Оригинал взят у в Почему Наполеон упразднил авиацию?

Сегодня, 26 июня, годовщина состоявшейся в 1794 году битвы при Флерюсе, в которой французы впервые в мире применили разведывательный воздушный шар. Командир сформированной за два месяца до этого первой аэростатной роты капитан Жан-Мари-Жозеф Кутель и бригадный генерал Антонин Морло в течение пяти часов находились на высоте 200 метров в гондоле водородного аэростата-шарльера, наблюдая за перемещениями вражеских войск. Полученные сведения они передавали, бросая на землю записки с грузами. Эти записки немедленно доставлялись командующему французской армией генераду Журдану, который благодаря им имел оперативную и подробную информацию о действиях противника, скрытых от глаз наземных наблюдателей.


Генерал Жубер в битве при Флерюсе, картина Жана Батиста Маузе. Вдали виден парящий в небе воздушный шар, являющийся непременным атрибутом всех гравюр и живописных полотен, посвященных этому событию. Далее - еще несколько рисунков XIX века на ту же тему.






Кутель и Морло в гондоле аэростата перед началом Флерюсского сражения.

После Флерюса во Франции сформировали вторую воздухоплавательную роту, прикомандировав ее к Рейнской армии генерала Пишегрю. Подразделения воздушной разведки принимали участие в осадах Шарлеруа, Вюрцбурга, Майнца, Рейхштадта, Штутгарта и Аугсбурга, а также - в Египетской экспедиции. Польза от аэростатов была несомненной, однако 28 января 1799 года первая авиарота почему-то была расформирована, а 17 ноября 1801 года указом военного министра Бертье ликвидировали и вторую, а ее персонал перевели в артиллерию. И в дальнейшем, вплоть до завершения наполеоновской эпохи, во Франции не предпринималось никаких попыток возродить военное воздухоплавание.
Я пытался выяснить у своих знакомых, всерьез интересующихся наполеоникой, чем было вызвано такое пренебрежение, но никто из них не смог дать вразумительного ответа. Похоже, что Бонапарт был попросту равнодушен к воздухоплаванию и не осознавал его значения, несмотря на анекдоты о том, что он якобы намеревался использовать армию воздушных шаров для форсирования Ла-Манша.
А если взглянуть на тему шире, то создается впечатление, что великий полководец был человеком довольно косным, недалеким и консервативным во всем том, что касалось научных инноваций. Известна история о том, как он обозвал шарлатаном и выгнал Роберта Фултона, предложившего ему проект подводной лодки. Успешно испытанный Фултоном в 1803 году пароход, который мог двигаться против течения, тоже не вызвал никакого интереса у будущего императора. Да и вообще, за почти полтора десятилетия правления Наполеона сложно вспомнить хотя бы одно серьезное техническое нововведение, внедренное во Франции, за исключением жаккардовского станка для производства узорчатых тканей.


Французских военных водухоплавателей конца XVIII века называли аэростатьерами. Слева - аэростатьеры в форме образца 1794 года удерживают баллон, справа - солдаты и офицеры 1-й и 2-й воздухоплавательных рот в обмундировании образца 1798-1801 годов.

---

АРИСТАРХ КЕРЖЕНЕЦ И ПУТЬ АШИ, 5

ГЛАВА 6.

(Российская Империя, борт парохода "Святые равноапостольные просветители Виталий и Георгий", Царицын - Казань. Апрель.)

Аристарх проснулся от какого-то скрежета. Что-то - возможно, какой-нибудь топляк - ткнулась в борт парохода и прошлась вдоль него.
"Однако, - подумал Аристарх, прислушиваясь к произведенному шуму. - Не случилось бы кораблекрушения..."
Аристарх мечтательно уставился в потолок, но все оставалось спокойно, и он решил, что кораблекрушение на Волге, в полуверсте от берега - это вовсе не романтично, а просто шумно и канительно. Сон, однако ему не шел, и он впотьмах оделся и вышел на палубу - захотелось покурить. Прошедшие сутки выдались на редкость суматошными. Царицынская пересадка оказалась сплошной спешкой: поезд, как водится, опоздал, а вот пароход, как ни странно, собрался уходить строго по расписанию. Возникли недоразумения с багажом, а в самый предпоследний момент, когда чуть ли уже не убирали сходни, Менерджи Кама велел извозчику, на котором они спешили к пристани, остановиться и, сойдя с фаэтона, преспокойно начал творить молитву...
Аристарх встал у борта, раскурил сигарку и стоял бездумно, пуская дым и наслаждаясь покоем и пейзажем. Ночь была бы тиха, только плескалась вода под лопастями колес, гудела машина где-то в недрах парохода, да приглушенно горланили в салоне-ресторане пьяные немцы. "Вольга, Вольга, мутер Вольга!" - доносилось из-за спущенных портьер под ритмичный стук кружек - немцы-то были настоящие, а не из поволжских: то ли промышленники, то ли бюргеры из Германии, они приезжали по торговым делам в Астрахань, и тамошние купцы рыботорговцы кормили их икрой из супниц и - это уж как водится, да-с! - поили водкой до полного обрусения; пароход давно миновал уж Царицын, а немцы все никак не могли протрезветь.
Сбоку от Аристарха прошло некое шевеление, и молодой мужской голос произнес:
- Не угостит ли благородный дон меня папироской?
Улыбаясь экзотическому обращению, Аристарх достал из кармана портсигар и протянул темной фигуре:
- У меня только сигарки, уж извините.
Темная фигура деликатно взяла одну.
Аристарх дал огонька, и услышал в ответ: "Благодарствуйте".
Какое-то время они стояли рядом и курили. Аристарх размышлял о пользе просвещения. Выучит русский мещанин грамоту, прочтет "Жиль-Блаза", и тошно ему уж среди родных осин, подавай ему епанчу и благородных донов.
- Далеко едете? - спросил Аристарх наконец, ожидая услышать название какой-нибудь Иловатки или Тетюшей. В конце концов, просто Симбирска.
- В Амьен, - спокойно ответил палубный пассажир.
- Э-э, - неуверенно произнес Аристарх. - А где это?
- Во Франции, - ответил собеседник.
Опаньки...
- У вас там знакомые?- полюбопытствовал Аристарх.
- Не совсем, - просто ответил пассажир. И добавил: - Я еду к Жюлю Верну.
У Аристарха возникло резкое ощущение "дежа-вю". Вот пароход, вот ночная палуба, вот случайный попутчик, и вдруг выясняется, что этот пассажир едет совсем не туда, куда, по мнению Аристарха, ему надлежит ехать. "Стоп-стоп! - сказал себе Аристарх. - А ведь это и в самом деле уже было. На Суэцком канале. Ох, Арюша, что-то ты слишком поспешно стал судить о людях..."
- Интересно, - произнес Аристарх. - Разрешите представиться. Засекин.
- Завгородний, - сказал темный силуэт - Борис.
Аристарх поговорил с господином Завгородним и подивился тому, какая типично русская каша была у того в голове. В сущности, его мало интересовало, жив Жюль Верн или уже умер. Главным было то, что господин Завгородний вольно проживал в мире, где в океанах на "Наутилусах" плавали капитаны Немо, а Робуры-Завоеватели парили в небесах на своих аэронефах. А равно разгуливали посуху человеки-невидимки, и расхаживали треножники марсианских захватчиков. А аде-то в тайге бродили не вымершие до сих пор с голодухи и не съеденные первобытными племенами мамонты, а в амазонской сельве прекрасно размножались доисторические ящеры, как хищные, так и травоядные. Что же до атлантов, то те вообще шастали где попало и поставляли предков самым различным народам. Однако марсиане все равно были всего умней, и, когда им взбредало в голову появляться в человеческом виде, поставляли предков для самих атлантов. В свободное же от междупланетных перелетов и нашествий на Землю время они развлекались тем, что бомбардировали Землю Тунгусскими метеоритами...
Жить в таком мире было, наверное, жутковато, но интересно.
Словом, господин Завгородний был Вдохновенный Читатель. Он мог разговаривать о своем мире часами, но Аристарх за последние сутки малость утомился и начал интенсивно зевать. Он под пристойным предлогом попрощался с собеседником и отправился в каюту к праведно подхрапывающему Менерджи Каме.

* * *

Утро "Святых равноапостольных просветителей" началось с маленького происшествия, развлекшего заскучавшую было публику. Развлекали все те же иноземные немцы, не без участия, впрочем, земляков-евреев.
На пристани города Саратова, едва были спущены сходни, по ним взбежал некто в форме телеграфиста и, потрясая некоей бумажкой, принялся возбужденно метаться по палубе, оглашая окрестности возгласами: "Телеграмма для господина Вилькенштейна! Срочная телеграмма господину Вилькенштейну! "Молния" для господина Вилькенштейна!"
Молния же оказалось ветвистой.
От носа парохода откликнулся голос с типичным нижне-среднегерманским акцентом:
- Йа-йа, й-я есть Волькенштайн!
От кормы откликнулись с типично местечковым прононсом:
- Валькенштейн это таки я. А в чем дело?
К плотному телеграфисту они подошли одновременно - кругленький бюргер в тирольской шляпе набекрень и высокий худощавый и белокурый господин в приличном костюме. Забавно то, что не будь, например, на пузатеньком бюргере шапочки с пером, или не уцепившись второй большими пальцами рук за вырезы жилетки типичным жестом, то трудно было бы понять кто из них кто есть. Так был черняв и суетен коротконогий немчик, от которого к тому же отчетливо припахивало родной водочкой, и так импозантен и по-тевтонски холодноват и фактурен был наш земляк-иудей.
- Господин Вилькенштейн? - неуверенно глядя на обоих повторил телеграфист.
Все втроем внимательнейшим образом обследовали бланк на предмет уточнения фамилии адресата.
- На этом пароходе есть еще и господин Вилькенштейн?- величественно удивился иудей.
- Нихт, нихт может быть, - возбужденно прыгал у его ног немчик.
За прояснением пришлось обратиться к капитану. Тот послал кого-то справиться, вследствие чего было выявлено, что на борту вверенного ему судна господина Вилькенштейна нет. "Разве что среди палубных пассажиров", - пояснил он.
Аристарх, вышедший посмотреть за швартовкой, наблюдал за развитием международного конфликта издали, стоя возле бортика второй палубы, Усмехаясь, он достал из кармана портсигар и открыл его. Рука протянулась к сигаркам, однако глаз наметано отметил некий непорядок, и рука остановилась. Сигарок явно не хватало. Вечера вечером Аристарх самолично заполнил его под завязочку - а выкурить успел только две. Еще одной, помнится, угостил "благородного дона" Бориса Завгороднего. Ой ли?... В портсигаре осталось всего четыре штуки. Фантастика!
Аристарх улыбнулся. Воистину фантастика. Так и начнешь верить в человека-невидимку.
Закурил. Тем временем у сходней продолжался телеграфный спор. Телеграфист признал, что в фамилии возможна опечатка, однако признался также, что выяснить первоначальную букву не представляется возможным. Разве что послать запрос по месту отправления.
- О, так давайте посмотреть, кто есть отправитель! - сообразил немец.
Телеграфист развернул телеграмму и посмотрел на подпись.
- Витман, - сказал он. - Кто из вас, господа, знает господина Витмана?
Слово "Я!" и "Ихъ!" прозвучали одновременно. Оба - и немец, и еврей, - осеклись и недоуменно посмотрели друг на друга с одинаковым возмущением.
- Герр Отто Мария Витман - есть химик с моего завод! - возбужденно вскричал немец.
- Святослав Владимирович Витман - известный литератор, и я являюсь его уполномоченным агентом, - величаво сообщил иудей.
Не прояснил положения и обратный адрес, и даже содержание телеграммы. Телеграфист в отчаянии молчал, а высокие конфликтующие стороны, распаляясь, развивали исконный конфликт двух наций. Немчик, придерживая грозившую улететь за борт шляпу, прыгал перед брезгливо отстраняющемуся от его наскоков иудеем и кричал на смешанном арго, что господин Витман является на его завод большой специалистиш по спиритус, и что он, бюргер, ждет от него срочный депеша по поводу закупка спирт город Чугуны и поставка оборудования на Нижегородский Ярмарка, что есть следовать из текст телеграмм. На что иудей отвечал, что и сам господин Волькенштейн, судя по исходящим от него ароматам, тоже изрядный "специалистиш по спиритус", а в Нижний Новгород его работодатель, милейший Святослав Владимирович Витман, прибыл по поводу заключения контракта с местным издательством "Флокс", и остановился в номерах тамошнего "Метрополя", о чем и уведомляет.
На помощь немцу уже спешили тевтонские полки из ресторана, но и иудей не остался в одиночестве: из того же ресторана на поддержку земляков было выставлено небольшое русское ополчение, как и положено ополчению весьма разношерстное - от каких-то смутных типчиков шулерской наружности в канотье и с тросточками до бородатых мужиков в подпоясанных красных рубахах, поддевках и картузах. Ситуация начала напоминать положение на Чудском озере, когда князь Александр, прозванный за это Невским, крестил ливонцев холодной водой, за что позже, видимо, и был канонизирован: немцы "свиньей" напирали на самый центр русского ополчения, коим являлся господин Валькенштейн, а русские без малого готовы были начать разбирать палубу и поручни на колье. Что восклицали немцы было малопонятно, но, как легко было догадался, претензии ко всюду сующимся евреям, продающим Германию и оскорбляющими самый дух немецкой нации, быстро начали перерастать в более глобальные: вспоминали Прибалтику, исконно немецкие земли под Юрьевым и так далее. Судя же по доносящимся снизу возгласам русского ополчения среди него, по видимости, верховодили сторонники "Союза Михаила-Архангела", так как особых экскурсов в историю не было слышно, а до Аристарха долетали лозунги типа "бей немчуру, спасай Рассею".
Положение спас капитан. Понимая, что на его глазах на вверенном ему судне назревает самое настоящее мордобитие стенка на стенку, он с возгласом "Господа, господа! Пустое, господа!" вклинился между конфликтующими и предложил поистине соломоново решение: коли по недоразумению вышла столь досадная ошибка, и коли в результате ее обоим возможным получателям стало известно содержание злополучной телеграммы, то стало быть и конфликта-то никакого нет - достаточно господам Волькенштейну и Валькенштайну послать своим корреспондентам ответные телеграммы с уведомлением о получении их депеш, для составления коих он, капитан, и приглашает вышеозначенных господ в капитанскую каюту. После чего, подхватив чуть подрастерявшихся господ, капитан под рукоплескания публики, удалился; испуганный телеграфист семенил за процессией, а оставшиеся без остриев конфликта войска, растерянно постояв друг против друга, вдруг стали разбредаться, причем в одном направлении - в сторону ресторана, откуда вскоре с новой силой грянули звуки гуляния и, возможно, даже братания.
Аристарх тоже готов был аплодировать находчивой мудрости капитана "Виталия и Игоря".
Но тут открылась дверь его каюты и появился босой Менерджи Кама, очистивший себя для полуденной молитвы и собирающийся произнести ее за неимением вечного огня перед благодатным солнцем.
Он развязал свой пояс-кусти, двумя руками протянул его вперед и, ощущая себя перед лицом Создателя, вознес хвалы Ормазду, потом, презрительно помахивая концами кусти, проклял Ахримана, и, в качестве необязательного дополнения, восхвалил Харахвати-Ардвисуру-Анахит - владычицу вод и Великую Реку. После чего трижды обернув пояс вокруг талии и дважды завязав его на спине и на животе, удалился в каюту.
Зрители на палубе, заворожено наблюдавшие за таинством, зашумели. Большинству из них нравился старый дедок, который, не обращая внимания на обстоятельства, пять раз в сутки молился своему богу. Правда, тут возник еще не остывший от схватки с тевтонами купец, который заявил, что нельзя позволять всяким евреям колдовать посреди матушки-Волги. Еще река пересохнет, мало ли что. Более осведомленные, уже наблюдавшие выход Менерджи Камы на молитву ранее, объяснили ему, что старик никакой не еврей, а индус. Против индусов, оказывается, купец ничего не имел, и объявил, что если бы все так ревностно служили Богу, то уже давно настал бы рай земной.
Аристарх не вмешивался он сидел в сторонке на шезлонге и прислушивался. Его привлек разговор двух пассажиров, которые, покуривая и пия пиво, обсуждали - надо же только подумать! - вопросы религиозных атрибутов и их значения. Причем рассматривая его в весьма нетрадиционном контексте. Но не то привлекло Аристарха - мало ли какие досужие темы обсуждаются от скуки для коротания времени в пути; его наметанный слух моментально отловил в одном из голосов знакомые тембры и интонации, и Аристарх сразу же опознал в нем голос своего ночного собеседника. К тому же кроме голосов со стороны спорщиков пахло знакомым ароматом пропавших сигарок.
Христианство господа теофетишисты, слава Богу, не затрагивали, они как-то больше тяготели к древнегреческому пантеону.
- Нет, вот ты мне объясни, Евгений, на кой черт Зевсу трезубец? - спрашивал голос благородного дона Завгороднего. - Посейдону - ладно. Ему рыбу бить. А Зевсу-то на кой?
- Дак он же им молнии мечет! - отвечал второй пассажир.
- Трезубцем-то?! - изумился дон Завгородний.
- Ты ничего не смыслишь в технике, Борис! - небрежно отвечал собеседник. - Это же типичный разрядник: три провода - две фазы и земля - ноль, по-вашему. Типичный разрядник! Кстати, ты в дело упомянул о черте! В аду ведь тоже трезубцы используются: для наказания, для розжига печей...
Аристарх усмехнулся, придвинулся ближе и повернулся к спорящим.
- Вы позволите господа? - Господа подняли на него глаза. - Я невольно стал свидетелем вашего разговора, и мне понравился ваш нетривиальный способ трактования атрибутов древних богов. Я был бы благодарен, если бы вы могли мне объяснить с этой точки зрения, каково предназначение жезла соплеменного Зевсу Гефеста?
Завгородний поднял голову:
- Господин Засекин, если не ошибаюсь?- при этом его рука совершенно беззастенчиво продолжала стряхивать пепел с сигарки. - Присаживайтесь. Изволите пива?
- Не откажусь.
Аристарх сел поболтать с Завгородним и его приятелем господином Лукиным, и вскоре узнал, что господин Лукин, как и господин Завгородний, живет в том же выдуманном фантастами мире, но направляется не в Амьен, а всего лишь в Казань, где на днях должен был собраться съезд любителей подобного рода литературы, который приятели громко именовали "конвентом". Господин Завгородний тоже намеревался погостить на сем мероприятии, а затем уж двинуть в Европы.
За приятным разговором быстро летело время.
Сызрань, Самара, Симбирск... На больших стоянках Менерджи Кама изъявлял желание походить по суше, и Аристарху приходилось его сопровождать, показывая волжские достопримечательности. В остальное же время Аристарх совсем забросил Менерджи Каму и проводил с новыми знакомыми большую часть времени. Надо ли упоминать, что за пиво, которым его угощали любители фантастической литературы, платить ему зачастую приходилось самому: благородные доны, живущие в мире ином, как-то упускали тот момент, когда к ним за расчетом подлетал буфетчик.


