле, на мундире и где-то еще. На казацкой шляпе. Платов. Я забыл его имя. Это был русский Мюрат.
"Вот и в Париж он таскался"».

Четырнадцать лет назад – в 1814 году – МакНейлу было 19 лет, он как раз закончил учёбу в Эдинбургском университете (19 июля), женился на Инесс Робинсон, жил в бедности и, насколько это известно, не отъезжал в Париж глянуть на Платова.

«Английская легкая хандра угнетала лекаря. Он казался откровенным и сказал нечто постороннее:
- Я не учился в Оксфорде, я кончил медицинскую школу. Меня заставила удалиться на Восток любознательность.
Он ухмыльнулся».

МакНейл – не англичанин-аристократ с хандрой, то есть сплином. Он – бедный шотландец, хайлендер, окончивший Эдинбургский университет, но отнюдь не «медицинскую школу». А на Восток его погнала свирепая нужда.

Наконец, не могу не привести совершенно анекдотический ляп Тынянова. Разговор Грибоедова с Ермоловым:

- Сколько куруров отторговали от персиян? - спросил он с некоторым пренебрежением и, однако же, любопытством.
- Пятнадцать.
- Это много. Нельзя разорять побежденные народы».

Выше приведены статьи Туркманчайского договора – 10 куруров. Выходит, Грибоедов нетвёрдо знал условия мира с Персией? Очень огорчительно для Александра Сергеевича.

***

Мы видим у Тынянова не МакНейла, но «лекаря Макниля»: карикатуру, «англичанку, которая гадит», зловредного убийцу Вазир-Мухтара – хороший, качественный литературный герой; настолько же качественный, как исторические персонажи Дюма-отца. Таков один из следов, оттисков персоны МакНейла в беллетристике. Таким он и останется безотносительно к хорошо забытой персоне шотландца, ибо Клио всегда пасует перед своими литературными товарками.

@темы: ШХ

---

Оригинал взят у в БАНДЫ НЬЮ-ЙОРКА (2)

Злой город

Мятеж 1712 года врезался в подкорку жителей Нью-Йорка на десятилетия вперед, а между тем, по мере вытеснения индейцев и освоения новых земель, город рос и импорт черного контингента набирал обороты. Всего за четверть века население недавно еще относительно небольшого порта на Гудзоне выросло вдвое, перешагнув за 10000 человек, - уже не деревня даже по меркам тогдашней Европы, и около четверти от этого немалого числа составляли рабы. В этом смысле, Нью-Йорк на континенте уступал только Чарльстону. А чем больше становилось рабов, тем сильнее общество опасалось, а слухи о «вот-вот будет как в 1712-м» возникали и вызывали беспорядки в среднем раз в полтора-два года. Тем более, что былая взаимная приязнь черных невольников и белых бедолаг понемногу уходила в прошлое: «кабальных» становилось мало, а свободные белые, как мастера, так и поденщики, злились на «оброчных», работавших не хуже, а цены ставивших ниже, из-за чего белая мелочь разорялась.


Этот процесс тревожил даже, в принципе, безразличных к проблемам низов городских патрициев: в 1737-м сам губернатор, выступая перед ассамблеей, попросил как-то решить вопрос, потому что «слишком много стало жалоб от ремесленников. Из-за аренды рабов, наши честные трудолюбивые сограждане нищают, теряют кусок хлеба, и если мы не подумаем о них, им придется покинуть город, чтобы искать средства к жизни в других местах. Мы не можем позволить себе потерять их». Короче говоря, в городе было душно. В предместьях случались жестокие драки между черными и белыми, экономический кризис, возникший из-за «Войны за ухо Дженкинса» с Испанией, до минимума сократил поставки морем, и зима с 1740 на 1741-й, выдавшаяся, ко всему, еще и рекордно холодной, стала жестоким испытанием даже для тех, кто твердо стоял на ногах. А уж для бедноты ситуация, когда приходилось выбирать между куском хлеба и пучком хвороста, была и вовсе трагедией. Мерли дети, родители, пытаясь их накормить, продавали за гроши инструменты, - то есть, лишались даже надежды на заработок, - белые целыми семьями замерзали на улицах и в лачугах, а вот рабам, как ни странно, было полегче: они, в основном, не обремененные потомством, как-то выживали. Тем паче, что владельцы, дорожа ценным имуществом, подбрасывали то муку для похлебки, то немного дров для печки в «пунктах обогрева», куда белым вход был заказан.