ГЛАВА 7.

(Российская империя, далее по Каме. Апрель.)

По прибытии в Казань Аристарх с Камой перешли на другой пароход, куда менее комфортабельный, чем "Первосвятители" и не такой просторный, к тому же носящий странное прозвище "Зилант"; несколько позже Аристарх узнал, что сие имя носил древний символ Казани, этакий добрый, хотя и грозный с виду местный и не дракон даже, а так, драконец, такой же, надо полагать, маленький и, по-видимости, дряхлый, как и пароходец, носящий его имя. "Зилант", однако имел одно неоспоримое перед всеми прочими "Бугровыми" и "Меркуриями": его Павлуша снял целиком под нужды экспедиции, и, кроме малой команды, которая, впрочем почти не показывалась наверху, никакие пьяные немцы и иная прочая посторонняя публика им не досаждала. Имущество же, расположенное в трюмах и занимающее небольшой загончик на корме, кроме как нечастым ржанием, досаждать не могло по своему определению.

Знакомство с Менерджи Камой и подробности предстоящей кампании верный Павлуша, сгорающий от желания наконец узнать, что за нужда позвала его друга и повелителя из-за границ да сразу аж в дикие южноуральские степи, снес с достойным стоиков самообладанием, только печальный взгляд его укорил Аристарха: "Что ж тебе, братец, опять-то неймется? Что ты снова в какие-то авантюры лезешь, да добро бы сам, так ведь и меня грешного за собой тащишь. Ну что тебе те зороастрийцы?.." Однако вслух ничего подобного Павлуша, как водится, не высказал, а Аристарх по той же сложившейся традиции, укоризны в глазах друга не замечал, поинтересовавшись самым игривым тоном... э-э.. не забыл ли Павлуша прихватить самое главное? Самое главное - а именно великолепный золигенского металла хирургический набор (между прочим, подарок Аристарха ко дню совершеннолетия), с помощью которого добрейший и тишайший Сергей Иннокентьевич Павлюков ежевечерне в уединении потрошил лягушек и прочих тварей Божьих - был, разумеется, при нем, и это обстоятельство в общем примиряло его с необходимостью куда-либо ехать, в надежде по дороге вскрыть какую-нибудь жабу необыкновенную и таким вот неестественным способом обогатить сим деянием естественные науки; Павлуша справедливо предполагал, что что-что, а всякая мелкая живность в степях, лесах и горях для его набора сыщется.
Пароход потихоньку шлепал вверх по Каме. Менерджи Кама считал одноименную себе реку продолжением или - что вернее - истоком Волги, продолжал именовать ее Харахвати-Ардвисурой, возносил ей в положенные часы положенные молитвы и ожидал, когда же пароход войдет в воды Уайт-ривер - реки Белой, которую, также вопреки общепринятому мнению, почитал текущей прямиком из зороастрийского Эдема (или того, что у зороастрийцев соответствовало раю). Аристарх на всякий случай справился с картой: попадать в райские кущи в такие молодые годы как-то не было охоты, да и за Павлюкова он нес какую-никакую ответственность, но по всем географическим картам там, где начиналась Белая, никакого рая не ожидалось, что его только радовало. Так они и путешествовали, каждый пребывая в своих заблуждениях, пока однажды безмятежное их существование было нарушено неожиданным, прямо скажем, появлением одного из старых знакомых.
Они сидели с Павлушей на палубе, покуривая и попивая легкие напитки. Аристарх с удовольствием плел Павлуше всякие байки о своих приключениях в различных заграницах, Павлуша в положенных местах реагировал возгласами и вопросами, как вдруг брезент над сложенными неподалеку кипами с лошадиным кормом зашевелился, откинулся и из-под него появился несколько помятый, весь в соломе и давно небритый некто, в котором Аристарх без труда и не без веселого удовольствия опознал господина Завгороднего.
- Доброе утро, господа, - без тени смущения приветствовал их "благородный дон" и тут же осведомился: - Нижний еще не проехали?
- Э-э, - в некотором затруднении произнес Павлуша, озадаченный неожиданным появлением. - А собственно...
- Никак нет, благородный дон, - ухмыльнувшись, перебил его Аристарх. - Доброе утро, господин Завгородний. Не изволите ли покурить с нами?
- Охотно покурил бы, мсье Засекин, - чуть морщась, ответил благородный дон, выбираясь из своего убежища и отряхиваясь. - Но еще охотнее выпил бы чего-нибудь. У меня во рту, простите, после вчерашнего словно кошки... - Он скосился на благодушествующего неподалеку Менерджи Каму, на его появление вовсе никак не отреагировавшего, и закончил по-англицки: - Пардон, hair of the dog, понимаете ли.
Менерджи Кама наконец с интересом оглядел незваного гостя, не поняв по-видимому, где тут и причем собачья шерсть.
- Вот она, разница в мировоззрениях, - назидательно обратился Аритарх к все еще ошеломленному Павлуше: - Что англичанину собака, то русскому кошка.
Он рассмеялся и протянул господину Завгороднему раскрытый портсигар. Благородный дон деликатно взял одну сигарку, а еще с полдюжины каким-то фантастическим образом дематериализовались сами по себе. Аристарх в очередной раз подивившись, восхитился силой духа благородного дона и представил ему своего друга:
- Познакомьтесь, это мой давний приятель господин Сергей Иннокентьевич Павлюков. Сережа, это господин Завгородний Борис, э-э-?
- Александрович, - охотно подсказал господин Завгородний.
Аристарх кивнул и продолжил презентацию гостя:
- Борис Александрович! Благородный дон чистых русских кровей, большой почитатель всякого рода утопической литературы, поддерживает переписку с господином Верном и другими известными писателями, путешественник и исследователь и прочая, прочая, прочая...
- Борис, - господин Завгородний энергично потряс вялую Павлушину руку и, не обратив внимания на ответное: "Очень приятно, Сергей", вновь обратился к Аристарху: - А вы какими судьбами на этом пароходе- Помнится, вы вроде бы в Уфу собирались напивать... э-э-э, пардон... направляться собирались?
Аристарха уже который раз за последний месяц возникло ощущение "дежа-вю", только теперь ему начало казаться, что он читает "Детей капитана Гранта" в переложении с французского на нижегородский.
- Простите за вопрос, - сказал он осторожно, - но мне кажется, это вы едете в Нижний Новгород?
- Ну! - нисколько не смутился господин лже-Паганель, усаживаясь в свободное кресло и небрежно наливая себе в фужер Павлуши пива из бутылки Аристарха.
- А мы едем, - сказал Аристарх, внимательно наблюдая недоверчивое лицо благородного дона. - даже не столько в саму Уфу, сколько за Уфу.
- Простите, не понял? - лицо господина Завгороднего начало вытягиваться, и по мере того, как Аристарх обрисовывал ему ситуацию, продолжало вытягиваться, становясь при этом все более и более похожим на лицо героя господина Верна.
- Ой-ёлы-палы-шала-лула, - непонятно выругался господин Завгородний. - Это ж сколько мы вчера потребили... - вопрос был риторическим, в отличие от следующего: - А вы не шутить изволите, господин Засекин?
- Отнюдь, я вполне серьезен, - Аристарх грустно покачал головой. - Да вот, хоть спросите у капитана.
Завгородний покосился на указанного персонажа, некоторое время уже разглядывавшего сцену с мостика, и сделал было движение скрыться.
Но было поздно.
- Заяц? - радостно догадался капитан и начал быстро спускаться по трапу.
- Капитан, капитан! Улыбнитесь! - Аристарх поднялся, разделяя собой поле предстоящей заячьей травли. - Прошу вас, Еремей Иудович, не надо, право, так грозно. Это просто забавное недоразумение! Поверьте, господин Завгородний не виноват в произошедшем. Э-э... вернее, виноват, конечно... но он так огорчен, так огорчен. Представьте себе, он полагал, что находится на другом пароходе, следующем в Нижний Новгород.
Капитан поднял густую бровь и произнес "грм". А получивший моральную поддержку господин Завгородний чуть приосанился и подтвердил:
- Да, понимаете ли! Это недоразумение.
Аристарх что-то коротко пошептал Еремею Иудовичу на ухо и тот снова сказал "грм".
- Ну что ж, - сумрачно ухмыльнулся он. - Раз такое дело... Хорошо, я высажу этого господина в Набережных Челнах, и пусть полагает, что он высадился в Нижнем Новгороде. - Капитан все же улыбнулся и даже тяжеловато пошутил: - Тоже ведь два слова в названии, и одно даже на букву "ны".
На сем инцидент был исчерпан.
Господин Борис Завгородний был приглашен к столу - как раз поспело время завтрака - и принял приглашение с приставшей благородному дону вежливой снисходительностью. Он уже полностью оправился от потрясения и за завтраком не столько вкушал, сколько боролся с остатками собачьей шерсти во рту.
После завтрака, затянув очередную сигарку из аристархова портсигара и задумчиво-меланхолично глядя на проплывающие мимо домики на косогоре и пробормотал:
- Мне вообще-то в Париж нужно.
- Париж - это где-то около Челябинска, если не ошибаюсь, - компетентно сообщил капитан (он тоже был приглашен на завтрак и тоже воздал должное и закускам и напитком, отчего подобрел и тоже пришел в состояние приятной меланхолии). - В миасских степях. На пароходе туда не доехать.
Аристарх посочувствовал господину Завгороднему. Если его ссадят в Набережных Челнах, выбираться ему оттуда придется разве что пехом. Пробраться на другой пароход может получиться разве в большом порту на шумных пристанях, а не в такой дыре, как маленькие Набережный Челны, а свободных денег на билет, сколько понимал Аристарх, как и денег вообще, у господина Завгороднего в заводе явно не было. Можно, конечно, ему одолжить на благое дело. Да стоит ли?
- Дался вам тот Париж, господин Завгородний, - проговорил он небрежно. - Вам же туда не к спеху. Господин Верн в своем Амьене от вас ведь не убежит?
Господин Завгородний неуверенно пожал плечами.
- Наверное, нет, - согласился он. - Куда он денется со своего "Наутилуса"?
- Так поехали с нами! - оживился Аристарх. А почему нет! - Поехали, благородный дон! Будем искать древних арьев! Такого вы в и романах не прочтете!
- Отчего же, - возразил Завгородний, - модная нынче тема. Взять хотя бы... м-м-м... - Он в затруднении поскреб щетину. - Или... э-э-э... Вот массаракш, не помню!.. Да и бес с ними, - махнул он рукой, попутно прихватив фужер. Недоверчиво понюхал его, опрокинул. - Хотя... вы знаете, Засекин, заманчиво!.. Лучше бы, конечно, поискать Тунгусское диво... - Господин Завгородний обвел присутствующих взглядом.
- Как тебе идея, Павлуша- - тут же отреагировал Аристарх. - Представь себе: непроходимая тайга, удушливая жара, болота, гнус... даже, может быть, медведи! Тигры!.. И мы: усталые, в тяжелых сапогах, с рюкзаками за плечами идем по вырванным взрывом, поломанным и поваленным соснам в самое сердце эпицентра, чтобы найти там нечто неведомое... Какая прелесть! Романтика!.. - Аристарх мечтательно закатил глаза.
Павлуша, видимо, тоже это все живо представил и увял не расцветая.
- Н-ну почему, - неуверенно протянул господин Завгородний. - Один мой давний приятель бывал в тех местах и рассказывал, что... э-э-э... в общем, не так все и страшно... Между прочим, он гласный городской думы в Абакане, - гордо поведал он. - Борисов-Двужильный, Владимир Иванович. Не приходилось слыхать?
- Увы, не имел чести, - признался Аристарх с видимым сожалением. - Да не расстраивайтесь вы так, мон шер Борис Александрович! Не убежит он никуда. Я имею в виду, конечно же, метеорит, а не вашего знакомца. Поверьте моему слову, пролежит он там еще сто лет, и все сто лет его искать будут! Детям нашим, внукам хватит!.. А вот почтенному Менерджи Каме, - Аристарх поклонился как всегда в сторонке сидящему старичку, - Тунгусский метеорит ни к чему. Ему, видите ли, срочно нужно на родину пращуров. Он, понимает, утверждает, что вот-вот окончится эпоха Гумезишн, и ему лично надлежит в определенное время быть в Древнейшем городе, иначе наступит, - Аристарх сделал значительную паузу и произнес торжественно, с подобающей дрожью в голосе, чтобы прониклись: - наступит Конец Света... - Он выждал подобающую паузу и закончил: - Ну или что-то такое же нехорошее, я точно не разобрал.
- Конец света, говорите вы? - спросил Завгородним. Было видно, что неожиданная идея начала проникать в его мятежную душу и там укореняться. - Конец света, это, знаете, интересно.
Словом, уговорить господина Завгороднего сделать небольшой крюк по дороге в Амьен, чтобы попутно поглядеть на конец света, не составило большого труда; тем более, что прогулка сия не должна была стоить ему ни капли денег - мало того, за посильную помощь благородного дона ему было обещано не только столование, но и некоторое материальное вознаграждение в качестве компенсации за вынужденную задержку в пути. За благословением Менерджи Ками нового члена экспедиции дело тоже не стало, в результате чего господин Завгородний, фамилия которого оказалась трудна в произношении высокоученому старцу, обзавелся новым именем Завгар-сагиб, против коего не возражал никоим образом, а Аристарх приобрел еще одного попутчика, в меру забавного, в меру полезного - главное не в тягость. Павлуша, правда, поначалу косился на Завгар-саиба с некоторым подозрением - больно уж много тот водки кушал да разговоров разговаривал, но вскоре смирился и даже стал с ним приятельствовать, восхищаясь порой его начитанности и хоть и бессистемной, но вполне довольной образованностью.
Уайт-ривер (река Белая тож) Менерджи Кама встретил с большим энтузиазмом и посвятил ей отдельный молебен, именуя ее теперь священной рекой Даити. В его географии Белая, текущая прямиком из рая, и являлась истоком Харахвати-Волги, а то, что остальной мир думал по этому поводу иначе, мудрого старика нисколько не интересовало и не смущало. Будь его воля, он бы проследовал за ее изгибами до того самого родника, что питал ее, но выше Уфы река делалась почти несудоходной, и ему пришлось сдаться на уговоры Аристарха двигаться к цели их путешествия сухопутьем.

* * *

Однако в Уфе пришлось задержаться на три дня, потому что Менерджи Кама, неожиданно обретший здесь знакомство с астрологом-любителем Андреем Андреевичем Самойловым, заявил, что следует дождаться благоприятного дня. Впрочем, и без того Аристарху следовало озаботиться покупкой средств передвижения и наймом сопровождающих лиц. Слава Богу, и в Уфе не обошлось без дедовых приказчиков, которым можно было загодя послать телеграммы - Аристарху оставалось только одобрить покупку и найм и выписать несколько векселей, потому что даже в глухих лесах и не менее глухих степях он предпочитал путешествовать при деньгах на мелкие и иные расходы.
Экспедиция начала обретать форму каравана.
В него входили два тарантаса, груженные разными необходимыми припасами. На одном за кучера правил Завгар-сагиб и вел с сидящим рядом Менерджи Камой беседы на ломаном английском. На другом ехал Павлуша и внимал песням бородатого и очкастого подсобного рабочего Егора Шевчука, нанятого в Уфе для присмотра за лошадями. Аристарх начал уже сомневаться, что выбор дедова приказчика был так уж целесообразен, и стал подозревать, что приказчик таким образом попросту решил сплавить ему негодящего работника.
Не то чтоб Егор был так уж плох - просто Аристрах узнал о нем побольше (от вышеупомянутого астролога-любителя), отчего стал относиться к нему несколько настороженно. Он всегда настороженно относился к поповичам, с самого детства; особенно же ему не нравились поповичи, сбившиеся с пути истинного, а Егор Шевчук был именно таковым, агницем отбившимся от стада Христова (в которого, к слову, Егор верил истово, но в какого-то своего, собственного Христа). Отец его имел богатый приход где-то в Петербурге, а сын шатался по Руси Великой и не ведал, чем заняться. Закончил было по настоянию и протекции отца учительскую семинарию, но не пришелся ко двору начальству; был не то чтобы социалистом, но вольнодумствующим, хотя на самом-то деле был Егор в каком-то смысле собратом благородного дона Завгар-сагиба: хотелось ему чего-то большего, чем пресная российская действительность, однако вместо чтения он увлекся сочинительством песен. Карманы его были забиты обрывками бумажек, на которых он набрасывал самодельные стишата. Аристарху они не нравились ни в качестве стихов, ни в качестве песен, зато Павлуша неожиданно проникся, взял на себя труд переписывать песни в одну из своих тетрадей и вообще подружился с Шевчуком.
Сам Аристарх ехал верхом на рослом вороном жеребце и развлекался по дороге тем, что составлял геологическое описание местности - экспедиция так экспедиция.

Никто из них не знал (хотя Менерджи Кама, возможно, догадывался), что от города Оренбурга к Древнейшему городу направляется другой караван, имеющий в составе тех четверых, что пытались перенять Менерджи Каму в Афганистане и неотлучно - самому на удивление - сопровождавшего их Саида Лахори. До Оренбурга эта компания добиралась железной дорогой, вызвав у пассажиров первого класса туркестанского скорого законное недоумение: чего это какие-то сарты лезут в лучший вагон. В дороге "сарты" преобразились: переоделись в запасенные европейские костюмы, говорили только по-английски и по-французски; заинтересованные пассажиры, обсудив соседей, пришли к выводу, что какие-то индийские князья едут в Петербург. Саид свел дружбу с проводником, у него дневал и ночевал, пока не был нужен своим переменчивым господам. Уж как они там объяснялись между собой - неизвестно; Саид ведь русского языка не знал.
"Индийские князья" сорили деньгами, у них нашлись необходимые рекомендательные письма для властей Оренбурга, так что свою "экспедицию" они организовали в считанные дни. Проводники им не понадобились - они вполне доверяли свои картам.

Долго ли коротко, обе экспедиции приблизились из пунктов А и Б к пункту С и остановились в некотором отдалении от древнего городища. Теперь их отделял друг от друга только небольшой лесок.

* * *
Эра Гумезишн неспешно подходила к концу. Приближался обещанный господину Завгороднему Конец Света.

---

АРИСТАРХ КЕРЖЕНЕЦ И ПУТЬ АШИ, 4

ГЛАВА 4.

(Российская Империя, Одесса. Март, через неделю, 19... год.)