И напряжение, подогретое завистью, росло, подогреваемое брошенными сгоряча фразами типа «Вот вымрете, все нам достанется», ожившими пересудами о давешнем бунте и слухами о кровавом восстании сесе (об этом поговорим позже) в Южной Каролине. А тут еще, приправой в блюдо, страх перед вторжением испанцев, которые «вот-вот придут и всех добрых протестантов перережут, а негры им помогут», причем не вполне безосновательный: гарнизон в городе, в связи с планируемой атакой на Кубу, сократился вчетверо, а все знали, что испанским рабам живется намного легче. И к тому же испанцы, в самом деле, освобождали рабов, перебегавших на их сторону. Нет ничего удивительного в том, что в такой обстановке, как писал в мемуарах Стенли Поуп, регистратор магистрата, «казалось, гнев, и зависть, и недоверие, и вражда падают с небес вместе со снегом… а тем временем мистер Фокс приказал запретить любые собрания, кроме общих молитв, и любое бесцельное шатание по улицам». В общем, и отцы города не знали, что делать, надеясь, что не заполыхает. А надежда не сбылась. Заполыхало. Причем, абсолютно реально.

В принципе, пожары в почти сплошь деревянном, со скверными дымоходами Нью-Йорке не были редкостью, поэтому ни в феврале, когда подряд сгорели два дома, и позже, ни даже 18 марта 1741 года, когда занялся дом губернатора, а вслед за ним и стоявшая впритык церковь, никого это особо не удивило. Сгорел и сгорел, слава Богу, что удалось спасти городской архив. Не особо взволновал обывателей и еще один пожар, через неделю, с которым удалось справиться, и через три дня, когда загорелся коровник, погибло с десяток буренок, тоже никто не встревожился. Но вот когда на следующий день после пожара в коровнике какой-то горожанин увидел под сеновалом плошку с углями, подставленную явно с умыслом и созвал людей, народ начал умозаключать. По городу поползли слухи типа «это жжж (13 пожаров за месяц) неспроста», все стали предельно бдительны, но до поры, до времени результатов не было, и вот, наконец, 6 апреля, когда один за другим вспыхнули аж четыре дома, виновник был пойман. То есть, виновник или нет, никто не знал, но факт есть факт: около одного из горящих строений был замечен черный мужчина, попытавшийся, когда его окликнули, бежать. Толпа, естественно, бросилась в погоню, крики «Негры! Негры!» быстро перешли в «Негры бунтуют!», и беглеца, оказавшегося рабом по имени Каффи, поймав и избив досиня, поместили в тюрьму. А вскоре там же оказалось и еще под сотню черных, имевших несчастье попасть под подозрение по самым разным причинам, но, в первую очередь, из-за связей с «джин-клубом», события вокруг которого были самой свежей из городских сплетен.



Судья Ди выходит на след

К пожарам как таковым это громкое дело никакого отношения не имело, там все крутилось вокруг поимки банды скупщиков краденого, возглавляемой неким Джоном Хьюсоном, экс-сапожником, ранее владевшим приличной гостиницей, но разорившимся и в 1738 года содержавшим низкопробную харчевню между рекой Гудзон и городским кладбищем. Плохой, но дешевый виски, умение играть на банджо и две смазливые, не слишком высоконравственные дочери обеспечили Джону солидную постоянную клиентуру, - белая беднота, рабы, вольные негры, матросы, всяческое отребье с окраин, - и очень скоро кабак стал самым злачным местом Нью-Йорка, где лихие люди почти открыто сбывали добычу, праздновали успехи и отсиживались в перерывах между походами на дело; в рабских казармах корчма даже получила наименование «Осуэго», в честь фактории на Онтарио, где шла торговля с индейцами. Естественно, городские власти следили за «бизнесом Хагсона» очень внимательно, полиция регулярно наносила визиты и делала обыски, кого-то время от времени арестовывали, но привлечь самого Джона никак не получалось: все время выходило так, что лично он ни о чем не в курсе.Однако же, сколь веревочке ни виться…

В начале 1741 года охоту за Хагсоном муниципалитет поручил Дэниэлу Хорсмэндену, по прозвищу, - хотите верьте, хотите нет, "Судья Ди", - городскому секретарю, а по совместительству и одному из трех судей Верховного суда колонии. Мужик он был тертый, прекрасно образованный, с хорошими родственными связями, хваткой и немалым опытом следователя, и дело открыл по факту не скупки краденого, доказать которую было проблематично, а «продажи спиртного неграм», что законом запрещалось и чего Хагсон отрицать не мог. И угадал: в феврале, за две недели до первого пожара, констебли задержали у таверны трех пьяных рабов, - Цезаря, Принца и того самого Каффи, - работавших на стройке в порту, и обнаружили у них кое-какие краденые вещи. Таким образом, появились улики, негров, смачно выпоров плетью, отпустили по домам под поручительство владельцев, а Хагсона арестовали и возбудили дело. Смертной казнью, конечно, не пахло, но выслать барыгу из города представлялось вполне возможным, и Хорсманден начал вовсю раскручивать на откровенность персонал таверны, в первую очередь, 16-летнюю Мэри Бартон, «белую рабыню», которую определил как наиболее перспективную, поскольку она по молодости лет была крайне наивна.