Пароход прибывал в Одессу пасмурным утром. Дул пронзительный северный ветер, и Менерджи Кама во множестве обмотался кашмирскими шалями, вызывавшими пристальное завистливое внимание окружающих дам.
- На севере очень суровая зима, - пожаловался старик Аристарху.
На взгляд Аристарха, погода стояла достаточно теплая. Все-таки конец марта в Одессе - далеко не зима.
Аристарх не спешил сходить: подождал, пока схлынет основной поток прибывших, и только потом осторожно свел старика на берег. Носильщики во главе с вездесущим расторопным стюардом, живо напоминающим кокни Сэма, снесли вслед чемодан Аристарха, саквояж Аристарха и - сундучок Менерджи Камы; стюард получил последнюю порцию чаевых (особенно щедрую, потому что последнюю), поклонился, пожелав удачи и благополучия, вернулся на борт.
Аристарх остановился на набережной, возле своего багажа, придерживая под руку своего подопечного; ему не пришлось даже оглядываться - из поредевшей толпы встречающих-провожающих на него сразу набежали несколько шустрых молодых людей в костюмах разной степени потертости:
- Гостиницу, ваше благородие?.. Шикарные номера с пансионом, недорого и сердито!.. Мсье!
Аристарх выбрал костюм поприличнее и кивнул его обладателю на багаж.
Комиссионер, красивый молодой человек левантинской внешности, свистнул явно состоящего в доле извозчика и, не успела пролетка подъехать, уже грузил багаж.
Аристарх помог сесть в экипаж старику. Старик долго устраивался, наконец уселся поудобнее и чихнул.
- Старый пан, похоже, простудился, - заметил молодой комиссионер с облучка.
Аристарх кивнул.
- Надо будет купить для него подходящую одежду. Вы, любезный, не можете подсказать приличный магазин?
- Зачем магазин? - активно удивился комиссионер. - Если хотите, мой тата в момент сошьет старому пану такой костюм, какого вы не найдете не то что в этом городе, но даже и в Варшаве.
...Усе с вами понятно, панове жид.
- А в Париже? - ухмыльнулся Аристарх.
- В Париже, може, и найдете, вельможный пан, - с неописуемым достоинством ответил комиссионер, - но лично я не обещаю.
... Ах он еще и не обещает! А чего стоило ожидать? Рассея-с.
- Вам костюм шил вам тоже ваш тата? - спросил Аристарх.
- А як-жа!
- Тогда едем к вашему тате. Надеюсь, это не в Варшаву?
- Чтоб да, так нет! - возразил сыне своего тата. - Это мигом! Прямо за Малой Арнаутской...
Комиссионер что-то зашептал извозчику, тот кивнул, вскричал "Н-но!", и лошадка бодро повлекла пролетку по улицам славного всем, чем только может быть славен любой город - и сверх того многим что еще - города Одессы.
Старик парс то и дело вертел головой, глядя по сторонам. Видно было, как ему все интересно вокруг, все внове, все необыкновенно. Но вопросов он не задавал.
Пролетка летела по улицам, проспектам и переулкам Одессы. Аристарх едва успевал видеть названия и приметы в это время года такого незнакомого города, обыкновенно зеленого, яркого, сияющего. Сейчас же было сумрачно, по небесам тянулись рваные тучи, и холодное весенние солнце лишь изредка взблескивало на стенах, в стеклах, в лужах... и все одно было хоть что-то неизменное. Вот мелькнул среди голых кустов беломраморный Лаокоон... Вот обогнули великолепную ротонду Оперного... Вдали замелькали пустынные пляжи Аркадии...
На одной из улочек (где и как они миновали Малую Арнаутскую, Аристарх не мог сказать), у старого потертого дома-курятника извозчик остановился.
- Подождите нас, - сказал Аристарх извозчику. Тот кивнул.
- И за багажом присмотри, - вполголоса сказал комиссионер извозчику. Тот проигнорировал замечание.
- Извольте за мной, панове.
Комиссионер провел Аристарха и Менерджи Каму под арку в типичный одесский двор: лестницы, веревки, полощущееся на ветру белье, кадки, куры, дети так и вертелись вокруг, и пригласил подниматься вслед за ним на галерею, обвивавшую дом изнутри. Надо ли говорить, что их появление вызвало во дворе некоторый ажиотаж.
Собственно, ажиотаж вызвало появление Менерджи Камы. Одесситы ко всему привыкли, но явление закутанного в кашмирские шали старика в белой шелковой рясе и чалме зрелище не совсем обычное даже для Одессы.
- Хорошая мысль, - сказал кто-то, обозревая эту экзотическую фигуру. - Ось так надо провозить контрабанду.
Кто-то сообщил, что приехал турецкий архиерей, но новость быстро заглохла, потому что тут же было решено, что старик не турок - "Шо мы - турок не бачимо? У мадам Бендер муж турок был... - Это который?" - и тут же выдвигались встречные предложения:
Обратились к комиссионеру:
- Юзеф, кого ты привез?
Юзеф высокомерно и загадочно игнорировал интерес соседей.
- Прошу, панове, сюда... Мойша, подберите ноги, гости не знают, шо оно не ступенька... Это ваш таз, Маргарита Бонифатьевна? Не можно ли его подвинуть... Прошу панове!..
Он отворил дверь и крикнул в темную глубину:
- Тату, туточки вось до вас клиент.
Аристарх вошел и с сомнением оглядел комнату.
Жуткий беспорядок - слабо сказано; первичный хаос - не соответствует; скорее - беспорядок в тот день Творения, когда ветхозаветный Бог занимался Землею: кругом еще не задействованные в акте творения детали в виде разноцветных штук мануфактуры и кусков, лоскутов, лоскутков, лоскуточков и лоскуточечков ткани, а посреди прямо на полу, вернее, на лоскутном облаке-коврике сидит сам Творец, в облике небольшого большеносого человечка, и с жуткой скоростью строчит на швейной машинке - видимо, время поджимает, День Первый кончается, а до "понял Бог, что это хорошо" еще тачать и тачать...
При известной доле воображения в облике творца можно было разглядеть левантинскую красоту Юзефа, но только вино приобретает от возраста - человек теряет.
Менерджи Кама прошел в комнату следом, огляделся и не ожидая приглашения присел на подвернувшийся под его худой зад потертый кожаный диванчик, заваленный все тем же разноцветным. Он не знал, зачем его сюда привезли, но целиком доверял своему проводнику. У Аристарха сложилось даже впечатление, что старик чувствует себя в этом бедламе вполне спокойно и даже, можно сказать, привычно, и он удивлялся, пока не вспомнил, что, по сообщениям мировой печати, творится в больших городах перенаселенной Индии, и достопочтенный Кама наверняка видывал в своем Бомбее еще и не такое.
Увидев гостей, хозяин комнатенки тут же перестал шить и незамедлительно оказался на ногах.
- Што жадае шановное панство? - живо осведомился он.
Аристарх, все еще пребывая в раздумчивом сомнении, со знанием дела рассмотрел покрой пиджака, висящего на манекене... заготовке первочеловека... в углу. Кгхм...
Н-да, Юзеф, кажется, не обманывал: его отец, судя по изяществу линий и покрою, действительно был портным первоклассным.
- Э-э-э... Не можете ли вы... простите, не знаю вашего имени-отечества... пошить костюм для этого старого пана? - Аристарх, кажется, заразился здешней манерой выражаться. - Я не буду говорить, что костюм должен быть хорошим, потому что вы сами видите - это не тот пан, что наденет плохой костюм.
Старик всплеснул руками.
- Ци я не бачу!.. Як стары Изя Зайонц з Пружан не зможа пашыць добры касцюм, так ён паклича пана рэбе и скажа: "Пан рэбе, хай мяне пахаваюць, таму што я помер. Конешне, я пашыю гэтаму старому пану добры касцюм!"
Аристарх кивнул и обернулся к парсу. По-английски он объяснил Менерджи Каме ситуацию. Против ожидания, старик согласился переодеться в менее бросающуюся в глаза одежду, пусть даже он и не привык к таким фасонам. Единственным условием старик-парс поставил, чтобы цвет ткани был белым; иного для одежды он не признавал.
Глазевшую на гостей девочку лет семи послали за образцами ткани в доброму знакомому пана Зайонца.
Пока досточтимого Каму обмеряли и записывали, Аристарх вышел на галерею покурить. Сам по себе, без Менерджи Камы, он не представлял никакого интереса, но двое мальчишек: один какой-то яркий, черноволосый, второй - блеклый, белявый, совершенно очарованные его видом, встали рядом с ним у перил и откровенно наслаждались созерцанием вида незнакомца, от которого так и веяло дальними странами. Один из них, чернявенький, гипнотизировал безупречно-белые брюки Аристарха.
- Дядя, - спросил он. - А вы откуда приехали?
Аристарх понял, что разрушит все очарование, если назовет прозаический Порт-Саид. Одесса - тоже город портовый, и для этих детей Египет начинался где-то сразу за островом Змеиным.
- Из Рио-де-Жанейро, - величественно произнес он, не удостоив пацанов взглядом.
- О! - мальчики почтительно притихли.
Спустя минуту чернявый осмелился задать следующий вопрос:
- А там все таки ходят в белых штанах?
- Поголовно, - ответил Аристарх в прежней манере.
Второй мальчишка, белобрысый и бесцветный, увидел под аркой приятеля и закричал, дергая чернявого за рукав:
- Оська, смотри, Бычок прибежал!
Бычок - действительно губастый и пучеглазый, как знаменитая одесская рыба, - оглядываясь и то и дело передвигаясь спиной вперед, и безнадежно о чем-то расспрашивал давешнюю девочку, дочку - или внучку? - Зайонца (и какого из них?).
Девочка явно задавалась и, не было сомнений, похвалилась таинственным клиентом папы - либо деда - уже всей округе. Следом за ней из-под арки появился такой же старый еврей, как и сам пан Зайонц, за ним вошел дюжий мoлодец, груженный отрезами всех возможных оттенков белого. Завершал караван целый выводок детей разного пола и возраста. Старый еврей и его носильщик поднялись на галерею и вошли в комнату портного, сопровождающие лица столпились на галерее и заглядывали в окна. Аристарх раздвинул племя младое и мало знакомое и присоединился к почтенным панам. (Слово пан у него как-то автоматически ассоциировалось с одноименным каналом, хотя дальнейшие события показали, что он был не прав.)
Началось обсуждение тканей, в котором принимали участие и пан Зайонц, и его добрый знакомый, и Менерджи Кама, и - поневоле, как переводчик, - сам Аристарх. В течение дискуссии пан Зайонц несколько раз выскакивал на галерейку и упрашивал зрителей отойти от дверей; на какое-то время дверной проем освобождался, но уговоры подействовали только тогда, когда Юзеф взял мухобойку и прислонился к стене у дверей, угощая ею всякого, кто неосторожно попадал в зону поражения. В комнате тем временем высокие договаривающиеся стороны пришли к сердечному согласию и остановились на парусине сероватого цвета, который Менерджи Кама согласился считать белым. Аристарх, правда, полагал, что костюм получится легковат, но решил в конце концов про себя, что это можно исправить с помощью пальто. Того же цвета.
Также Аристарх решил, что следует, пожалуй, озаботиться дальнейшим, достаточно комфортным пребывании себя в Одессе: не болтаться же здесь целый день, пока шустрый еврей построит старому парсу пиджачную пару. Он обратился с этим к Менерджи Каме, но тот весьма удобно устроился на диване, поджав под себя ноги, и уже, однако, пил чай. Ему и здесь уже было достаточно уютно, и он не выразил большого желания перемещаться куда-то в гостиницу. Старый парс с удовольствием наблюдал за тутошней жизнью, и жизнь эта ему в общем нравилась.
Тогда Аристарх отклеил бдительного Юзефа от притолоки, напомнил ему об обязанностях комиссионера, и они начали спускаться с галереи. Не успел Аристарх ступить на землю, как на него налетел удирающий во все лопатки от Бычка чернявенький. Ему не удалось сбить Аристарха с ног, однако его растопыренная пятерня оставила на безукоризненных брюках отчетливые следы. Аристарх опустил голову, с досадой рассматривая штанину. Чернявый замер, соображая, сильно ли ему влетит и стоит попробовать сделать ноги. Аристарх медленно выдохнул и поднял глаза на втянувшего голову в плечи мальчишку.
- Набил бы я тебе, пацан, рыло, - мечтательно и с искренним чувством сообщил Аристарх, - только вот Заратустра не позволяет.
Юзеф, не засоряя голову философско-этическими соображениями, дал мальчишке подзатыльника, и через пять минут заскучавший было извозчик вновь повез их по весенним улицам Одессы.

* * *

Надо сказать, что общество старика-парса за время путешествия от Порт-Саида несколько приелось Аристарху, так что Керженец иногда грешным делом корил себя за принятое в Суэце необдуманное поспешное решение (к тому же, не исключено, внушенное против воли). Не то чтобы старик оказался самодуром и был вздорен, но порой он ставил Аристарха в тупик совершенно непонятными и порой очень мелочными, на уровне кухаркиных склок, требованиями - к примеру, старикан крайне отрицательно относился к тому, что Аристарх кидал окурки за борт. Но что поделать - взялся за гуж - полезай в кузов. (Одна надежда - Аристарх лелеял себя мыслью, что в конце его путешествия ему воздастся сторицею за сии мелкие неудобства. Знать бы только чем...)
Беседовал он со стариком часто и рассказы о славном прошлом народа, создавшего "Авесту", и о благочестивых видениях Заратустры, несколько поднадоели ему, хотя вообще-то послушать старика было порой интересно, много было в них любопытного, ранее Аристарху неизвестного. (Хотя, надо заметить, сим предметом до встречи со старцем Камой он особенно не увлекался и Ницше читал так, в свете веяний...) И наводило на определенные размышления.
Вот взять тот же "славный народ", создавшего "Авесту". Не в пример иудеям, которые в Библии так, не мудрствуя, и именуют себя иудеями или народом израилевым (ну еще намекают на свою богоизбранность), создатели "Авесты", одной из древнейших книг в истории человечества, забыли себя назвать хоть как-то и так и остались в истории безымянными. Впоследствии их начали именовать ариями, то есть благородными, но такое название, как учит мировая история, обычно появляется именно тогда, когда от благородства остаются лишь легенды. (Вот и Золотой Век, к примеру, поименовывается Золотым только после того, как проходят века, а на взгляд современников он, поди, имеет уйму недостатков. Сколько их, "золотых веков" пережило человечество - а сколько еще будет! - а счастья так и не прибавилось...)
Так вот, по словам старого парса выходило, что этим ариям добрый бог Ормазд даровал страну Ариану Вэджа - прямо-таки рай земной, где жили они не тужили, пока не вмешался нехороший злой бог Ахриман и не испортил в благословенной стране климат: лето стало короткое, а зима длинная. Скот стал гибнуть от бескормицы, и благородным ариям пришлось откочевать на юг. Похоже, холода их здорово напугали - если считать, что Ариана Вэджа находилась, по-теперешнему, где-то в южно-русских степях, то бежали они чуть не до самого Гиндукуша. Тут-то и родился знаменитый Заратуштра, который до тридцати лет служил-служил старым арийским богам по старым жреческим установлениям, а потом вдруг увидел сон - вещий, вестимо,- и начал проповедовать праведное житье...
Туда-то, в страну Ариана Вэджа, поклониться, так сказать, могилам предков, и держал путь благочестивый Кама.
И еще, как выяснилось, старик видел особое предзнаменование в том, что человек, заменивший ему ученика в далеком паломничестве, носил имя Аристарх. Он выговаривал это имя как Аршта и объяснил Керженцу, что это имя божества, которое олицетворяет честь и правдивую прямоту в мыслях. (Аристарх поостерегся бы назвать себя человеком правдивым до божественности, но в том, чтобы называть себя человеком чести, не видел ничего зазорного...)

* * *

Первым делом Аристарх сразу же взял сдвоенный номер во вполне приличной гостинице, рекомендованной Юзефом, и переоделся, а уже потом занялся делами. Не без содействия Юзефа выхлопотал билеты на пароход до Таганрога. Разослал уйму телеграмм: в Ментону матери (с сообщением, что добрался до России), в Москву отцу (с известием, что проедет к деду, на Керженец), управляющему деда в Нижний Новгород (с инструкциями, что нужно отвечать, если его, Аристарха, будут искать), еще несколько разным друзьям (просто так или отменяя встречи), и главное - Павлюкову в подмосковное Одинцово, где тот резал лягушек в надежде, что это как-то поможет ему в постижении тайн физиологии человека. Телеграммы в большинстве получились большие, депеша же Павлюкову вовсе занимала несколько страниц: это было настоящее руководство к действию, причем немалую долю его занимал список, что надо взять дома у Аристарха и что необходимо закупить в магазинах (Бедный, бедный Павлуша! Он еще не подозревал, что ему предстоит стать квартирмейстером предстоящего похода...).
Предчувствуя резонные вопросы, Аристарх отправил последнюю депешу с оплаченным ответом.
Ворох телеграмм внушил телеграфисту такое почтение, что тот на всякий случай начал именовать Аристарха "ваша светлость", не иначе принимая видного молодого человека за "инкогнито из Петербурга".
Ответ от Павлуши принесли в ресторан, где Аристарх только что хорошо отобедал в патриотическом стиле (то есть с расстегаями, осетриной, прямо-таки волшебной гречневой кашей и запотевшим графинчиком) и теперь наслаждался десертом (мороженым с ежевичным вареньем) и видом на оживленную улицу (поголубевшее небо, дома со львами и кариатидами, неизменные старички в пикейных жилетах на скамейках в скверике напротив, девицы и извозчики, извозчики...). Ответ гласил: "Вышли сто рублей Уфу Васильеву моего имени глубочайшими извинениями зпт иначе не поеду тчк привет от Басова тчк Павлюков"
Аристарх усмехнулся. Павлуша в своем репертуаре. И в Уфе у него нашлись кредиторы.

* * *

На обратном пути Аристарх заглянул в некоторые магазины, обзаводясь необходимыми мелочами (кроме прочего - том Ницше "Так говорил Заратустра", дабы освежить память, так как было у него подозрение, что досточтимый Кама излагал учение пророка несколько иначе, чем великий и модный философ), и на том же извозчике, которого нанял на весь день, вернулся к пану Зайонцу.
Он поднимался на галерею, где бушевали обычные для сего места драмы.
- Анна Францевна! Ваш Мыколка накидал в мой супчик свиных шкварок!
- Майн готт! Я ему!..
- И щё я теперь буду делать с этим супчиком?
- Ах он, босяк!
Откуда-то сбоку долетел елейно-медоточивый совет:
- А вы, мадам Бендер, что, графиня? Позовите ксенза, он вам в айн момент перекрестит порося в карася.
- Я, помолчите, еще не вас спросила! Я еще Анну Францевну спросила, щё делать с супчиком!
Голос с другой стороны:
- Да не волнуйтесь вы так, мадам Бендер. Ваш Оська с ихним Мыколкою уже зъилы тот супчик!
- Ах да ты-ж негодяй!!! - моментально взвилась мадам Бендер. - Тебя что, дома не кормят?! И де ты взял шкварки, атаманское отродье! Да щё скаже ребе, когда узнает!..
- Химмельготтфаттер! - вторила ей мамаша неведомого Мыколки. - Ты хочешь стать рыбарем и тягать кефаль как Коська, негодный ферфлюхтеншвайн?! Прошу, прощения мадам Бендер...
- Щё вы, мадам Остен-Бакен, да з ради бога...
Виновники трагедии, давешние чернявый и белявый, не обращая внимания на крики в их адрес, тузили прижатого в укромном уголке Бычка. Их драку издали с видом королевы на турнире созерцала девочка Зайонц. При приближении Керженца она метнула в него не по годам застенчиво-зовущий взгляд томных темных глаз. Левантинская красота Юзефа еще только расцветала на ее загорелом личике. "С нее с удовольствием писал бы портреты Караваджо," - подумал Аристарх почти умиленно. Он порылся в кармане и протянул ей фишку из слоновой кости, прихваченную в казино Монте-Карло.
- Спасибо, - прошептала она.
- Как тебя зовут? - спросил Аристарх.
- Инта Зайонц, - сказала она.
- Инга? - переспросил Аристарх.
Она усмехнулась: взрослые - такие непонятливые (особливо мужчины). Аристарх пошел дальше. Поднимаясь по лестнице в апартаменты пана Зайонца, он еще раз оглянулся. Белявый Костик и чернявый Оська, отпустив несчастного Бычка, стояли рядом с девочкой и завороженно рассматривали подарок, расспрашивая, о чем она разговаривала с полубогом, прибывшим из Рио-де-Жанейро. Она ответила, и вскоре двор огласился криками "Инга! Инга!", ставшими, очевидно, дразнилкой. (Минут через десять, когда Аристарх уже почти забыл о ее существовании, девочка вернулась со двора с полными слез глазами, испепелила его ненавидящим взглядом и исчезла за потрепанной занавеской.)
Своего подопечного он нашел в превосходном настроении. Его гостеприимно накормили лапшой с курочкой и штруделем, чем высокоученый парс был вполне доволен, и сейчас сидел прямо на разбросанных по полу подушках посреди лоскутного вороха и неспешно беседовал с паном Зайонцем за жизнь. Он принимал пана Зайонца за христианина, а поскольку христианство с его точки зрения представляло искаженный митраизм, Менерджи Кама осторожно, чтобы не оскорбить чувства собеседника, критиковал религиозные течения, связанные с культом Митры. Пан Зайонц, в свою очередь, принимал старого парса за старого перса - то есть мусульманина, и рассуждал о том, кому должен принадлежать Иерусалим, тоже стараясь не оскорблять национальные чувства клиента. Поскольку при этом они говорили один на английском пополам с пехлеви, а второй на белорусском пополам с идиш, понимали они один другого соответственно и, естественно, были вполне довольны друг другом.
Появление Аристарха мгновенно прервало теософскую беседу, и ему с восторгами был представлен уже (...?) готовый (...!) костюм украшающий заготовку первочеловека, облагораживая болванку изящными линиями. На Менерадже Кама он гляделся не менее изящно. Старик был великолепен в новой парусиновой пиджачной паре, украинской вышитой сорочке и твердой соломенной шляпе канотье. Единственное, что он не согласился сменить, была обувь*; канотье и сорочка были "презентом от фирмы" пана Зайонца, и Аристарх с благодарностью принял сей дар (впрочем, включенный позже в прейскурант). Сорочка Менерджи Каме особенно нравилась вышитыми красным петухами. По его мнению, это был символ солнечного Ормазда, который невежественные иноверцы переняли в далекую старину от скифов, исповедующих древнюю арийскую веру, которую реформировал пророк Заратуштра. В новом облике старый парс больше походил не на высокоученого иностранца, а на одного из завсегдатаев скамеек одесских бульваров.
Поэтому, когда расплатившись по таксе за услуги со стариком Зайонцем и его сыном и, не рядясь, надбавив от щедрот, Аристарх и благочестивый Кама спускались по лестнице, обитатели двора почти не обратили на них внимания - мало ли кто здесь ходит, и под обыкновенные для здешних мест звуки перебранок под стоны шарманки временные пришельцы спокойно вышли под арку к поджидавшему не столько их, сколько свои предполагаемые чаевые извозчику. Он в них не обманулся, получив щедро, когда доставил их прямиком к помпезному, с неизменными львами и кариатидами крыльцу гостиницы.

ГЛАВА 5.

(Индо-Британская Империя, Бомбей. последующая ночь.)

Несмотря, что в Бомбее царила глубокая ночь, доктор-сагибы "Парма, Боттон и Компании" были на рабочем месте и занимались своими странными на чей бы то ни было взгляд "перспективными исследованиями".
Девушка Тари снова сидела на коврике из живых цветов, и Первый спрашивал, придвинувшись к ней на своем стуле почти вплотную:
- Ты его видишь, Тари?
- Нет, господин.
- Ты слышишь его?
- Нет, не его. Вокруг него. Много людей, говорят непонятно.
- Это корабль?
- Нет. Земля под ногами. Холодная земля, как в горах.
- Это горы?
- Не знаю.
- Ты можешь его достать?
- Его или того, кто рядом.
- Нам нужен именно он.
- Тот, кто рядом, мешает. Он сильный.
- Сильный?
- С ним Аришта, - сказала девушка. - Он мешает мне достать его.
Доктор-сагибы переглянулись. Они были в недоумении: какой еще Аришта?! Его помощника удалось вывести из игры в самом начале, и вдруг...
- Кто это? Опиши его!
- Я не вижу его, - спокойно ответила Тари. - Он не наш.
- Попробуй увидеть! - продолжал требовать Третий, самый нетерпеливый.
- Спокойно, Радж! - остановил его Первый. - Потом. Хорошо, Тари, успокойся, - сказал Первый девушке. - Пусть будет так, как получится.
- Дайте мне розу, - сказала девушка, и Первый положил на ее ладонь белую с золотой серединой розу.
Тари сняла с себя агатовые бусы, положила на цветок и, сжав получившийся "сэндвич" между ладоней, стала растирать цветок о камни. Влажные, розовато белые комочки скатывались по смуглым ладоням и падали вниз, на цветочный ковер. Когда она раскрыла ладони, от цветка оставался только лишь измочаленный сверху стебель. Девушка не глядя отбросила его и бусы в разные стороны.
А полминуты спустя она уже крепко спала свернувшись на цветочной поляне посреди кабинета "отдела перспективных исследований", подложив под голову испачканные розовым и зеленым ладошки....

(Российская империя, Одесса. Та же ночь и несколько позже.)

Когда вечером Менерджи Кама, помолившись на сон грядущий и попочивал своего ученика Аришту вслух очередную нравоучительную байку из житии Заратуштры, наконец заснул, Аристарх вздохнул свободно и отправился на поиски чисто российских удовольствий.
Правда, Одессу трудно назвать российским городом - тут вроде и по-русски говорят, но на такой смеси из суржика, южно-русских говоров, местечковых наречий с перчинками современного греческого, армянского, молдавского и Бог весть как затесавшегося в эти края волжского "оканья", что незабвенной памяти Владимир Иванович Даль прямо не выезжая с места мог бы прямо здесь и составить еще один (а может быть и не один) словарь. Но нет, Одесса еще только ждала своего Владимири Ивановича. Или, что, пожалуй, лучше бы подошло, Николая Васильевича или Антон Палыча времен Антоши Чехонте - те, не в обиду будь, цветастее, тоньше, "одесситестее", что ли...
Да и уклад жизни разительно отличается от блеска Петербурга, степенности Москвы и неряшливого уюта Нижнего, свойственного, впрочем, для подавляющего большинства больших и малых провинциальных городов. Здесь хватало и того, и другого, и третьего и припахивало еще и чем-то пятым-десятым, неуловимым. Но не Европой, как казалось с первости, а скорее Азией-с, Стамбулом попахивало (хотя в Стамбуле-то Аристарх толком и не бывал).
Нет, Одесса никак не подпадала под так любимое российскими писателями от классиков до современников определение "уездного города N" или "губернский город NN" - не важно, главное, чтобы это самое "N" было на иностранном, эдакая "смесь французского с нижегородским". (А как сочно это звучит чисто "по-нижегородски": Кры-жополь Мухо-сранск, Кисло-дрищенск или, пардон, Волче-хренск! Эко солоно! Этакий, понимаете, Хер-сон!.. И нечего морщится, господа! Народ, он знаете ли, хоть и сер, да мудр - уж смекалист-то точно, - оттого-то и язык его столь велик и могуч, а не стараниями эфиопистого лицеиста-"Француза" и потомка диких шотландцев, лишь облагородивших его... И описанного обрусевшим то ли немцем, то ли шведом... Да-с, и здесь вавилон какой-то!)
Для начала Аристарх посидел в ресторане, где из ниш на него поглядывали греческого кодекса красавицы в так и наровящих сползти с них мраморных (какое, впрочем, мраморных! - гипсовых, конечно же, таких же гипсовых, как, увы мне, и самые красавицы...) простынях, а с потолка, потакая им, целили в него из луков золоченые толстомясые купидоны. Во тще, ибо Аристарх не был нынче к подобного рода усладам, вдохновляемый примером благочестивого Камы.
Он всего лишь выпил для начала немного ледяной водки под икорочку и, мало обращая на наивный надрыв романсов и лихость таборных песен, которые исполняла под аккомпанемент гитариста в красной рубахе, скрипача в пейсах и тапера в кипе тощая еврейка с кудрями, монистами и шалями и юбками, покроенными не иначе как из лоскутного одеяла господина Заойнца и при его участии, отдал дань чисто русским закускам: окрошка, заливная осетрина и холодное тож из свиных ножек под хренцом. Приступ гастрономической ностальгии был вызван не столько ностальгией после Европы и Египта, и не космополитичностью самого "вольного города", но его атмосферой - одесская ночь оказалась на удивление душной.
Под последнее блюдо никак нельзя было обойтись без водки, и Аристарх заказал.
Услышавши же вскорости от запыхавшейся в придыханиях мелодекламаторши, которая в антракте читала нечто декадентское (и очень уж явно свое - так и вспомнилось петербургское пшено) про древних пророков, имя Зороастра, Аристарх чуть вздрогнул (и здесь достали! Да сколь же ж можно ж, господа!), после чего решил, что на сегодня зороастризма с него будет, и стал обдумывать малокасающиеся всех и всяких пророков и прочего оккультизма свое ближайшее на несколько часов будущее, как-то: просто прогулку по ночным бульварам с краткими заходами с визитом доброй воли в первые подвернувшиеся заведения для пополнения провианта и питьевых запасов, либо же - он покосился на подмигивающих и резвящихся под потолком крылатых пострелят - все же пуститься в небольшую интрижку для приведения к бодрости расслабленных воздержанием членов.

---

АРИСТАРХ КЕРЖЕНЕЦ И ПУТЬ АШИ, 3

ГЛАВА 2.

(Египет, Суэц. Март, чуть позже.)

Когда Аристарх Львович Засекин-Ижеславский, для друзей близких просто - Аристарх или Керженец, и в особых случаях Аринька, Арюша или уж в особо особых - котик, лапушка и "ж-живо-о-отное" (с этаким придыханием), двадцати пяти лет от роду, дворянин до Бог весть какого колена (причем не абы какой, а от Рюриковичей и Гедеминовичей!) бывший гимназист, а ныне школяр Кембриджа и вольный трэвэлер; словом, когда Аристарх Керженец подошел к подножию Большой Пирамиды Хуфу, было еще совсем темно. Даже не начинала еще светлеть полоска неба на востоке; его проводник-араб со своим верблюдом устраивался додремывать неподалеку.
Аристарх посмотрел вверх - черная громада пирамиды терялась где-то во мраке конца египетской ночи, затмевая чуть не полнеба огромных южных звезд. Он вспомнил путеводитель: современная высота пирамиды Хуфу оценивалась в сто сорок четыре метра, высота ступени была в среднем около метра - где больше, где меньше.
"Ну что ж, - сказал себе Аристарх, задирая ногу в высоком колониальном ботинке на осененную пылью веков (надутой с Ливийской пустыни) неровную ступень. - Пусть это будет первая".
Он без особого труда вскинул молодое тренированное тело на выщербленную, крошащуюся поверхность (...и как она такая сохранилась за тысячи лет?..) и потоптался на ней, прислушиваясь к ощущениям. Благоговейного почтения к прошедшим векам не чувствовалось - может потом придет?
Керженец полез вверх. Он подтягивался на следующую ступень, вставал на ноги и считал ступени вслух.
- И два, и три... О-опа! Девять... Т-т-р-ринадцать...
...Нумерология. Почему тринадцать несчастливое число? Чертова дюжина, число апостолов... Что там еще?... Чушь! Никогда не верил Аристарх во всякие суеверия...
- Восем-надцать, де-вятнадцать, д-двадцать, очко!..
Уф... Четветак...
...Хороший возраст - двадцать пять. Позади гимназия и гувернеры. Позади прописи и кондуиты. Позади "Арифметика" Магницкого и уроки "Закона Божьего". Позади латынь и инженерное дело. Даже достославный Кембридж уже почитай наполовину позади... Многое позади. А впереди... Впереди еще саженей, эдак, семьдесят-восемьдесят и сомнительное удовольствие увидеть рассвет на несколько секунд раньше спящего под пирамидой верблюда...
- Двадцать семь...
... Михаил Юрьевич...
- Тридцать три...
...Христов возраст... Тридцать три богатыря... Илья, который, Муромец, конечно, а не Рубинштейн, тоже сидел тридцать три года...
- Тридцать шесть...
Хотя более в жилу было бы - "Я памятник себе воздвиг..." Что там еще? "Выпьем с горя, где же кружка"... Непло-хх-о бы...
- Сорок два...
...Тоже кто-нибудь кого-нибудь подстрелит. Или сам подстрелится... И вообще, "что за возраст сорок два - мог бы жить и жить". Интересно, а это откуда?..
- Сорок пять...
... Баба ягодка опять...
- Пятьдесят...
...Можно покурить, присев на пятьдесят первую...
Подниматься было не столько утомительно, сколь нудно. Кабы б еще ступени были одинаковой высоты! Но проклятых древних египтян, похоже, совершенно не заботили вопросы ювелирной точности - и это при том, что про нее, эту пресловутую точность пирамид столько всего понаписано! Пифагоровы числения, ориентации по сторонам света. Дудки! Сплошной плюс-минус лапоть... Может кто из самых древних русичей в подрядчиках был? Хотя иудеи ближе...
- Шестьдесят девять...
... Кгхм, это уже почти кама-сутра какая-то... ж-живо-о-тное - с придыханием, естественно...
Где-то на восьмом десятке, после того, как ступени постепенно уменьшали свою высоту примерно до аршина, он снова присел не столько отдохнуть, сколь осмотреться.
Ничего особенного. Тьма, сфинкс, ночь, звезды. Вон метеор чиркнул... А внизу не видно ни одного различимого силуэта. А и буде видно, так ничего особенного. С поправкой на пейзаж, нечто подобное можно было бы и увидеть, ну, хотя бы в том же Нижнем, с Откоса. В смысле, конечно, высоты. И реки, само собой: вместо Волги-матушки - Нил-батюшка. Скушно, господа.
Посидев на припыленном песком теплом со дня камне, поглядев на южные звезды, Аристарх полез было дальше, вдруг обнаружил, что забыл, каков счет.
...Семьдесят четыре?... Или пять?... На которой сидел?...
- А какая, к аллаху, мне разница? - сказал он вслух. - И к черту! Я счетовод, что ли?
И смело полез дальше. Уже не считая...
Занятие сие, чем дальше, тем более по эмоциональности и монотонности напоминало подтягивание на турнике. Ах, как в гимназии он утер нос наглецу Петрушке Крекову, когда подтянулся на занятиях по гимнастике в полтора раза больше, чем этот чванливый любимец гимназисточек и, если верить самому ему, курсисток... А верный клеврет Павлуша, честный и добрый Сережа Павлюков, считал и, когда кто-то из подхалимализов Грека попытался поджилить и принялся сбивать со счета, добрейший души Павлуша - дружок сердешный (не подумайте чего! Типун вам!) - полез на него с кулаками... Ах, Павлуша, как ты там в своем Нижнем...
Спустя некоторое время Аристарху стало казаться, будто он миновал уже куда больше, чем сто сорок ступеней. Даже больше, чем сто пятьдесят.
Он сделал еще одну остановку. Достал вторую за утро сигарку, неторопливо раскурил. Постоял, поглядывая то на чуток (или это ему мерещится?) посветлевшее небо, на темнеющую ночным мраком вершину. Присел на камень, расшнуровал и снял башмаки, вытряхнул набившиеся камешки, обулся вновь.
Окурок сигарки он аккуратно затушил о каучуковый каблук и положил в карман френча - бросить вниз или оставить его пылиться на камнях Аристарх счел кощунством (ага! - вот и почтение к руинам проявилось как предрекалось). Ну не кощунством - пошлостью (оправдываешься, Керженец!).
...И снова полез наверх, хотя это ему уже порядком надоело. Ей-Богу, если б не был так близок к вершине - начал бы спускаться. А перед кем, пардон, форс держать? Себе доказывать нечего. Себе о себе он уже все доказал - ну, многое. И не для того он сюда полез, чтобы кому-то (тем паче себе самому) что-то там доказывать. Это вам не Монблан и не Везувий. Вот там стоило доказать. И ведь доказал! И именно не кому-то - а себе, господа. Да-с... И даже победил соблазн и гордыню и не оставил на вершине Европы ни малого следа своего пребывания. Хотя, как знать, может и сие есть гордыня... Да-с...
...Да-с, именно!

Когда, наконец, звезда Сухейль показалась над вершиной Великой Пирамиды, а треугольный силуэт уже не заслонял ни вот столько от и вправду посветлевшего неба (просто восход начинался за ее, пирамиды, силуэтом), Аристарх чувствовал только утомление от монотонных движений.
И разочарование.
Сел, тупо глядя на занимающийся рассвет.
"Я встречал рассвет на Большой Пирамиде". Можно, этак, между прочим, будет сказать в какой-нибудь гостиной или салоне. И романтические девицы заахают; и загорятся обещающе и волооко глазки под длинными ресницами; и он небрежно... Тьфу, Господи, прости, какая потрясающая пошлятина! Какое махровое салонное пшено! Клюква какая развесистая... Это кто там на счет гордыни недавно рассуждал, мьсе Засекин-с?... Стыдно-с, стыдно-с, сударик мой... Тоже мне Коленька Гумилев... Чайльд Гарольд недод... э-э-э ...резанный нашелся!..