Следовательский опыт не подвел: Мэри очень боялась тюрьмы, не любила пристававшего к ней хозяина, еще больше не любила его дочерей, которые ее дразнили, и раскрутить ее на показания оказалось не сложно. Оказалось, что троица давеча задержанных негров – не просто себе негры, а устойчивое криминальное объединение, именовавшее себя «джин-клубом» (удачные кражи они отмечали только дорогим джином) и работающее по наводкам Хагсона. Этого уже было достаточно, и Хорсмэнден собирался передавать дело в суд, но тут начались пожары, и на одной из встреч, когда разговор случайно (про пожары говорил весь город) зашел об этом, Мэри сболтнула что-то типа «А я думала, что Пегги всё врет». Ничего особого в виду не имея, просто к слову, но следователь насторожился и начал расспрашивать, аккуратно, но так, чтобы не спугнуть, вытягивая детали. А затем назначил встречу на утро, и там уж выяснил, что Мэри знакома с некоей Маргарет Сорбьеро, белой проституткой широких взглядов, под псевдонимами «Пегги» и «Рыжая свинка» обслуживавшая белых, а под позывным  «Керри» - обслуживавшей негров. Что, впрочем, не мешало ей жить в гражданском браке с тем самым Цезарем и даже иметь от него ребенка. И вот эта-то Пегги, по словам Мэри, рассказала ей, что Цезарь и его друзья, парни фартовые, не намерены спускать белым с рук перенесенную порку, обязательно отомстят и мстя их будет страшной.



Конец Хитрова рынка

Ничего больше, - но Хорсмэнден сделал стойку. Был разыскан, взят под стражу и отправлен в СИЗО Цезарь вместе с Пегги, там же оказался и Принц, и при допросе все трое признали себя виновными в кражах, грабежах и знакомстве с Каффи. Но, поскольку причастность к пожарам они отрицали категорически, Хорсманден вновь начал раскручивать Мэри, на сей раз уже жестко, требуя имен, подробностей и угрожая, если не будет колоться, посадить в тюрьму на много лет. Какое-то время девушка отпиралась, но следователь, - видимо, нутром чуя, что  свидетель знает больше, чем говорит, - то орал, то мучил вопросцами с подходцем, то угощал дефицитными булочками, и в конце концов мисс Бартон запела. По ее словам, «джин-клуб», еще какие-то рабы, ей неизвестные, и белые бедняки (несколько имен прозвучало) не раз обсуждали в таверне, как хорошо было бы поджечь город, под шумок пограбить богатые дома бежать к испанцам. Сам же Хагсон, по ее словам, не только знал об этом, но и готов был за 30% добычи подготовить подельникам шхуну для бегства.

Этого было уже достаточно, чтобы ставить в известность отцов города. Правда, доказательств правдивости сведений Мэри не было никаких, а при общем допросе она путалась и плакала, но чиновники очень боялись бунта негров (1712-й они помнили все), а еще больше боялись новых пожаров, поэтому большинством голосов было принято решение ей верить. Помимо этого, разумеется, была назначена награда любому, кто сообщит информацию, способную предотвратить заговор: 100 фунтов полагалось белому, 45 фунтов свободному негру или индейцу и 20 фунтов плюс свобода рабу. Это было очень щедро, и свидетели пошли чередой, - в основном, конечно, ничего не знавшие, но кое-кто и с полезными сведениями, на основании которых были арестованы еще несколько десятков черных и белых. Между тем, 2 мая Цезарь и Принц, по-прежнему отрицавшие какую-то связь с поджигателями, были приговорены к смерти за воровство и грабежи, - а на следующий день в городе запылали сразу семь амбаров, причем у седьмого с поличным, - просмоленными тряпками и огнивом, - в руки толпе попались два негра, тотчас, без суда и следствия брошенные в огонь, и обывательский страх начал переходить в истерию. 6 мая, выслушав смертный приговор за соучастие в грабежах, «в страхе за свою жизнь решили поговорить о поджогах» Хадсон и Пегги, в связи с чем исполнение приговора было отсрочено. Вслед за ними о готовности сотрудничать со следствием заявили несколько негров, заточенных в подвалах СИЗО, а вот Цезарь и Принц, упрямо стоявшие на своем, - «Грабили, но не жгли!», - 11 мая пошли на эшафот. С «джин-клубом», доставившим столько хлопот приличным гражданам Нью-Йорка, было покончено, но дело о поджогах только набирало обороты, и на м-ра Хорсмэнден коллеги смотрели как на спасителя, без опыта и решительности которого все пропадут. По сути, он стал неформальным, но общепризнанным главой суда, и на начавшемся, наконец, процессе о поджогах главную роль играл именно он.