...Воспетый поэтами арабский рассвет оказался сущим барахлом и после величественной красоты ночи выглядел уныло. Не было золотисто-розовой зари-заряницы в полнеба, столь обычной для милых сердцу умеренных широт; не было и нежных облаков, придающих восходу - да и закату тоже - особую неповторимую живописность.
Горизонт был пылен и размыт, и показавшийся над ним край солнца был фаллически красен... К тому же внизу, разгоняя последние остатки романтизма (будто они имели место быть!..) ни к селу ни к городу совсем не музыкально возопил дурным голосом проснувшийся верблюд; а ему вторили невесть откуда взявшиеся тут петухи...
Стоя на вершине пирамиды и попирая означенную вершину рифлеными подошвами добротных колониальных ботинок, Аристарх дождался, пока солнечноликий Ра, наконец, чуть подсветив горизонт, шустро полез наружу, гася по дороге звезды и освещая то тут, то там повеселевшую чахлой зеленью весеннюю пустыню. Дунул свежий ливиец.
Аристарх поежился и надвинул на голову пробковый шлем - только сейчас он ощутил, что египетские ночи, мягко говоря, прохладны.
Он прошелся по верхушке пирамиды, глазами выискивая те надписи, о которых давеча читал у Флобера. Нашел несколько... Нашел и явно новые, о которых романтический француз поминать никак не мог. В частности, не далее месяца назад, если верить дате, здесь отметились компатриоты соотечественники. Вот, извольте любоваться: "Сережа Л. и Юлик Б. были здесь". Причем, идиоты, повторили сию эпитафию благородным чувствам по-французски, подписавшись соответственно Сержем и Жюлем... Для кого, спрашивается по-французски-то, а?.. А для форсу просто, образованность свою показать хочут... Антон Павлович...
Вот вам шиш!
Керженец не то чтобы осерчал, но все-таки завелся. Он оглянулся в поисках чего-нибудь подручного, подобрал какую-то железку и старательно начал затирать надпись.
Когда следы неведомых ему Сержа и Жюля на века исчезли с камней вечности, Аристарх испытал некое... злорадное?.. извращенное?.. да полноте - просто веселое удовлетворение. Как от хорошо, вовремя и с удовольствием сделанной работы. Если ведь вдуматься, то вот и он, Аристарх Львович Засекин-Ижеславский, среди близких друзей известный как просто Аристарх или Керженец, а в особых случаях - Арик, Арюшка, Арюша, в особенно... в общем, и он отметился на вершине Великой Пирамиды. И не варварски пошлым "Здесь был Кержик", а благородным и очистительным...э-э-э... способом?.. методом?.. не важно, господа! Не в терминах суть, а в сути!.. Он, Аристарх Керженец, хоть чуть, хоть самую малость, но очистил святое для древних и романтическое для прочих место от скверны. Ибо сказано: "Хочешь, чтобы тебя помнили - не высекай имя свое в граните, а высекай в сердцах людей"... Кем сказано? Где? А не важно!.. Помнится англичанин некий из великих. А может им, Керженцем, и сказано - здесь и сейчас! Никто ж не спорит, может эти Юлик и Сережа хорошие ребята - умные, талантливые, и прочая, и прочая. Вот и пусть высекают. В сердцах. А пирамиды неча портить! Пирамида - это вещь на века, как... как... как пирамида, черт подери!.. Не Баальбекская же веранда.

Спускаться Аристарх решил нетривиально. Он быстро перекрестился, вдохнул полной грудью и ринулся вниз...
Он сбегал, как мальчишка, сбегающий по ступеням гимнасии, перепрыгивая через две ступеньки (перепрыгивая?.. ступеньки?.. - ха!..), переступая на манер гигантских шагов, разгоняясь и тормозясь, ухаясь обеими ногами, отпрыгивая в сторону, если казалось, что место не надежно, вздымая пыль... Главное - не потерять равновесие, главное - не скользнуть по пыли и каменной крошке, чтобы не пришлось потом катиться, кувыркаться и обламывать молодые крепкие кости о древние камни. Но ничего подобного не могло случиться по определению! Это, конечно, не гимназическая лестница, но ведь и не пороги на Ардыбаше, где и скользко и течением сносит. И гнус...
Аристарх даже не предполагал, как эффектно его спуск глядится издали.

Внизу, от эль-Гизэ, уже начал подтягиваться туристический контингент - ранние пташки желали воззреть на Великую Пирамиду и главу Сфинкса на фоне рассвета, чтобы потом было на чем разводить салонное пшено.
- Что это, господа? - удивленно сказал по-английски пожилой господин европейского вида, в котелке, сидящий на верблюде, и указал тростью на Великую Пирамиду Хуфу.
Караван остановился, взоры устремились в указанном направлении.
По склону пирамиды к голове Сфинкса по сложной ломанной траектории катилось вниз нечто громоздкое и, видимо, тяжелое, оставляя за собой отчетливо видимый пыльный след.
- Боже! - воскликнула некая девица. - Что это, господа?
- Возможно, с вершины упал камень, - предположил кто-то. - Здесь это бывает.
- Землетрясение? - испуганно произнесла некая немолодая дама. - Я сегодня ночью чувствовала толчки. Не правда ли, Джоан? - обернулась она к своей молодой спутнице.
- Не могу сказать, тетя. Я спала очень крепко, - отвечала прелестная девушка и покраснела. Третий их спутник, молодой красавец, поправил при этих словах лихо закрученные на французский манер усы.
- А она не рухнет? - испугался еще кто-то.
Волнение нарастало. Одна из дам уже принамерилась упасть в обморок, но пыльный клуб в считанные секунды достиг подножия и начал медленно оседать.
Немногие, самые мужественные, поспешили к голове Сфинкса, где вместо свалившегося с вершины пирамиды камня обнаружили высокого статного молодого человека лет двадцати с небольшим, одетого в привычную для этих мест одежду: светлый френч, такие же бриджи и высокие шнурованные сапоги. Из под пробкового шлема выбивались светлые волосы; глаза у молодого человека были серые. Он спокойно стоял на песке и отряхивался. Увидев набежавшую из-за Сфинкса толпу любопытствующих, молодой человек прекратил свое занятие, внимательно осмотрел зрителей и, учтиво поклонившись им, не спеша направился к лежащему неподалеку верблюду и явно поджидавшему его арабу-погонщику, который, завидя хозяина и нимало не удивляясь способу его прибытия, спокойно встал и стал готовить свой корабль пустыни.
Молодой человек забрался на горб дромадера, обстроился там привычно и жестом повелел арабу трогать. Понукаемый им верблюд неспешно поднялся на высоких ногах и с достоинством аристократа, столь не вязавшимися с его облезлым видом, зашагал к эль-Гизэ, под неожиданный гром аплодисментов восхищенной публики, до которой уже дошла весть о необыкновенном подвиге молодого человека.
"Господи, - с грустью думал Аристарх, помахивая на прощание любителям и, конечно ж, улыбаясь любительницам древностей, - теперь ведь привьется. И начнут сигать с пирамиды, ноги ломать, головы сворачивать и калечиться другими возможными способами... Дернул же меня сатана!"
Верблюжье покачивание усыпляло, и Аристарх подумал: "Не выспался. А еще тащиться в Суэц" - и все-таки задремал, зная, что, по давно выработанной привычке, проснется ровно через двадцать минут, едва они подъедут к гостинице.

* * *

А сразу после завтрака, уложив чемоданы, Аристарх отбыл на наемном автомобиле в Суэц.
Автомобиль катил по пыльной грунтовой дороге. Приходилось то и дело протирать стекла очков, чтобы "любоваться" на цветущую весеннюю пустыню. Потом это занятие ему несколько надоело, и он решил заснуть.
Пробудился Аристарх, когда авто как следует тряхнуло на ухабе; он открыл глаза и огляделся. По левую руку в высокой траве изредка поблескивала сомнительной чистоты гладь какой-то еще не пересохшей речки. По правую виднелись не то холмы, не то невысокие горы. "Надо полагать, это Габель-Атака, - решил Аристарх, заглянув в карту карманного путеводителя.- Тогда слева, должно, Вади-эль-Баххар." Он тронул шофера за плечо и, наклонясь, к его уху, громко вопросил, где они сейчас.
- Подъезжаем к Эль-Агруду, - выкрикнул в ответ шофер, повернув к нему голову.
Аристарх поблагодарил кивком, посмотрел в карту, нашел Форт-Бастет-эль-Агруд и успокоился.
Час спустя они прибыли в Суэц - Клеопатрис или Арсиною, по-античному.
"Тринадцать тысяч населения, - прочитал Аристарх в путеводителе. - Порт."
В ближайшем отеле он узнал, что только в порт прибыл английский пакетбот "Квин Энн" и вечером отбудет дальше по каналу, заказал на него билет первого класса до Порт-Саида и, сняв номер на полдня, отправился принимать ванну. Африканская пыль, осевшая на коже Аристарха во время восхождения на пирамиду (и еще более во время спуска с нее), а равно в автомобильном от нее путешествии, основательно замутила и без того далеко не кристально чистую воду.
(Что и говорить, воды Нила, оказавшись пригодными, чтобы взрастить мировую цивилизацию, мало годились для избалованных плодами этой цивилизации ее детей. Да и то: разве современный римлянин будет вскармливать чад своих молоком волчицы?..)

* * *

Прибыв к отплытию на причал, Аристарх стал свидетелем сцены, вероятно, вполне привычной в этих краях: двое арабов-санитаров в местных одеяниях, напоминающих ночные рубахи, снесли по трапу носилки, на которых лежал изможденного вида молодой индус. Сзади шел старик - тоже, по виду, индус - и тихонько причитал. Аристарх посторонился и понаблюдал, как носилки поставили в закрытый фургон и худой недовольный врач-европеец сел рядом с возницей. Фургон отбыл в сумерки, а старик так и остался стоять на краешке трапа, будто боясь его покинуть, и еле слышно изливал миру свое отчаяние.
Аристарх взошел на судно, где плутоватый даже с виду стюард-кокни провел его в каюту. По дороге он без особой нужды (но, видимо, в надежде получить малую мзду за свою осведомленность - слишком лакомо в его глазах выглядел Аристарх) поведал весьма не бедному с виду пассажиру, что старик - но не индус, как подумал Аристарх, а высокоученый парс из Бомбея - путешествовал со своим учеником, однако в Красном море тот свалился от лихорадки - вещь в этих широтах обыкновенная, - и вот его увезли в госпиталь, а у старика же какое-то крайне важное дело, и он не может задержаться в Суэце, пока не выздоровеет ученик - да и выздоровеет ли...
Стюард поставил саквояж в каюту, получил причитающиеся чаевые и, весьма ими удовлетворенный, просил, чтобы при малейшем желании вызывали именно его, стюарда Сэма; удивление причудой "russian prinse" (так он стал именовать нового пассажира - видимо из-за размеров чаевых) прокатиться по Суэцкому каналу он умело скрыл.
Оставшись один и оглядевшись, Аристарх присел было на диван, потянулся, но решил, что спать ему не хочется, вышел в коридор.
Где тут же почти столкнулся с типично английской мамашей, сопровождавшей типично английскую дочь (вспомнилось чье-то замечание, что английские женщины напоминают даже не лошадей, а лошадиные скелеты - оh, yes!), учтиво раскланялся с ними, чуть приподнял шляпу и (с ожидаемой тоской) поймал лукавый взгляд девушки, неожиданно приятно ожививший ее длинное лицо. Дамы зашли в свою каюту, и Аристарх поднялся на палубу и пошел на звуки музыки, разыскивая ресторан, или кают-компанию, или что там у них - в общем, место, где можно было бы со вкусом и с приятностью отужинать, приобщиться к цивилизации после недели пирамид, сфинксов и прочей экзотики. А буде окажется там какой-нибудь привлекательный образчик скелета английской лошади, то way бы и not?
Поужинал он действительно со вкусом и приятностью - особенно хороши были омары под каким-то (Аристарху такого не доводилось отпробывать даже в Лондоне) соусом; затем вышел выкурить сигарку под звездами на прогулочную палубу. Пробегавший кстати мимо давешний стюард - как бишь его... э-э-э... Сэм? - снабдил его пледом и рюмкой портвейна.
Прекрасно.
Кровь Аристарха отхлынула от слегка уставшего мозга к блаженно переваривающему омаров и прочую снедь желудку, и мысли текли столь же медленно, как и воды канала и струились столь же вольно и причудливо, как дым сигары в окружающем безветрии.
...Где-то вот тут, совсем недалеко, в погоне за Моисеем и его двенадцатиколенной командой потонуло фараоново войско в расступившихся было, а потом коварно сомкнувшихся водах Чермного - ныне Красного - моря.
...Ближе горели огни Суэца, и вспомнился другой египтянин, не фараон, но тоже не слабый вельможа - начальник дворцовой стражи, не какой-нибудь городовой! - и его возлюбленная Аида, эти восточные Ромео и Джульетта, воспетые Верди в одноименной возлюбленной опере, написанной как раз в честь открытия Суэцкого канала... Как это там: ту-у, туруру тутуту-туу ту руру, ту руру...
В его весьма немузыкальное исполнение популярной арии (исполнения, надо заметить, беззвучном; Аристарх не рисковал музицировать в присутствии кого либо и максимум, что дозволял себе порой - напевать себе под нос, дабы не травмировать сторонние уши), некоторым диссонансом уже некоторое время вплетались некие посторонние звуки. Вдохнув ароматного медвяного дыма, Аристарх вспомнил: причал, носилки с молодым индусом, и парс-старик, провожающий их.
Он оглянулся. Точно так.
В шезлонге на за его спиной сидел давешний высокоученый, если верить стюарду Сэму, парс из далекого Бомбея. Он был укутан пледом. Под пледом это был тощий и смуглый старичок с бородой по пояс, в роскошной чалме, тонком белом шерстяном кафтане, обильно расшитом золотом и серебром, в белоснежных шелковых шароварах и нежно розовых сафьяновых туфлях с высоко загнутыми носками*. Его одежда и нахождение на палубе первого класса могло означать, что он относится к той категории обитателей британских колоний, что при своей принадлежности к племенам не отягощенным европейской культурой по рождению, образование имеют вполне европейское, что дает порой замечательные плоды, и не может не вызывать интерес публики: публики салонной - интерес экзотический, как к диковинке какой-нибудь, к говорящей, скажем обезьянке; публики же просвященной, мыслящей, к коей Аристарх относил себя (и надо заметить не без основания и не потому только, что имел честь обучаться в Кембридже), вполне понятный. Одним словом, общение с сим старцем могло оказаться более интересным и поучительным для мыслящего человека (например, для Аристарха Засекина) на данном этапе его путешествия из здешних палестин в палестины родные, чем банальное ухаживание за девицами (девицы, в конце концов никуда ведь не денутся). К тому же, утешить старого человека в его горе и по возможности скрасить его одиночество разумной беседой - не это ли есть долг джентльмена и настоящего мужчины?
Обдумывая данное рассуждение, Аристарх докурил сигару и, сбросив плед на шезлонг и поднявшись из своего ложа, подошел к старцу.
...Знал бы он, во что втягивает его добросердечие!..
Звуки прекратились, едва высокоученый парс заметил его движение. Аристарх, подойдя, поклонился и вежливо поздоровался по-английски. Старик ответил, и Аристарх уловил в этом ответе подтверждение своим домыслам - ответил старик на хорошем английском, с небольшим, правда, акцентом, которого Аристарх не будучи большим знатоком тонкостей не смог идентифицировать; одно он понял с облегчением: по крайней мере, языковой барьер ему не помешает.
Первым делом он испросил прощения, если прервал достопочтенного старца в его размышлениях - старик отрицательно качнул головой - и тогда поспросил соизволения и, после легкого кивка чалмы, пододвинул свой шезлонг и сел рядом со стариком.
Для начала Аристарх сделал несколько осторожных глубокомысленных замечаний о красоте и особенности египетских ночей, закончив их вежливым "не правда ли, сэр?"
Старик со вздохом грустно ответил:
- Видели бы вы, молодой человек, ночи над Бомбеем! В сравнении с ним ночи севера блеклы, как выцветший платок старухи.
Прекрасно! Первые, так важные для начала беседы слова сказаны. Однако каково - "северные египетские ночи"! Аристарх довольно усмехнулся.
- Далеко ли изволите направляться? - полюбопытствовал он. - В Лондон, вероятно?
- Нет, - ответил старик.
...Ага, значит первоначальное предположение, что старик вез своего сына - или, скорее, внука - на обучение в метрополию следует отбросить...
- В город Ufa, - уточнил старик.
- Jaffa?- приподнял бровь Аристарх. В Джаффу? Яффу?
Паломничество?..
- Нет, именно Ufa, - возразил старик - Это в России, на White-river, - пояснил он.
Лицо у Аристарха непроизвольно вытянулось.
- Уфа? Россия? - Старик кивнул, подтверждая. - Простите за вопрос, сэр, но что вы там намереваетесь делать?
- Я еду в паломничество по святым местам... - сообщил старик.
Значит, все-таки паломничество!.. Но - где имения, а где вода. Где Кура, а где твой дом... Какие могут быть святые места в диких башкирских степях?..
- ...и должен завершить его в надлежащий срок, - закончил старик.
- Прошу прошения, достопочтенный, - осторожно сказал потрясенный Аристарх, - Но не могло случиться так, что вы ошиблись, либо я вас не правильно понял. - Старик посмотрел на Аристарха, и тот объяснил: - Дело в том, что я сам родом из России, но никак не могу догадаться: какие же святые места вы могли бы намереваться посетить в Уфе?
Старик кивнул и улыбнулся:
- То-то я слышу, молодой джентльмен, что ваш английский отличается от того, что я слышал от сагибов. - Затем он объяснил: - Дело в том, что в пустыне за Ufa, у подножия священных гор лежит город Исхода. В годы очень далекие, которые почти совсем стерлись из памяти людей, там, в благословенной стране жили наши предки. Но наступил дурной век, и людям пришлось уйти оттуда. Но не все забыли это время и это место. И вот я иду, чтобы посетить места моих предков. - Он вздохнул. - Долог и труден путь. И множество бед лежит на этом пути.
Уфа, юг Уральских гор... Что же это за город Исхода?.. Стоп-стоп!.. Он парс, а парсы... Огнепоклонники! Заратустра!..
- Ага, - вполне по-русски произнес Аристарх.
Старик посмотрел на него.
Аристарх задумался и молчал.
Значит, все не так, как он полагал. А этот молодой индус... парс... этот молодой парс - ни внук, ни сын, а просто собрат по секте, ученик. И старик остался один... Ну а мы-то здесь при чем? Мы отдыхать едем...
Но что такое отдых, как не перемена образа жизни и деятельности?..
И что может быть банальнее отдыха дома, в так называемом, кругу семьи? Сначала объятия, слезы умиления, воспоминания и иные муси-пуси. Потом расспросы и охи-вздохи. Потом визиты, посещения... Друзья-подруги... двор, где подрался первый раз и родной сердцу околоток...
Ну и на сколько тебя, Керженец, хватит? - Неделя... а дальше?
Ну, съезжу в Питер, ну в Нижний... Даже если до скита доберусь - а уж доберусь, будьте покойны, как доберусь!.. Поживу в керженецких лесах - ох поживу!!! Охота да рыбалка... рыбалка да охота... рыбалка... охота... можно еще по грибы сходить. Но ведь это когда охота...
А сколько будет охота? - ну месяц, от силы...
Ведь уже не гимназер, которому и ружье подержать - диковина, а уж стрельнуть...
И что?.. А то, что не успеет май-чародей прогромыхать первой грозой, а Аристарх Керженец будет лежать, задрав ноги, пускать дым в потолок и "мух давить", сиречь - водочку кушать от тоски смертной... Или кропать вирши и зачитывать их по гостиным и салонам... Так и Печериным недолго стать...
Да никуда оно все не денется!
Успеется, успеется...
Впереди три месяца - ну и что, если потратить часть из них на путешествие? А то, Европы вдоль и поперек изъездил, в Египтах, вот, походя побывал - а на поистине бескрайних просторах России, оказывается, и не ориентируюсь; Сибирь-то, ведь, если вдуматься, хоть и тоже Россия-матушка, а на деле, как Клондайк для Америки. А тут под боком, можно сказать... Не зря же, вот старый мудрый человек аж из самой Индии на паломничество к нам на Урал добирается, а мы, грешные экзотики на стороне алчем...
Нет, говорите, пророка в родном отечестве? - А вот мы поищем!
...Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Аристарха, и еще до того, как мелькнула последняя, он уже знал - решение принято, Рубикон перейден...
Дело за малым - сжечь мосты...
Аристарх поднял глаза и понял, что старик все это время так и смотрел на него.
Эт-то еще что за фокусы? Гипноз-месмеризм? Факирство-шаманизм?...
Да хоть бы и так!..
...Авось!..
Аристарх улыбнулся прямо в глубину черных бездонных глаз старого парса и произнес:
- Вы ведь не станете возражать, если я помогу вам добраться до Уфы?
- Это доброе дело, и тебе воздастся, - ответил старик ровно, словно и вправду наперед знал, что Аристарх скажет именно это. - Назовешь ли ты мне свое имя, чтобы я знал его и узнали мои друзья.
Это, надо понимать, была форма вежливости. Или, хм, предупреждения: мол, назовись, чтобы кому надо знали, где тебя если что найти и...
Что за глупости!
- Меня зовут Аристарх. - Аристарх привстал с шезлонга. - Аристарх Засекин.
Старик улыбнулся и повторил на свой манер:
- Аришта...
Аристарх как-то сразу понял, что сказано это было не по-английски.
- Хорошее имя - добрый знак, - заметил старик. - Знак того, что ты послан мне Ормуздом, - И не дожидаясь вопроса назвал себя: - Меня зовут Менерджи Кама, Аришта.
_______________________________
* - см. Л. Лагин "Старик Хоттабыч", гл.3.