Отметим следующее. Некоторые исследователи (в основном, чернокожие) склонны именовать заговор 1741 года «выдумкой белых», с этой версией не согласно подавляющее большинство их коллег. Ибо протоколы и бесспорные факты поимки нескольких поджигателей с поличным однозначно подтверждают: этот самый заговор, хотя и не такой масштабный, каким его представляли, в самом деле, был и Хорсмэнден, действительно, стремился раскопать его до корешков. Собственно, уже первая пара обвиняемых, Каффи (с которого все началось) и некий Квако, сперва пытавшиеся все отрицать, при перекрестном допросе поплыли и запутались в оправданиях, - несмотря на то, что владельцы, респектабельные белые люди, чьих показания в защиту обвиняемых в другое время хватило бы с избытком, пытались отмазать ценную собственность. В итоге, оба естественно, получили вышку и, выслушав приговор, заявили, что умирать не хотят и готовы назвать имена соучастников, чтобы сотрудничеством с судом подтвердить раскаяние и заработать жизнь. Судьи, в принципе, не возражали, но возражала разъяренная толпа горожан, орущая под окнами, и сделка не состоялась: 30 мая Каффи и Квако ушли в небытие. Однако следствие уже не очень нуждалось в их раскаянии: число готовых сотрудничать росло, арестованные наперебой отмазывали себя, топя друг друга, и хотя некоторые свидетельства были явными наветами, кое-что подтверждалось основными фигурантами. В частности, очень ценные показания дали Джон Хагсон и Пегги-Керри, однако «по совокупности мерзких преступлений» их все же не помиловали, а отправили на виселицу 12 июня.



Никогда больше!

Что интересно, хотя судьи стремились держать события под контролем, люди, предполагая, что от них утаивают что-то важное, бесились, подозревая всех и каждого; в какой-то момент происходящее перешло в форменный психоз, который немногие, сохранившие здравомыслие, сравнивали с «ведовским процессом» в Салеме, уже тогда считавшимся позором Америки. И весь этот кошмар весьма умело модерировал Хорсмэнден. Он не жаждал крови, тщательно отделяя тех, против кого были реальные улики, а следовательно, заслуживших петлю, от попавших под раздачу случайно, однако волну арестов и доносов поощрял. По мнению ряда исследователей, используя момент для чистки города от уголовников, а кое-кто уверен, что для повышения собственного политического веса. И получалось, благо, Мэри Бартон сидела у него на коротком поводке, по требованию вспоминая все более яркие детали. Вроде, скажем, намерений уже повешенных Цезаря и Принца никуда не бежать, а учредить в Нью-Йорке свое королевство, поделив дома, мастерские и белых женщин. Это, конечно, был явный бред, но только не при наличии официального решения магистрата считать все показания мисс Бартон «достоверными». Так что, к середине августа в тюрьме, - вернее, в пяти огромных амбарах, потому что тюрьма уже не вмещала арестантов, - по обвинению в причастности к заговору сидела половина негров Нью-Йорка старше 16 лет. И при этом лавина доносов нарастала с такой скоростью, что чиновникам пришлось принимать не все, как в июне, а только те, содержание которых подтверждало уже имеющиеся.

К концу лета попасть под арест, по словам современника, «было проще, чем осушить кружку пива», и поджоги были уже не главным поводом для обвинений; в моду вошло ловить испанских шпионов. Но это полбеды. Беда, что вешали уже не только при наличии оснований. По глупейшему навету казнили и пятерых смирных, ни в ни в чем сомнительном не замешанных «испанских негров», пленных матросов, оказавшихся в рабстве, поскольку были очень смуглыми. Несчастные моряки пытались оправдываться, объясняя, что они свободные подданные Его Величества короля Испании, так что ни в каких беспорядках не заинтересованы, а ждут окончания войны, когда Мадрид их выкупит. Но не помогло. Напротив, к обвинению в поджогах добавилось подозрении в их организации, и бедолаги пошли на эшафот. Не повезло и некоему Джону Ури, англичанину, себе на горе, прибывшему в Америку незадолго до событий, да еще и учителю латинского языка по профессии. Это само по себе, еще до пожаров, тревожило неграмотных соседей, рассудивших, что если человек знает латынь, то, следовательно, католик или даже иезуит. Но до пожаров все как-то обходилось, а теперь Хормэнден в очередной раз допросив Мэри Бартон, срочно вспомнившую, что видела м-ра Ури в таверне, где он «о чем-то шептался с Хагсоном», приказал взять латиниста под арест, как вероятного испанского шпиона, и дело пошло в суд. Там, правда, выяснилось, что подсудимый вовсе не католик, а протестант из какой-то редкой секты, латынь выучил в Оксфорде, знакомых в Нью-Йорке, кроме людей, чьих детей обучал, не имеет, а негров вообще боится. К его доводам кое-кто из советников даже прислушался, да и сам Хорсмэнден настаивал только на высылке, но по городу пошла новая волна слухов о «жутком испанском подполье, которое намерено продолжать поджоги», и 31 августа учителя, смерти которого требовали массы, на всякий случай вздернули.

Впрочем, умер несчастный не даром. Отцы города наконец сообразили, что теряют контроль над ситуацией: доносы шли уже не на рабов, а на их владельцев, в том числе, родню советников и судей, а также на лиц, близких к губернатору, а Мэри Бартон, видимо, выйдя из-под контроля, перестала слушаться Хорсмэндена, зато начала «вспоминать» о появлении в таверне Хагсона столпов нью-йоркского света. Причем не по именам, а по очень общим приметам. В обычное время от такого отмахивались, но официальный карт-бланш на «достоверность» её показаний угрожал реальными неприятностями очень многим. Кроме того, появились и доносы на ведьм, а это уже напоминало Салем, и было ясно, что если дать ход хотя бы одному «ведовскому делу», дальше уже будет плохо всем. В такой ситуации, после долгого и сложного совещания с участием губернатора решено было понемногу спускать на тормозах. В официальной газете колонии появилось специальное сообщение: следствие закончено, виновные изобличены и наказаны, все остальные по милости властей оправданы, а рабская биржа переносится в Чарльстон. Появились поименные списки казненных. 13 негров сожгли по приговору суда. Поскольку костер по закону полагался только за поджог, а цифра довольно скромна, все исследователи признают, что речь идет о поджигателях, взятых с поличным, и тех, на кого они показали как на сообщников; еще двое сгорели «волею народа» на месте преступления. 19 черных и 5 белых (из них две женщины), так или иначе связанные с заговором, - повешены (что шестеро пострадали невинно, естественно, не поминалось). И наконец, еще 72 черных и семеро белых, - что-то знавших, но не сообщивших властям, - изгнаны из города без права на возвращение. По мнению историков Нью-Йорка, резкое (хотя и временное) падение вслед за тем уровня преступности дает основания думать, что власти под сурдинку избавились от криминальных авторитетов. Раздали и слонов. Мэри Бартон, несколько месяцев посидев в дурдоме, по выписке получила от города 100 фунтов, которые потратила на выкуп из кабалы и на приданое. Даниэл Хорсмэнден, удостоившись похвалы губернатора и Лондона, пошел на серьезное повышение. А поджоги прекратились навсегда, да и черных бунтов больше не случалось.

@темы: история

---

Оригинал взят у в БАНДЫ НЬЮ-ЙОРКА (1)

Прежде всего, прошу принять извинения. Я сообщил ранее, что очерк о нью-йорских мятежах закроет книгу "Империя Добра", а оказывается, перепутал. Даже раздел "Белое и черное" пока еще не вполне готов, - нет главы о бунтах на Миссисипи, - а раздел "Белое и красное" вообще требует для заверщения месяца, если не двух: о Метакоме, Понтиаке и пекотах быстро не напишешь, а уж великий Текумсе и вовсе требует особого внимания. Но знаете, как по мне, так не страшно...

Ехать надо!

Все началось с огораживаний. Тех самых, когда «овцы съели людей», а кого не съели, оказались в старой доброй Англии лишними, и сбрасывать их, поскольку Остров сухопутных войн не вел, а флот поглотить всех не мог, было категорически некуда. Бывшие вольные йомены, став бродягами, переполняли страну, и никакие законы о бродяжничестве, никакие работные дома и виселицы проблему не решали. Поэтому, в отличие от того же Мадрида, рассматривавшей колонии, в основном, как сырьевую базу плюс дополнительный источник наполнения бюджета, для Лондона новые земли были спасением от назревавшего и уже не раз прорывавшегося социального взрыва. Туда можно было выдавить и мешающих строить дивный новый мир идеалистов, - квакеров, «чистюль»-пуритан и прочую идейно заряженную живность, - и просто «лишних людей», переизбыток которых делал нормальную жизнь ненормальной. К тому же, новые земли, подаренные вельможам из королевского окружения, нуждались в заселении, и вопрос об организации выезда вышел на уровень государственной программы, под которую власти готовы были снимать с потенциальных эмигрантов все претензии, вплоть до уголовных. А вот тут имелись сложности. Если сектанты, народ сметливый и не вовсе уж нищий, а то и вовсе зажиточный, побившись лбом об стенку, рано или поздно все понимали правильно, складывали вещички, нанимали суда и отправлялись в Америку на свой кошт, то помянутых «лишних людей» следовало как-то стимулировать и подталкивать. Ибо в высоких материях они ничего не смыслили, были тяжелы на подъем, пугливы, да еще и без гроша за душой.

И началась работа с массами. По английским работным домам, по трущобам, по каторжным отвалам, - а затем и по континенту, где громыхала Тридцатилетняя война и жить становилось невыносимо, - пошли вербовщики, не менее языкатые и красноречивые, чем армейские капралы, заманивавшие рекрутов. И люди клевали на их рекламу круче. Наниматься на войну, где убивают, было все-так страшновато, а тут нищим крестьянам рассказывали о тучных землях, где работать одно удовольствие, а потом еще и свой участок дадут. А разоренным мануфактурами ремесленникам рисовали картины сказочного будущего в краю, где нет ничего и они своим ремеслом озолотятся. А уголовникам, натурально, объясняли, что пять-семь лет на «химии», - и на свободу с чистой совестью. И все это, разумеется, под сколько угодно кружек чего покрепче. О минусах, - жутких условиях переезда в скученных трюмах, где не всякий и выживал, гиблом климате, сложностях с индейцами, нюансах колониального статуса кабальных и так далее, - естественно, умалчивали. А если норма набора не выполнялась или попадался упрямец с заказанной профессией, человека вполне могли и просто похитить, и стражники, получив мзду, ничего не замечали. Так что, поток «кабальников» в Новый Свет с каждым годом набирал обороты, и объявления типа «Продается партия молодых, здоровых работников. Ткачи, столяры, сапожники, кузнецы, каменщики, пильщики, портные, каретники, мясники, мебельщики. Без каторжных и католиков. Цены разумные. Можно в обмен на пшеницу, хлеб, муку», в газетах Бостона, Чарльстона, Нью-Йорка и прочих филадельфий были делом обычным, рутинным и никого не удивлявшим.