ГЛАВА 3.

(Индо-Британская Империя, Бомбей. Март, несколько раньше.)

В Бомбее, мировом центре парсизма (говорят, каждый пятый бомбеец - парс) в деловом квартале, в доме, с одной стороны которого расположен "Бомбей сити банк", а с другой - редакция "Бомбей дейли телеграф", расположена торговая фирма "Парма, Баттон и компани", торгующая хлопком, хлопковым маслом, индийскими ситцами и много еще чем, что делают из хлопка и не только из хлопка. Оборот фирмы солидный, работников хватает, они снуют по своим делам по многочисленным помещениям принадлежащего Парме, Баттону и компании этажа, но мало кто почему-то обращает внимание на расположенную в самом дальнем крыле большую дубовую дверь со скромной табличкой "Отдел перспективных исследований". Хотя кое-кто знает, что сидят там, за дверью, высокообразованные господа, закончившие университеты в Европе и Америке. В фирме их почтительно называют "доктор-сагибами", и простому служащему-индийцу легче с обыкновенным англичанином-сагибом заговорить, чем с таким вот ученым земляком - очень, очень важные господа!
Еще меньше народу (разве что два-три курьера, разносящие почту) знало, что в большой комнате-холле за дубовой дверью по стенам развешаны красивые картинки с изображениями чистеньких новеньких ткацких машин, около которых стоят красивые нарядные мэм-сагиб и индианки, важные солидные сагибы и веселые туземные рабочие, разодетые как на свадьбу. На длинных стеллажах вдоль стен здесь разложились сверкающие никелем и снабженные лакированными табличками (на хинди, гуджарати и английском) части самих этих машин, и специально приставленный слуга каждый день надраивает их до блеска, а вежливая и улыбчивая девушка сидящая за деловым столом возле входа и одетая как мэм-сагиб на фотографиях, в элегантный но строгий европейский костюм, в европейском же макияже, так что о ее истинном происхождении напоминала только красная точка между бровей, показывала редким гостям фирмы образцы и совсем уже редко пропускает кого-нибудь из них в одну из дверей поскромнее, куда слуг пускают только раз в неделю, да и то они наводят порядок под придирчивым взглядом доктор-сагибов.
В одной комнате на стеллажах и в больших застекленных шкафах стоит множество склянок с разноцветными жидкостями, и разбивать их нельзя. Говорят, что как-то неловкий прислужник разбил маленькую бутылочку черного стекла, и вся комната наполнилась едким горьким дымом, от которого у него долго слезились глаза и бил кашель.
Словом, "Отдел перспективных исследований" был попросту декорацией: если кто из клиентов фирмы и интересовался машинами для обработки хлопка, неизменно оказывалось, что их гораздо выгоднее покупать при посредстве других фирм, а высокообразованные господа сидели здесь не для того, чтобы двигать технический прогресс в индийскую глубинку. Их интересы лежали в иной области...
В тот день, когда Аристарх Засекин младым козликом скакал по склонам древней пирамиды фараона Хуфу, господа из отдела новой техники собрались в комнате с химическими образцами. Посреди комнаты на корточках сидела юная девушка в черном сари - ей было четырнадцать, но она выглядела совсем ребенком. Занятие ее совсем не соответствовало официальной обстановке конторы: она брала из большой корзины свежие, только что сорванные цветы и укладывала их в виде коврика размером примерно четыре фута на четыре. Девушка была настолько сосредоточена на своей работе, что даже не подняла головы, когда в комнату вошел один их доктор-сагибов. В руке его был бланк телеграммы.
Все, кроме девушки, продолжавшей укладывать цветы в затейливый узор, повернули головы как по команде.
- Ничего, - внятно сказал вошедший по-английски. - Его по-прежнему не нашли. - Он перевел взгляд на девушку, спросил: - Как у вас?
- Она уже почти готова, - ответили ему тоже по-английски.
Он подошел к девушке и провел ладонью перед ее глазами. Девушка, не заметив его руки, продолжала укладывать цветы в затейливый узор. Вошедший кивнул и присоединился к остальным.
Доктор-сагибы были одеты по европейски и получили европейское воспитание, поэтому они сидели вкруг девушки на стульях. Однако они были азиатами, и потому они терпеливо ждали, не двигаясь и не разговаривая, пока не начнется то, ради чего все затевалось.
Наконец девушка медленно провела руками над ковром и так и замерла, протянув перед собой руки.
Один из доктор-сагибов пододвинулся вместе со своим стулом ближе и заглянул девушке в лицо. Широко раскрытые глаза слепо смотрели перед собой.
- Ты готова, Тари? - тихо спросил он на языке гуджарати.
- Готова, господин, - ответила девушка безжизненным голосом..
- Садись, Тари, - сказал доктор-сагиб.
Девушка осторожно переместилась на коврик из цветов и села по-восточному точно посередине.
Доктор-сагиб, который с ней разговаривал (право же, он ничем особенным не отличался от других, поэтому нет оснований дать ему какое бы то ни было имя, зато можно просто понумеровать и назвать Первым), так вот, Первый доктор-сагиб отошел к шкафу и достал из него простую фанерную коробку. Остальные молча смотрели, что он делает (для удобства дальнейшего повествования пронумеровать и их: тот, что только что вошел с телеграммами, пусть будет Вторым, а тот, что до сей поры еще ничем не проявил себя, Третьим; до остальных же нам дела просто нет - они себя вообще не проявят ни сейчас ни позже).
Первый открыл коробку и вынул из нее книгу. Это был небольшого формата толстый потрепанный томик. Первый положил его на коврик перед Тари.
Она положила на книгу левую руку.
- Посмотри внимательнее, Тари, - сказал первый. - Ты видишь владельца этой книги?
- Нет, - ответила девушка и повторила: - Нет.
- Ты слышишь его?
- Нет.
- Но ты как-нибудь ощущаешь его?
- Запах горячего железа, - сказала девушка, - запах воды.
- Вода морская или пресная?
Девушка надолго замолчала и неожиданно произнесла по-английски:
- Виски с содовой.
- Хорошо, Тари, - похвалил Первый. Он помедлил и спросил: - Горячее железо - это поезд, корабль или что-то еще?
Тари подумала.
- Это корабль, - наконец ответила она.
Доктор-сагибы обменялись взглядами.
- Дайте мне розу, - неожиданно сказала девушка и протянула руку.
Первый поспешно выбрал из корзины большую красную розу и положил ее на девичью ладонь. Другой рукой Тари уже вытаскивала из прически серебряную заколку. Острая заколка вонзилась в пышный цветок, как копье. Так, вместе с заколкой, Тари и положила розу на книгу. Цветок завял прямо на глазах.
Тари молчала, и молчали доктор-сагибы.
Наконец Первый решился нарушить молчание:
- Ты поразила его, Тари?
- Его или кого-то рядом с ним, - ответила она. - Не знаю. Вода мешает. Дайте мне отдохнуть, господин. Я сейчас умру. - Голос девушки вдруг стал усталым, словно она долго и тяжело работала не замечая, и вдруг вспомнила об усталости. Так оно, примерно и было.
- Отдыхай, - поспешно сказал Первый.
Девушка опустилась на коврик и тут же заснула, свернувшись калачиком.
- Значит, он все-таки поехал морем! - сказал он по-английски, повернувшись к остальным.
- Проклятье! - сказал Третий, и бросился к телефону.

---

АРИСТАРХ КЕРЖЕНЕЦ И ПУТЬ АШИ, 2

ГЛАВА 1.

(Афганистан, Бамиан. Март, 19... год)

Когда едешь из Кабула на север, то за Чарикаром дорога разветвляется. По одной из них можно поехать на запад, к Шибарскому перевалу мимо Бамианской долины, где в выбитых в скалах нишах стоят два исполинских Будды, рядом с меньшим из которых человек кажется букашкой. Сейчас в Бамианской долине живут лишь бедные люди, с трудом добывающие скудное пропитание со своих каменистых полей, но два тысячелетия назад жизнь здесь, похоже, была побогаче, потому что на склонах окаймляющих долину гор зияют входы в тысячи пещер-келий, вырытых буддийскими монахами, высятся высеченные в скалах буддийские храмы. Дивны были эти храмы, когда пещеры были еще полны жизни, но удивляют они и сейчас. Что с того, что строгие приверженцы ислама изуродовали лица статуй, - но танцуют еще вокруг них полуобнаженные апсары и кое-где в пещерах сохранились еще цветные настенные росписи.
Можно из Чарикара поехать на северо-восток, чтобы перевалить через Гиндукуш около Навака, и тогда солнце будет всходить в Кафиристане, стране неверных. В малодоступных горных долинах этого края живут голубоглазые и светловолосые люди - потомки греков, пришедших сюда еще до Александра Македонского, говорящие по-таджикски и исповедующие зороастризм. Впрочем, теперь Кафиристан можно с полным основанием называть страной Света, ибо отец нынешнего правителя Афганистана, Абдуррахман-хан, огнем и мечом обратил неверных в ислам. Древние святилища были разрушены, идолы сожжены, срочно построены мечети, а малолетних детей отобрали от родителей и отправили в Кабул для обучения вере. Впрочем, это было совсем недавно - мальчики, рожденные в тот год, еще не успели стать мужчинами.
Можно, конечно, попробовать пройти на север и третьим путем, прямо через высокогорный перевал Саланг, но этот путь тяжел и доступен отнюдь не всегда.
Сам же город Чарикар славен по всему Афганистану своими ножами. Основанный Александром Македонским и носивший когда-то название Александрия-Опиана, сейчас это всего лишь небольшой городок, в котором решительно ничто не напоминает о древнем происхождении. Хороши здесь ювелирные лавки, но более нечему задержать внимания путешественника, и караваны идут дальше, к реке Горбанд, от которой, собственно, и определяется, идти ли на Бамиан или же на Навак.

Караван был встречен засадой как раз на спуске к реке, в месте, которое трудно назвать пустынным и особо опасным. Нападавшие действовали молниеносно и жестоко, стреляли в спину. Их жертвы нападения не ожидали и больше бестолково суетились, чем сопротивлялись. Кто-то к тому же кричал, что того, кто не окажет сопротивления, не тронут; однако это утверждение не получило подтверждения. Пули засевших в камнях бандитов одинаково не щадили ни тех, кто пытался отстреливаться, ни тех, кто просто пассивно валился наземь, закрывая голову руками. Позиция у нападавших была выгодная - сверху им было видно всех; и вооружены они были не допотопными кремневыми ружьями, какие довольно распространенны в этом диком краю - у них были новенькие винтовки "Ли-Энфильд", и обращаться с ними разбойники умели.
Когда несколько минут спустя стрельба прекратилась, на камнях у реки метались лишь перепуганные лошади, а люди лежали на скудной весенней траве и на камнях; кое-кто подавал еще признаки жизни; но разбойники уже ходили среди них, ловили уцелевших лошадей, деловито шарили по тюкам и походя безжалостно добивали раненных: кого ударом приклада по голове, кого ударом ножа в сердце или по горлу.
Двое одетых так же, как и остальные разбойники в овчинные гератские кафтаны, шли за ними и внимательно рассматривали убитых; между собой они, однако, переговаривались на гуджарати.
Вот они нагнулись и завозились над каким-то телом. Потом один из них выпрямился и закричал:
- Господин! Мы нашли старика!
Человек, который без сомнения был их предводителем, направил своего коня к ним, подъехал, спешился и подошел туда, где на камнях у реки лежало придавленное раненым ослом тело седобородого старика в белых одеяниях. Предводитель вынул из-за пазухи бумажник английской работы, извлек из него листок бумаги, наклонился над стариком.
В это время осел, который до сих пор, подрагивая, спокойно лежал на боку и истекал кровью, зашевелился, забил с неожиданной силой копытами и захрипел.
- Да прикончите же его, дети шакала! - раздраженно бросил предводитель, брезгливо отодвигаясь. Быстрые руки его подчиненных ловко перерезали горло животному и оттащили того в сторону.
Предводитель снова склонился над стариком, взял его мертвую правую руку и прижал большой палец, испачканный кровью, к бумаге. Потом он отбросил руку и распрямился. Из того же бумажника он вынул сложенный вчетверо лист бумаги - по виду какой-то документ и сравнил только что полученный отпечаток с оттиском под документом.
- Это не тот человек, - раздраженно сказал он.
- Но, господин, это именно тот человек, которого нам указали на станции в Пешаваре, когда он сошел с поезда, - попытался возразить один из стоящих рядом.
- Значит, они знали, что за ним следят и подсунули нам другого. - Предводитель был не только раздражен, но и озабочен. - Это плохо. Очень плохо. Мы рассчитывали, что Менерджи Кама поедет через Кабул.
- Но на дорогах через Кандагар и Герат тоже есть засады, - сказал молчавший до сих пор человек, лицо которого, с холеной бородкой и ухоженными усами, мало соответствовало простой одежде. - Не поедет же он морем. Старики все еще боятся осквернить воду.
- Увидим, - проронил предводитель. Он быстро пошел к своему коню и вскочил в седло. - Собирайтесь быстрее! Нечего здесь задерживаться... Нам пора в Святой город.