Вот так и появилось в британском Новом Свете рабство. Ну как рабство… С точки зрения закона, «кабальные слуги» оставались свободными людьми, обязанными пять-семь первых лет на новой родине работать по контракту, компенсируя 6—10 фунтов, - деньги немалые! – на их перевозку. Или (если речь шла об уголовниках) 10-15 фунтов, включая выкуп из тюрьмы. Вернее, не самим нанимателем, а посреднической фирмой, передававшей привезенную на их перевоз живую силу заинтересованным лицам на специальных аукционах. То есть, все-таки не совсем рабство. Но близко к тому. Даже в чем-то и дальше. Если настоящих рабов, как свою собственность, хозяева старались как-то беречь, то «кабальных» они рассматривали, как нечто временное, выжимая все соки. А наказания за леность, провинность, неподчинение или, упаси Боже, побег полагались по полной программе, как настоящим рабам. Розги, кнут, колодки, кандалы, клеймо, продление контракта на второй, а то и третий срок… Короче говоря, полный набор. Не позволялось разве лишь убивать и калечить, но если «белый раб» помирал в результате порки, считалось, что сам виноват, а если превращался в инвалида, хозяин сам охотно, - в наказание себе, - давал кабальному свободу, обрекая уже ненужного калеку на голодную смерть.

Green card с правом на работу

Были, однако, и проблемы. Такое положение дел «кабальным», ясен пень, совершенно не нравилось. Они все-таки выросли в Европе, где какие-то, пусть самые минимальные права имели, при слишком сильном нажиме могли и в морду дать, а кто не связан семьей,- семь бед, один ответ, - и уйти в бега. Благо, в «Новой Англии», где индейцев уже почти унасекомили, за околицами городов начинался закон-тайга, а если везло пройти через леса к западному фронтиру, беглец мог добраться до поселков «скваттеров», - белой бедноты, явочным порядком занявшей земли, формально принадлежавших лендлордам, и осесть там. А оттуда, как с Дона, выдачи не было: тяжелые, темные мужики с мушкетами за свои делянки, своими руками очищенные в глубине лесов, и свои хижины умели стоять так, что в их края не совались ни холопы формальных владельцев, ни даже представители официальных властей. Ибо кто совался, бесследно исчезал, и все претензии предлагалось предъявлять гризли, а местный пастор всегда мог подтвердить, что именно гризли, и никому больше. Впрочем, и в южных колониях сложностей с «кабальными» было не меньше. Там, правда, бежали редко, - индейцы же под боком, - но рабочие руки там требовались, в основном, для тяжелой работы на плантациях индиго и «короля Табака», а европейские крестьяне в сверхвлажном климате выживали плохо, контрактовать их для аристократии Юга становилось крайне не рентабельно. И попытки возместить убыль за счет местных кадров, ловя индейцев, тоже проваливались: они в неволе просто мерли, а к тому же, на выручку часто являлись свободные родичи.

Вот потому и негры. Приметная, чужая всем, привычная к влажному климату и работе на земле, да еще и восполняющая себя, если подойти к делу с умом и организовать регулярные случки полная собственность. Плюс зачастую проданная из африканского рабства (на Черном континенте оно было очень даже в ходу) в американское, то есть, сменившая шило на мыло, а потому куда более прочих покорная. Не знаю (узнать можно, но лень), кому первому в голову пришла эта блестящая мысль, но в жизнь она внедрялась галопом, очень быстро став одним из основополагающих факторов европейской, - пожалуй даже, мировой, - экономики. С кредитами, компаниями, акционерными обществами, процентами от прибыли в самые верха Лондона. Что и понятно: при всем том, что негры при перевозке мерли десятками на сотню, - в море уходило, в среднем, до трети груза, - бизнес давал ошеломительные доходы, иногда, в особо удачные сезоны, до 1000% чистой прибыли. Да и на плантациях, - от рассвета до заката, - затраты окупались и переокупались. А потому, уже началу XVIII века в инфраструктуре работорговли были заняты сотни судов, тысячи и десятки тысяч профессионалов на трех континентах, включая Африку, где береговые вожди, поймав тенденцию, формировали целые армии для походов за ценнейшим товаром вглубь континента. Росла сеть факторий и прикрывающих фактории портов со всем, чем положено: казармами, бараками, тюрьмами и прочей атрибутикой. В геометрической прогрессии множилось число узких специалистов: посредников, переговорщиков, торговых агентов, надсмотрщиков, «погонщиков», «негроловов» и прочего квалифицированного персонала.