* * *

Когда странные разбойники, так толком и не разграбившие караван, с шумом и гиканьем унеслись в сторону Бамиана, в воде у берега зашевелился и попытался встать один из погонщиков, до того времени неподвижно лежавший в ледяной воде. Он был ранен и потерял много крови, а в холодной реке еще и замерз. Встать во весь рост у него не получалось, и он кое-как, на четвереньках, выбрался на сухое место, чтобы тут же снова упасть.
К тому времени на берег начали выходить любопытные жители недалекого селения Пули-Матак. Единственный уцелевший, - хоть и оказался он неверным индусом - был замечен ими и перенесен в один из ближайших домов; его раны - они, хвала аллаху, оказались не опасны - перевязали, а самого его напоили настоями целебных трав.
Слухи в афганских горах распространяются гораздо быстрее, чем караваны идут по горным дорогам, и только одному аллаху ведомо каким образом это возможно.
На второй день из Кабула прибыл известный торговец лошадьми Хаджи Али, и был с почетом принят местным богатеем Мухаммедом-агой. Они долго распивали чай, угощались пловом и разными лакомствами, и только ближе к ночи Хаджи Али навел разговор на тему разгромленного каравана и узнал о единственном спасшемся. Гость выразил желание увидеть раненного, и индуса-погонщика привели, поддерживая под руки.
Хаджи Али хорошо владел собой; он ничем не показал облегчения, которое испытал, увидев молодого погонщика.
- Должно быть, старый язычник заставил молиться за тебя весь свой монастырь, - сказал он на хинди, скрывая в усах и бороде довольную усмешку. - Право же, мне было бы больно узнать, что ты покинул этот мир.
- Старый мошенник, - отвечал молодой погонщик, кланяясь богатому торговцу и почтительно - для отвода глаз окружающих - опускаясь на указанное место. - Небось в Пешаваре ты был рад спихнуть меня в этот караван.
- Я спешил сюда так, что загнал коня, которого ты не стоишь, неблагодарный юнец, - отвечал Хаджи Али. - Расскажи-ка лучше, что случилось. Уж казалось бы, что может быть безопаснее, чем паломничество старого парса по святым местам.
- Кому-то понадобилось убить старика, - сказал молодой погонщик, который, похоже, был не просто погонщиком, если вообще был им. - И вдобавок оказалось, что был убит совсем не тот человек.
Он с поклоном принял пиалу и, потягивая горячий чай, неторопливо рассказал о нападении на караван и содержании подслушанного разговора.
- Святой город, - задумчиво произнес торговец, пощипывая гроздь знаменитого чарикарского винограда, сохраненного до весны. - Что они называют Святым городом?
- Это в Билайте один святой город - Рум, - согласно вторил ему молодой погонщик. - А на Востоке в какую сторону не посмотри - все святые города. Бенарес, Мекка, Иерусалим...
Хаджи Али неторопливо покивал.
- Надо бы проследить за ними, - сказал погонщик. - Они ушли к Бамиану. Ты можешь послать туда кого-нибудь?
- Я уже послал, - невозмутимо отвечал Хаджи Али. - Если бы я узнал, что твое счастье тебе изменило, их бы нашли и в их Святом городе.
Утром следующего дня Хаджи Али и погонщик выехали из Пули-Матака в направлении на запад, по следам странных разбойников. Они ехали вдоль реки Горбанд по ущелью, которое называется Охотничьим, но, пожалуй, ни один охотник не заметил перемены, которая произошла с погонщиком еще до того, как они прибыли в Бамиан. Из Пули-Матака выехал бледный от ран молодой индус, в Бамианскую долину приехал бедно одетый молодой афганец, исправно творящий намаз и чтящий пятницу.
В Бамиане Хаджи Али узнал, что те, кого они ищут, направились на север, к Шибарскому перевалу, поэтому они с бывшим погонщиком не стали задерживаться в городе и, сменив лошадей, отправились вослед. Расстояние между преследуемыми и преследователями уменьшалось медленно, но неумолимо. Хотя за Гиндукушем изменился облик и язык местного населения - таджики и узбеки сменили пуштунов и хазарейцев, а полосатые халаты - рубахи и безрукавки - Хаджи Али оставался своим человеком среди здешних торговых людей, а те, кого он преследовал, были чужаками, хоть и рядились под афганцев.
В Мазари-Шарифе погоня окончилась и началась слежка. Чужаки жили в караван-сарае, Хаджи Али поселился там же, и, пока он приценивался на базаре к туркменским жеребцам, погонщик приглядывал за людьми, которые для своих неясных целей ради смерти одного старика истребили целый караван. Цели эти явно были очень важными, если ради них погибло столько людей - даже здесь, на Востоке, где жизнь человеческая порой не стоит медной монеты.
Чужаки - теперь их было трое (остальной отряд, все люди малозначительные, - развеялся как-то по дороге до Мазари-Шарифа), держались вместе и старались без нужды не выходить. Им понадобился слуга - и бывший погонщик не упустил возможности и успел наняться прежде, чем хозяин караван-сарая предложил местного таджика. Он назвался Саидом, родом сказался из Кабула, но прозвище имел Лахори, потому что подростком побывал с дядей в Лахоре и любил об этом рассказывать.
Он вообще оказался общительным и расторопным, этот Саид Лахори, а в качестве слуги он был и вовсе сущим кладом, вдобавок говорил кроме родного еще на таджикском и ломаном пенджаби, был остер на язык и в разговоре не терялся.
Двое суток спустя он говорил Хаджи Али:
- Называют себя пуштунами с Пограничных территорий, но на самом деле они даже не мусульмане.
- Внешне же придерживаются благочестия, - неодобрительно проговорил Хаджи Али.
- И не сагибы, - добавил Лахори.
- Ну, - пробормотал Хаджи Али, поглаживая бороду, - ты в этом лучше должен разбираться.
- Я полагаю, они парсы из Бомбея.
- Парсы? - с сомнением проговорил Хаджи Али.
- Они не мусульмане, не буддисты и не индуисты, а говорят на гуджарати так, как говорят в Бомбее.

До следующего четверга событий никаких не произошло. Хаджи Али наводил справки по своим каналам, но не узнал ничего существенного; Лахори исправно прислуживал чужеземцам, замечал каждый жест и ловил каждое слово, но также не узнал ничего нового.
В четверг из Кандагара прибыл еще один - пуштун по одежде, чужак по сути. Он поприветствовал своих сородичей салямом, но, оставшись с ними наедине, заговорил на языке, которого Лахори не знал. О чем они говорили, Лахори мог только догадываться, но по нескольким досадливым жестам понял, что и в Кандагаре разыскиваемого чужаками старца найти не удалось.
Утром следующего дня чужаки - и с ними безотказный Лахори - выехали в Балх. Сам городок, весьма скромный и неприглядный по сравнению с Мазари-Шарифом, остался без их внимания. Они остановились на холме за городом, огляделись и спешились. Лахори остался при лошадях, издалека наблюдая за своими хозяевами.
В месте ничем не примечательном чужаки остановились. Здесь, собственно и находился настоящий Балх - древняя Бактра; славный город, давший название целой области; город, когда-то широко известный в древнем мире; город, который войска Тамерлана повергли в прах.
По преданию, именно здесь родился пророк Заратуштра.

* * *

Старец, которого безуспешно разыскивали в стране Афганистан, в это самое время находился на английском пакетботе "Куин Энн", следовавшем из Бомбея в Суэц и далее в Саутгемптон. В тот час, когда трое странников в почтительном сопровождении Лахори благоговейно созерцали скрытое многовековой пылью городище, пароход как раз бороздил воды Баб-эль-Мадебского пролива, Старик в белом одеянии сидел в шезлонге под тентом, созерцая морские просторы.

@темы: мое и наше

---

АРИСТАРХ КЕРЖЕНЕЦ И ПУТЬ АШИ, 1

Вспомнили с Лифановым, что давным давно начали один роман, потом бросили, щас спохватились, что не видим, где он, с трудом откопали, сдули пыль. Щас вот я читаю: а вроде неплохо написано. Дописывать надо, вот как история. Блин, когда ж все писать, что задумано?

Читатель просит рифму "розы"?
Так получи ее скорей!
А.С. Пушкин, "Евгений Онегин"

"АРИСТАРХ КЕРЖЕНЕЦ И ПУТЬ АШИ"
(фрагмент повести)

Есть только один путь, этот путь Аша, все остальное - беспутье.
"Видевдат"


ПРОЛОГ

(Российская империя, Москва. Сентябрь, около десяти лет до событий романа, прошлый век.)

Из темной дыры тянуло теплым сырым. В этом запахе соединялись тончайшие нюансы плесени, мышиного помета, мокрой земли, гнилого дерева и чего-то еще непонятного сладковатого...
- Может и я с тобой? - опасливо глядя в дыру предложил Павлуша. Этого впрочем, ему не хотелось, и предлагал он из чувства товарищества.
- Да ну Павлюков, договорились же, я лезу, ты меня страхуешь, - ворчливо ответил Аристарх, нагибаясь и расстегивая свой ранец. - Если со мной что случится, кто помощь приведет?
- То-то и оно, - тоскливо отвечал Сережа Павлюков по прозвищу Павлуша. Ему живо представились неприятности, которые обрушатся на него, если Керженец не вернется к назначенному времени - исключение из гимназии с волчьим билетом казалось наименьшим из предстоящих зол. Куда проще казалось сгинуть вместе с Керженцем в глубине недр московских подземелий.
Аристарх между тем, не обращая внимания на колебания приятеля, уже расстегивал шинель. Под шинелью, была простая крестьянская рубаха с суконной поддевкой, брюки тоже были не форменные, из-за них пришлось сделать крюк по дворам, чтобы ненароком не наскочить на педеля и не получить замечание. Павлуша, впрочем, не забывал, и сейчас озираться по сторонам. По его мнению, гимназический инспектор был вездесущ и обладал просто фантастическим нюхом на ребячьи затеи. Так и грезилось Павлуше, что вот сейчас, здесь, в этом пустынном закутке у полуразрушенного здания, прямо из ничего вдруг материализуется знакомая запакованная в форменный сюртук фигура и одним мановением сухой своей руки, да что там, одним видом своим прекратит, все сулящие большие неприятности. Павлуша даже на мгновение сощурил глаза, так живо представил он эту сцену, но, когда их открыл их, все вокруг было по-прежнему: они были здесь одни. Павлуша обречено вздохнул.
Аристарх Засекин-Ижеславский, среди приятелей больше известный, как Керженец, сняв шинель и надев потертую замшевую охотничью куртку, принесенную в ранце, присел на обломок стены - сцементированные белым древним раствором красные, крошащиеся кирпичи - и переобувался в высокие болотные сапоги, не забыв со знанием дела намотать портянки. Завершив таким образом экипировку, он не забыл проверить, взял ли спички в непромокаемом коробке и солидный, словно собирался провести в подземелье много времени, запас свечей; прикрепил к поясу несколько мотков тонкой прочной бечевки и флягу. Видавший виды охотничий нож с роговой рукояткой, предмет тайной и открытой зависти многих однокашников, занял свое место в ножнах укрепленных на том же поясе - тоже настоящем охотничьем.
- Я готов, - сказал наконец Керженец. - Что ж, присядем на дорожку...
Павлуша опустился рядом с приятелем на остаток стены. Несколько времени, на взгляд Павлуши, гораздо больше минуты, они сидели, неловко соображая, что бы такое сказать друг другу, потом встали и просто пожали руки. Керженец оглянулся на купола ближайшей церкви и быстро перекрестился старообрядческой щепотью. Потом пригнул голову и нырнул в дыру.
- Ни пуха ни пера! - вслед ему крикнул Павлуша.
- К черту! - глухо донеслось из дыры.
Керженец задержался у входа, привязывая конец бечевки к весьма кстати торчащему тут из камня изогнутому железному пруту, потом зачиркал спичкой, зажигая первую свечу. Он был еще здесь, у самого входа, но мысленно отдалился в расступающуюся перед светом свечи затхлую мглу, все в нем было обращено к темным лабиринтам...
Павлуша несколько секунд еще видел, как огонек свечи уплывает в темноту, потом огонек пропал совсем, и Павлуша, вздохнув, сложил оставленные Керженцем вещи в ранец, спрятал его среди камней, затем отошел шагов на двадцать от дыры, присел на бревнах, выбрав место на солнышке, вытащил из-за пазухи книжку Майн-Рида и углубился в чтение...
Первое время он еще вспоминал, что где-то под землей пробирается отчаянный Керженец, и отрывался от страниц, чтобы взглянуть в дыру, однако потом коварные индейцы, североамериканские колонисты и удивительные приключения на Диком Западе захватили его совсем, и он, устроившись удобнее читал, не обращая внимания вокруг, пока желудок не напомнил ему, что неплохо бы подкрепиться. Тогда он встал, как следует потянулся, сходил посмотреть к дыре, ничего особенного, кроме темноты, естественно, там не обнаружил, посмотрел на часы, которые сегодня утром дал ему Керженец, покачал головой, как будто показания стрелок означали что-то тревожное, но до назначенного времени было еще далеко, и сбегал на улицу в ближайшую булочную, купить сайку. У торговки на углу он купил на копейку пяток яблок и вернулся на насиженное место, где его вниманием вновь завладели индейцы и североамериканские колонисты, разбавленные в некоторой степени сайкой и яблоками.
Среди увлекательных приключений, когда героя обвинили в ужасающем преступлении, хотя видит Бог, любому мало-мальски сообразительному человеку было ясно, что он ни в чем не виноват, Павлуша потянулся за очередным яблоком и обнаружил, что яблок больше нет. Сайка кончилась еще раньше. Оставшись без съестного в самой гуще событий, Павлуша вспомнил о Керженце и представил его в подземелье, пробирающимся среди крыс и скелетов, закованных в цепи. Какое-то мгновение Павлуша завидовал приятелю, но потом ему стало вдруг жутко, и Павлуша снова окунулся в заокеанские приключения, чтобы избавиться от появившегося во рту привкуса плесени. Он даже забыл вытащить из кармана часы и справиться о времени. Мысль эта пришла к нему, только когда обвинение с героя было снято. Павлуша спохватился, торопливо извлек из кармана брегет, взглянул и ужаснулся. Керженец задерживался уже на двенадцать минут. Он забыл о Майн-Риде и побежал к дыре. Оттуда не доносилось ни шороха. Павлуша покрутился у дыры, не зная, что предпринять. Он помнил, что Керженец велел ждать еще час, если он не вернется к означенному времени, и только потом начинать принимать меры. Меры эти Павлуше ужасно не нравились. Он представил, как идет за городовым, как-то объясняет ему, куда делся его приятель Аристарх Засекин-Ижеславский, после чего заварится невероятно неприятное действо, в результате которого будет ли спасен Керженец - неведомо, а вот ему, Сереже Павлюкову, влетит "по самые бакенбарды", как изъясняется порой любимый учитель словесности Аполлинарий Герасимович Мумусяшкин. Хорошо было рассуждать с Керженцем, когда они сидели у него дома и оговаривали план мероприятия, но каково теперь... Керженцу, вон, легче, небось!
Павлуша устыдился своему малодушию. Он посмотрел на часы, но что они могли посоветовать ему? Тикали только...
Павлуша потоптался у дыры, потом, решившись, полез внутрь. Он взялся за привязанную к пруту бечевку и легонько подергал ее. Никаких результатов это не принесло. Павлуша хотел было закричать, но вспомнил, что в пещерах и подземельях кричать нельзя - может случиться обвал.
Поэтому он только нерешительно проговорил. "Керженец... Э-эй, Керженец!" Собственный голос показался ему блеянием, и он стыдливо вылез на свет Божий, тем более что от этого слабого окрика не было никакого толку.
Он еще раз глянул на часы. Керженец задерживался уже двадцать пять минут. Павлуша подумал, что ждать придется еще тридцать пять минут. Они казались ему вечностью. Оглядываясь на дыру, он отошел к бревнам, нащупал за пазухой книжку, однако даже вынимать не стал, читать сейчас он все равно бы не смог. Он положил часы перед собой и минут пять гипнотизировал стрелки. Бестолку - стрелки еле ползли. На глаза начали наползать слезы. Но до этого опуститься нельзя, потому что мужчины не плачут. А кроме того, если вот прямо сейчас из подземелья вылезет Керженец, то он просто-напросто поднимет его на смех. Керженец-то плакать не станет, он просто не умеет плакать.
Керженец плакать не стал бы. Керженец стал бы действовать.
Керженец вообще личность незаурядная - о нем самом можно писать роман в духе Майн Рида. Начать с того, что его отец, англизированный до кончиков ногтей московский судейский чиновник, выпускник Кембриджа, не смотря на молодость весьма известный Лев Сергеевич Засекин-Ижеславский, будучи в Нижнем Новгороде на ярмарке, случайно повстречал там Ульяну Аристарховну Белову, дочь известного по всей Волге купца-старообрядца Аристарха Авраамовича Белова, пленился ее красотой и после неудачного сватовства не смирился, а просто похитил ее из родительского дома, увез в Златоглавую, обвенчался назло родне как со своей, так и со стороны невесты и увез ее в свадебное путешествие в заграницы. Они какое-то время жили в Европе, потом вернулись в Россию. Ульяна - теперь ее называли Юлия Аристарховна - расцвела, стала настоящей красавицей и светской дамой до мозга костей; в ее поведении не было ровно ничего вульгарного - ни в смысле европейских новомодностей, ни в смысле купеческого провинциализма, - и родня со стороны мужа приняла ее как родную. Дед же Белов пока помалкивал - не отвечал на письма и игнорировал приглашения; его душу не смягчило даже то, что первенца молодые назвали в его честь. Однако с рождением внука чуть смягчил свое отношение и стал принимать опальную дочь и зятя в Нижнем, а когда мальчику исполнилось семь, отомстил в свою очередь, похитив отпрыска. Он увез в скиты за далекий Керженец и стал воспитывать его там а'ля Руссо (в обоих смыслах этого слова). Там внук безвыездно и прожил почитай два года, постигая лесные науки и старообрядческий ордер, пока наконец Лев Сергеевич и Ульяна Аристарховна неведомо какими путями не разыскали его. Был крупный разговор тестя с зятем; по слухам, дошло едва не до смертоубийства - во всяком случае, мордобитие имело место быть точно. Силушкой Аристарх Авраамович обделен не был, несмотря на свои шесть с лишком десятков лет, да и подраться был не дурак и умел, но и, Льва Аристарховича Господь силушкой тоже не обидел, да и боксу он обучался, так что все окончилось относительно безобидно. А главное - семья, наконец, воссоединилась.
Мальчик вернулся в Москву чистым Маугли, какое-то время обучался дома, гувернерами, затем весьма успешно сдал экстерном за два младших класса гимназии - и у Павлуши появился приятель, даже друг, а равно и кумир и образец подражания, по которому надлежит делать жизнь. Прозвище свое он получил как раз именно за дикарство. Нет, Аристарх Засекин не хвастался своими похождениями - не таков он был, но зато любил он рассказывать разные истории, которые неизменно начинались со слов: "А у нас на Керженце...". Рассказы нового знакомца поражали павлушино воображение. Если верить им, а не верить Павлуша не мог, то за два года в скиту, Аристарх не только много чего повидал, но и многому научился, что просто не описать. Например, дед научил внука стрелять из ружья, лука и арбалета, в совершенстве владеть ножом и кнутом, отличать и собирать травы и не только определять зверей по следам и повадкам, но даже языку птиц и зверей; во всех этих умениях его Павлуша сам неоднократно убеждался, как-то заговаривать боли и вести диалоги с птицами (ловил на продажу) и зверями (собаки его боялись, а кошки любили), так что прозвище Керженец накрепко привязалось к нему еще в первую четверть. За Маугли он вполне весомо отдубасил заводилу класса и своего нынешнего вечного соперника Петрушу Крекова, а на Керженца реагировал спокойно...
Да, Керженец стал бы действовать!
Решив для себя так, Павлуша в порыве энтузиазма вскочил на ноги и поспешил на улицу. В ближайшей лавчонке он купил две свечи и спички, после чего без промедления вернулся к дыре, в глубине души надеясь, что Керженец уже выбрался и сидит на кирпичах, поругивая не вовремя исчезнувшего компаньона. Увы, смутная его надежда не оправдалась. А до исхода означенного часа оставалось еще много времени, и он, чтобы занять и отвлечь себя, сел рядом с дырой и начал пересчитывать спички. Он пересчитал их два раза, но счет не сошелся. Тогда он начал считать тщательнее, раскладывая на кучки по десяткам. Подведя итог, он позволил себе снова посмотреть на часы. До исхода контрольного времени оставалась еще минута.
Павлуша глянул во мрак дыры. Где-то там, во тьме, оставался Керженец. "Еще пять минут," - попросил Павлуша неизвестно у кого. Однако Керженец не появился.
Павлуша медленно расстегнул шинель, которую боялся запачкать, тщательно, как не делал никогда в своей жизни (то-то нянюшка бы порадовалась), сложил ее и пристроил на ранце Керженца и решительно, чтобы не успеть передумать, двинулся к дыре. Уже зажигая свечку, он вспомнил приятеля с его старообрядческой щепотью, и что сам двинулся в путь не благословясь, хотел было вернуться, но счел это дурной приметой, а зеркала, чтобы посмотреться, согласно той же примете, с собой не было, и, перекрестившись на клочок голубого неба, перебирая руками бечевку, двинулся во тьму.
Было страшно, но вернуться домой без Керженца Павлуша просто не мог...
Саженей через двадцать под ногами захлюпало. Еще через несколько шагов он ступил ногой в яминку и черпнул ботинком воды; сразу стало холодно, вода казалась ледяной. На глазах, как он не вытирал, набегали слезы, потому что чем дальше, тем отчетливее представлялось ему, как часами, а потом и сутками блуждает он по подземельям в поисках друга, как сам, заблудившись словно Том Сойер из недавно прочитанной книги, в конце своего пути обнаруживает хладный труп, а потом... Но на то, что случится потом, его смятенное воображение пока не распространялось. У героя Марка Твена хотя бы была спутница, и сколь ни недолюбливал Сережа Павлюков девчонок, от спутницы он сейчас бы не отказался. Хотя бы для того, чтобы держать себя в руках и не распускаться до слез... Правду говорят: на миру и смерть красна. А помирать так, в безвестности и одиночестве Павлуше было страшно, и страшно же не хотелось. Продвигаясь вперед, он не забывал взывать к Керженцу, но ответа не получал. Пока вдруг впереди, сквозь звуки капающей со сводов подземелья воды не услышал он далекого фырканья. Павлуша замер, прислушиваясь. Фырканье приближалось. Ничего человеческого в этом звуке ухо Павлуши не улавливало. Зато разыгравшееся вновь воображение живо рисовало страшный образ доисторического зверя, жуткого монстра, который, пожрав несчастного Керженца, ищет теперь еще что-нибудь более питательного на закуску. И этим чем-то станет он, Павлуша. Станет непременно... Павлуша невольно попятился, хотя разум подсказывал ему, что какие могут быть доисторические звери, здесь, в Москве, пусть даже в подземелье - не Амазонка, поди.
- Керженец! - в отчаянии во весь голос позвал он и шмыгнул носом.
Фырканье стихло, потом откуда-то сбоку и издали послышалось:
- Ты, что ли, Павлуша?
- Я.. Я! - со всхлипом выдохнул Павлуша. От облегчения на глаза снова накатились слезы.
- А я тут испугался. Слышу, что-то хлюпает. Вижу - свет какой-то. Думал - воры...
Снова зафыркало, и спустя время откуда-то сбоку, из темноты появился Керженец.
- Пошли к выходу!
Разглядеть его в неверном свете свечи не было никакой возможности. Но Керженец видимо разглядел лицо приятеля, потому что сказал:
- Ты что, плакал, что ли?
- Вода, - ответил Павлуша.
Он немедленно повернулся и пошел назад, на ходу украдкой вытирая слезы. Где-то за спиной шел Керженец, но почему-то шел медленно, будто не торопился никуда. И задавать вопросы сейчас казалось совершенно неуместным. А как хотелось!
Выйдя, наконец, на свет Божий, Павлуша первым делом перекрестился, и только потом задул свечу и положил ее на камень.
Обернувшись назад, он чуть не вскрикнул, а улыбка облегчения моментально слетела с его полных губ: из дыры на Павлушу лезло что-то бурое, все в грязных потеках, с лицом африканца. Павлуша опасливо приблизился, но тут же отступил, потому что от диковинного существа, вдобавок, несло нестерпимой вонью. И само существо видимо тоже ощущало исходящее от него амбре, потому что голосом Керженца вполне деловито произнесло:
- Так, хватай вещи и айда к реке, - и само пошлепало туда, где за домами протекала Москва-река.
На счастье, по дороге им никто не повстречался, и они тишком вышли на берег, где Керженец немедленно разделся и со стоном рухнул в студеную воду. Павлуша, восхищаясь мужеством друга - все-таки не июль и даже не август, а середина сентября! - палкой спихнул в реку вонючее тряпье и закатал рукава. Но Керженец, размазывавший по себе грязь, возразил, что одежду стирать не стоит, потому как ее уж не отстирать, а дома ее и так не хватятся. Он брезгливо отпихнул кучу подальше в воду, только отобрал нижнюю рубаху - она была не так пачкана, и использовал ее как мочалку.
- Мыла-то мы не догадались взять, - сказал сверху Павлуша.
- Мыло! - Керженец добавил еще пару слов, которые Павлуша слышал только от пьяного дворника, и рванулся к уплывающей груде одежды. Осторожно, двумя пальцами, он вытянул из тряпья какую-то бумажку, выдохнул облегченно:
- Не размокла, слава тебе Господи, - и протянул листок Павлуше. - Только осторожнее смотри!
Павлуша взял протянутое двумя пальцами, но не из почтения, а потому что, лист тоже изрядно пропах. При ближайшем рассмотрении оказалось, что лист вовсе не бумажный, а скорее пергаментный, и на нем черными чернилами написаны какие-то знаки, сразу видно старинные. Павлуша не стал читать, а, аккуратно разложив его на земле, продолжал сочувствовать Керженцу, который уже весь синий с остервенением стоял по пояс в реке и все тер и тер себя тряпкой.
- Вылазь, Аристарх! Ты же простудишься!
Когда Керженец наконец счел себя отмытым и вылез на берег, Павлуша поспешно накинул ему на плечи шинель, однако предпочел держаться от приятеля подальше. Керженец закутался и отдал Павлуше приказание:
- Беги к нам домой и скажи Марфуше, чтобы прислала что-нибудь одеть. Только тайно. Не дай Бог мама узнает... А я пока вон на той барже посижу, - он махнул рукой в сторону вереницы барж с сеном и дровами, которые стояли у берега неподалеку.
Марфуша, которую Павлюков вызвал на крыльцо с помощью дворника, услышав только, что ненаглядный Арюшка вымок, остался почитай голышом и замерзает, не стала причитать и допытываться, а мигом собрала смену одежды, присовокупив к ней небольшой сверток вощеной бумаги, в котором прятался початый мерзавчик и пара крепких соленых огурчиков.
- Дадите ему глотнуть, Сережа, - прошептала Марфуша, опасливо оглядываясь и запихивая сверток Павлуше в карман шинели. - Только самую капельку, смотрите. И сами - ни-ни. Что останется, разотрите Арюшку. А то простудится, не приведи Господи...
Павлуша, скованный двойной тайной, помчался к сенным баржам и нашел своего приятеля основательно иззябшим. Шинель и ворох сена, в котором он пытался укрыться, совершенно его не согревали. Сам Павлуша между тем исходил потом от беготни.
- Где ты пропал? - Керженец выхватил из рук Павлуши куль с одеждой и мигом принялся облачаться.
Павлуша вытащил из кармана сверток с мерзавчиком и протянул приятелю. Тот, занятый, отмахнулся. Потом глянул внимательнее:
- Что это у тебя?
Павлуша шепнул:
- Марфуша для согрева дала.
Керженец с подозрением глянул на него:
- Да ты чего ей там наболтал?
Павлуша обиделся. Вот и делай после этого людям добро!
- И вовсе я ей ничего не говорил, кроме твоей просьбы. Она сама вынесла.
Но Керженец его не слушал. Он взял бутылочку, откупорил зубами пробку и, глубоко выдохнув, как заправский ломовой извозчик на морозе, отхлебнул прямо из горлышка. Да так, что мерзавчик вмиг оказался пустым.
- Ух ты! - невольно восхитился Павлуша. И, глянув на отброшенный мерзавчик, добавил: - А Марфуша сказала, чтобы я тебя растер, если останется.
- Так ведь не осталось же, - сипло ответил Керженец, хрустнув огурцом.
И незамедлительно закашлялся.
Он кашлял долго, до слез, но когда Павлуша хотел прийти ему на помощь, постучать по спине, отчаянно стал мотать головой и отталкивать руку помощи. Павлуша хотел вновь обидеться, но, уже прокашлявшийся Аристарх, успокоил его:
- Извини, брат Павлюков, только не от того я закашлялся. Постукай ты меня по спине - все лечение мигом наружу бы и выпрыгнуло. А второго мерзавчика мне Марфуша уже не поднесет.
Павлуша улыбнулся вместе с Аристархом.
- Ловко это у тебя получается, Керженец, - сказал Сережа.
- Постигается упражнением, Павлуша, - засмеялся Керженец.