Параллельно под новые реалии создавалась юридическая база. Если в первые десятилетия британского присутствия в Америке рабы рассматривались по «испанскому праву», как пожизненные слуги, то уже к концу XVII века закон определял их как «движимую собственность», то есть, приравнивал к домашним животным. Притом, что негр, поднявший руку на белого, - вне зависимости от обстоятельств, - подлежал смертной казни, убийство черного раба хозяином не считалось преступлением, а убийство чужого раба приравнивалось к краже. За попытку к бегству или просто «многократное проявление строптивости» черному могли отрубить руку или ногу (хотя, учитывая ценность «вещи», старались учить кнутом и клеймом). Рабство одного из родителей, даже если второй был белым, автоматически делало рабом ребенка; наконец, обучение своих рабов грамоте считалось опасным чудачеством, а если кто-то, даже пастор, обучал чужих без разрешения, дело пахло депортацией преступника из колонии. И знаете, следует сказать, что при всем отрицании подобных методов, понять разработчиков «черных статутов» можно: негры, - особенно те, кого доставили недавно, - при малейшей мягкости или недосмотре могли стать источником многих бед. Эту аксиому колонисты знали очень хорошо как из сводок о бунтах живого товара на работорговых судах, так и по событиям на грешной тверди. Например, в 1688-м в южном Мэриленде был обезглавлен черный раб Сэм, «в седьмой раз, невзирая на увещевания и наказания, подговаривавший негров поднять бунт», причем обратите внимание на это самое «в седьмой раз»: Сэмом, как лучшим дамским портным колонии, обшивавшим элиту, упорно не хотели жертвовать, его всяко пытались оставить в живых, но он, отлежавшись, принимался за свое.

Нельзя, разумеется, сказать, что под все это не подводилась идеология. Конечно, подводилась. Негров по ходу крестили, приобщая, таким образом, к миру прогресса и демократии, но, что бы там ни говорили с амвонов пасторы, по сути, это было формальностью. В отличие от тех же испанцев. Для донов факт принятия католичества индейцев мгновенно переводил «дикаря» в ранг обычного крестьянина или податного простолюдина, а если речь шла о негре, обязывал относиться к рабу, как к человеку, волей судьбы попавшему в сложную ситуацию. Протестанты же, - и англичане, и голландцы, - определяли «чернокожесть» как клеймо, само по себе предполагающее низший по отношению к белым статус. И даже если негр каким-то образом, - выкупившись (копить деньги на выкуп позволялось и отнимать пекулий было не положено) или за какие-то заслуги получив вольную, - оказывался на свободе, все равно, в глазах общества он оставался не совсем человеком. То есть, все-таки уже слегка человеком, которому Бог оказал снисхождение, разрешив перестать быть вещью, но очень и очень не первого сорта. Общение даже вольного негра с белыми не поощрялось, а уж общение с белыми или «вольняшками» раба не поощрялось втройне. Хотя, к слову, такой дискурс прочно утвердился только в «высшем свете» колоний; на низах все было гораздо проще, и «белая грязь» вполне находила общий язык с «черной», вплоть до дружбы и романтических отношений. А то и чего-то большего: в 1690-м некий Айзек Морелл, белый из Ньюберри (Массачусетс), был судим и повешен за попытку устроить рабский мятеж, накануне казни, по настоянию священника, объяснив, что мечтал захватить судно в порту, уплыть «с Аяксом и другими черными друзьями» к французам, в Канаду, а там «создать армию и вернуться, чтобы расправиться с врагами свободы».

Буревестники

На том, пожалуй, с экспозицией и покончим. Общая картина, надеюсь, ясна, а детали читайте в справочной и специальной литературе. А так остается сказать, что к началу XVIII века наметились две основные перевалочные базы поставки новых обитателей в Новый Свет: Ричмонд (Южная Каролина), куда приходило большинство товара непосредственно из Африки с практически немедленной отправкой на плантации всего Юга, и (на севере) Нью-Йорк. Туда везли, - в соответствии с запросом, - меньше, зато старались лучше, в том смысле, что ввезенных рабов размещали в специальном барачном квартале на юге Манхэттена и, - в ходе портовых, строительных и всяких иных работ, - обучали разным полезным профессиям. После чего их стоимость возрастала многократно, и «просто раб» становился ценностью, способной помогать белому мастеровому, а то и просто, отпущенный на оброк, кормить хозяина. Это было крайне выгодно, так что купить раба с профессией мечтал каждый небогатый белый, хотя, с другой стороны, эта практика вела к демпингу рынка труда и била по интересам белых мастеровых, работавших без «черной» помощи. Они даже год за годом посылали в ассамблею колонии петиции, требуя запретить сдачу негров в аренду и субаренду, но ассамблея год за годом же отказывала, поясняя, что запретить владельцам инструмента сдавать инструмент в прокат юридически невозможно, а признавать «живые вещи» людьми, так и тем паче.

В общем, город Нью-Йорк (на тот момент порядка 6-7 тысяч обитателей) изрядно, - примерно на одну пятую, - «почернел», и при этом жизнь рабов там изрядно отличалась от жизни их братьев по расе на Юге. С одной стороны, жилось им несколько легче, поскольку плантаций в окрестностях не водилось, труд был более осмысленный, к тому же еще и бок о бок с белыми, в связи с чем, отношение к ним, по крайней мере, со стороны бедноты, было более человечным. Да плюс к тому еще владельцы норовили не держать их дома, позволяя селиться в Южному квартале, - так что и степень свободы была куда выше, чем на плантациях. С другой стороны, хозяева, справедливо полагая, что их рабы, не будучи под надзором, имеют какой-то дополнительный заработок, щемили их по-всякому, - даже в том случае, если щемить было не за что, - и подрядчики, выжимая все соки, еще и старались обсчитать на каждом центе, заваливая работой по уши. И бежать было некуда: скваттеры западного фронтира черных к себе не принимали. Вернее, принимали, но очень редко, - поименно известны единицы за сто лет, - и право стать среди них своим приходилось выслуживать годами. А между тем, контингент был крайне сложный, мало того, что из недавних свободных афроафриканцев, так еще и наслушавшихся в тавернах рассказов своих белых корешей насчет прав человека. И понятно, никто не мог помешать работягам, собравшись за бутылочкой виски или за игрой в кости (это не возбранялось) обсуждать свои огорчения вдали от чутких хозяйских ушей.

И грянуло. В полночь на 6 апреля 1712 года 23 вооруженных (топоры, тесаки и даже два пистолета) раба, - из них девять «оброчных», - собравшись в одной из харчевен и выпив на посошок, двинулись мстить. Зачем и почему, так и осталось тайной, - в отчете губернатора по итогам событий сказано «Возможно, из-за какой-то обиды от хозяев, поскольку ничего внятного ни один не объяснил, а сам я не могу отыскать никакой другой причины», - но случилось то, что случилось. Толпа вооруженных негров подожгла дом в центре города, подперев дверь колышком, и рассыпалась, притаившись во мгле, - а когда народ сбежался, чтобы гасить огонь (пожаров в на 90% деревянном городе очень боялись), черные люди атаковали не ожидавших худого белых, девятерых убив на месте и еще шестерых едва ли не насмерть покалечив. Большего, правда, добиться не смогли: на шум примчались сотни обывателей с тяжелыми и острыми предметами, подоспела команда солдат из форта, и бунтовщики, пользуясь тьмой, без потерь ушли в ближний лес. Вот только с острова, без лодок, бежать было некуда, а губернатор действовал очень оперативно: мысок, где укрылись мятежники, был перекрыт цепью патрулей, началось прочесывание, и в конце концов, взяли 27 пленных (поджигателей и приставших к ним во время отхода), - а затем, по итогам экспресс-расследования, в тюрьму загнали еще примерно 70 чернокожих, так или иначе общавшихся с преступниками. По итогам следствия, правда, выяснилось, что они ничего не знали, но, тем не менее, всех продали за пределы колонии, на совершено жуткие плантации французских Антил, а вот 27 плененных в лесу получили смертный приговор, который и был приведен в исполнение. Шестерым, правда, удалось перехитрить суд (они удавились по договоренности, - второй первого, третий второго и так далее), а остальным пришлось совсем худо: девятнадцать, в том числе, беременную негритянку, повесили, одного посадили на кол, одного колесовали, и еще одного «живым подвесили на цепях в центре города».

Об этом, первом сколько-то крупном, а главное, организованном «черном» мятеже на территории будущих США, к сожалению, сохранилось очень мало информации (архивы сгорели в Войну за независимость, остался только не очень подробный отчет губернатора), но ясно одно: причудливость казней (ни кола, ни колеса колонии ни раньше, ни позже не практиковали) сама по себе говорит о том, насколько всерьез взвинтило белую общину претворения в жизнь того, чего до тех пор смутно боялись, гоня от себя даже мысль, что подобное когда-нибудь случится. А когда все-таки случилось, меры по предотвращению рецидивов власти Нью-Йорка приняли нешуточные. Все законы пересмотрели в сторону максимального ужесточения: отныне черным под страхом порки и высылки на плантации запрещалось передвигаться по городу с любыми тяжелыми и острыми предметами (топоры, молоты и тэдэ ни получали/сдавали на работн). Такие же наказания отныне полагались за скопления больше трех (до того позволялось до семи), за азартные игры и за разговоры, пусть и спьяну, о нелюбви к хозяевам. На всякий случай, запретили владеть недвижимостью свободным неграм, а налог на освобождение раба (20 фунтов) был увеличен вдесятеро, что намного превышало стоимость самого ценного негра, а значит, и сумму выкупа. И только после этого губернатор сообщил в Лондон: «могу присягнуть, что подобное впредь не повторится». Он, видимо, был в этом убежден. Однако, как известно, человек только предполагает и never say never…

@темы: история

---

Оригинал взят у в GABBY MALPAS

@темы: картины