* * *

Однако скоро стало ясно, что никаких особых упражнений со шкаликом Керженцу выполнять не доводилось. Он сильно раскраснелся, как-то неестественно оживился, и ноги отказывались слушаться его. Павлуша с трудом довел его до дому и сдал с рук на руки Марфуше.
- Ты з-з-аходи, - величественным жестом и нетвердым голосом пригласил Керженец Павлушу: - ...заходи-ик! - со мной. Помож-ш-шь вон...
- О, Господи! Как же ты милок со шкалика-то нализался! Благо хоть матушки нету дома, не то... - Марфуша подхватила ненаглядного Арюшку под мышки и тут же ощутила исходящий от него отнюдь не тонкий французский аромат.
- Батюшки святы, да где ж это ты в дерьмо-то вляпался, горе мое! - Она обернулась к Павлуше: - Вы проходите, Сережа, проходите. Поможете мне...
Павлюков охотно кивнул.
Они доставили чему-то довольно хихикающего Аристарха прямиком в оборудованную по последней английской моде ванную комнату.
Павлуша вернулся и повесил шинель в передней. Когда он вернулся, Керженец в одном исподнем сидел на скамейке, спиной опирась о отделанную изразцами стену, а Марфуша, хлопоча и причитая, собирала его одежду в большущую корзину в углу.
- Проходите, Сережа, - обернулась она. - Тоже раздевайтесь. Ноги-то, поди, мокрые?
Павлуша, застенчиво улыбаясь, пожал плечом.
- Понятно, - сказала Марфуша и кивнула на млеющего Керженца: - Помогите, Сережа, Арюше раздеться... - и вышла.
Услышав последние слова, Керженец зашевелился было, пролепетал что-то вроде "я сам...." и даже почти стащил с себя рубаху, но опять осел, держа ее на рукавах. Павлюков как мог стал помогать.

* * *

Керженец поудобнее устроился в ванне, пару раз окунулся с головой и начал намыливать волосы.
Павлуша наконец осмелился спросить:
- Ну как ты?
- Нормально, - ответил Керженец нормальным голосом.
Все с него, как с гуся вода, с раздражением подумал Павлуша, с наслаждением перебирая пальцами в обжигающей воде. Будто и не было пять минут назад публичного унижения! Будто не его, беззащитного, почти голого, не обращая внимания на его отчаянные крики и дрыганье, Марфуша окунала, головой под пущенную во всю силу струю холодной воды из-под крана, и не ему жалостливо приговаривала: "Надо, Арюшка, надо", и крепко удерживая верещащего любимца; а Павлуша стыдливо отворачивал голову не в силах видеть поругание своего недавнего кумира.
Потом она вышла, велев Аристарху, выглядящему не лучше вынутого из лужи котенка, лезть в ванну и, поставив Павлуше таз с горячей горчичной водой, оставила их одних, пообещав вскорости принести болезным перекусить чего-нибудь вкусного...
- Слушай, а что там было?
- Где было?.. - Керженец усердно взбивал в шевелюре пену. - В подземелье-то?
- Ну да! - Где же, позвольте, спросить еще!..
- Ну, там много чего было. Я всего-то и не увидел. Крысы, пауки, многоножки всякие...
Павлуша в раздражении почесал ногу о ногу и зашипел - обожгло горчицей царапину на пятке..
Керженец окунулся с головой, смывая пену.
Вынырнув и сполоснув лицо, он серьезно глянул на Павлушу.
Тот замер. Ну?
- Я там дверцу нашел, - сообщил Керженец. - Маленькую, низенькую - с трудом пролез.
...Павлуша разинул рот...
- Открыл, - продолжал Керженец. - А там скелет за столом сидит, на столе книга здоровенная. И он на нее, значит, голову положил. - Керженец показал как. - Я до него дотронулся - а он в пыль.
...Павлуша содрогнулся...
- И книга - в пыль. Только тот листочек и остался. Он рядом лежал... А где он? - вскинулся вдруг Керженец. - Я же тебе отдал!..
Керженец вскочил в ванной, и Павлуша, испугавшись, кинулся к своей куртке. Он точно помнил, что положил листок в карман.
Там он и оказался, бережно завернутый в вощенную бумагу - остатки злополучного пакета. Оставляя за собой мокрые следы, Павлуша подошел к ванной и протянул грязный вонючий листок Керженцу.
- Ага, - удовлетворенно сказал Керженец.
Он осторожно, будто боясь, что листок рассыплется в прах, развернул бумагу; поморщился - тот еще вонял - и, аккуратно развернув пергамент, опустил его в воду и стал нежно полоскать.
Однако рассмотреть таинственный манускрипт толком не удалось, потому что в ванной появилась Марфуша и с возмущенным возгласом "это что ж такое происходит, прости Господи!" пресекла безобразие. Павлюков был водворен с ногами в таз, одарен большущим бутербродом с осетриной с луком под майонским соусом, а Керженца вернули в ванну.
Манускрипт, который Марфуша хотела было выкинуть, отстоять удалось, и его разложили сушиться над радиатором паровой батареи.
А через полчаса свежеотмытый отрезвевший Аристарх провожал обутого в пуховые вязаные носки Павлюкова домой; тот уже был полностью одет. Аристарх чувствовал себя несколько неловко. Все-таки он предстал перед своим другом и верным клевретом в весьма не презентабельном виде. И теперь было стыдно.
- Ты, это, - произнес он, теребя непросохшие еще волосы. - Ты только никому не говори...
- Про подземелье и скелета? - сообразил Павлюков. - Могила!
- Ну да... - промямлил Аристарх, - ну да... и про скелет тоже... - Он прокашлялся. - Я про то, как Марфуша меня, ну ты понимаешь.
Павлуша посмотрел на него удивленно. Уж про это-то он никому бы и никогда! Об этом и поминать-то было не след! Он было хотел высказать это, но посмотрел на Керженца и, пожалев, просто кивнул.
Потупился потупился и сказал:
- Конечно... что я не понимаю... со всяким бывает...
- Значит договорились? - обрадовался Аристарх. - Слово?
- Слово!
Керженец засиял.
- Ну, давай тогда, беги, - привычно скомандовал он. Сдавил своими стальными пальцами мягкую павлюковскую ладошку, и подпихивая приятеля к двери, заговорил привычным командным тоном:
- Пока, значит, Павлюков! А то не терпится поглядеть, что я там такого выловил... Некогда...
Выпихнутый на крыльцо Павлуша грустно вздохнул и, еще раз оглянувшись на закрытую дверь, поплелся домой. "Ну что тут поделаешь, - безвольно думал он. - Это ведь Керженец! А я по сравнению с ним кто? Креженец - есть Керженец, а Павлюков есть Павлюков. Ему было стыдно.

* * *

У Керженца, однако, день, начавшийся с великолепного, казалось бы, но столь плачевно закончившегося давно задуманного приключения, заканчивался полной катастрофой. Прежде всего, сразу же после обеда, только он разложил манускрипт, извлеченный им, кстати сказать, вовсе не из-под какого-то там распавшегося в пыль скелета, а из плесневелого, почти что плавающего в какой-то вонючей жиже, склизкого и противного на ощупь сундука (и как он не догадался захватить с собой перчаток!), в которую он так неосторожно въехал, его вызвал к себе в кабинет отец и сурово спросил, куда пропал его брегет, подарок дяди Петра? Аристрах закусил губу. Растяпа! Часы он забыл отобрать у Павлюкова!.. Стоять с понурой головой и горящими ушами, однако, не годилось - отец терпеть не мог такого малодушия.
- Папа, - сказал он с сокрушением. - Папа, мне очень были нужны эти часы.
Отец смотрел на него ни с чего хорошего не обещающим вопросом в глазах.
- Спрашивается, - сказал он, минуту погодя, - на что тебе понадобились еще и эти часы? Тебе недостаточно тех, что подарила тебе мама?
Отец не одобрял маминой манеры делать сыну дорогие подарки; он полагал, это баловством и растлением мальчика. В самом деле - что это за подарок мальчику на одиннадцатилетние - серебряные часы швейцарской работы. Хорошо еще, она не догадалась подарить ему "монтекристо". Во что бы превратилась жизнь всего квартала, если бы Рыська вздумал с этим ружьецом охотиться за голубями!
- Папа, - соврал Аристарх твердо, - дело в том, что часы нужны были мне и Павлюкову для опыта.
- Павлюкову? Грм... - Это несколько успокоило отца. Павлуша в их семье был известен, как мальчик разумный и осторожный. - Для какого рода опытов?
- Этого я пока сказать не могу, - ответил Аристарх. Уши у него все-таки горели.
Отец помолчал.
- Ну хорошо, оставим это, - сказал отец, и у Аристарха отлегло от сердца - что было врать дальше, он не знал.
- Но ты знаешь, как называются люди, которые тайком берут чужие вещи?
- Воры, папа, - вздохнув, ответил Керженец. - Но папа, я ведь не насовсем. Я верну.
- Молодой человек, - сказал отец совсем уже ледяным голосом. - Когда вещи берутся тайно, то все равно на какое-то время или насовсем. Вы хотите вырасти вором и сидеть в остроге?
Вот это было плохо. Когда он становился для отца не Рыськой, не Аристархом, а каким-то безликим молодым человеком, значит, дела начинают принимать совсем дурной оборот.
Керженец еще раз вздохнул.
- Да, папа, я виноват, - признал он.
- Разумеется, - подтвердил отец. - Ты будешь наказан. Иди к себе.
Керженец поплелся к двери. Он взялся за ручку и хотел что-нибудь сказать, чтобы хоть последнее слово осталось за ним, но вместо этого неожиданно для себя оглушительно чихнул.
Отворилась дверь и вошла мама - в нарядном платье, мехах и аромате духов.
- Кто здесь чихает? - спросила она весело. - Лео, ты еще не готов?
- Я разговаривал с Аристархом, - отец встал и вышел одевать фрак.
- В чем дело, сын? - поинтересовалась мама. Она наклонилась и осторожно, чтобы не смазать пудру и помаду, поцеловала Керженца в нос. - Пфуй! - произнесла она озадаченно. - Что такое? Ты катался верхом?.. Марта!
В дверях возникла Марфуша; рядом с хозяйкой она выглядела так, как мог глядеться майский жук выглядит рядом с изящной стрекозой - хотя они были ровесницами.
- Марта, - обратилась к ней мама. - От Арюши пахнет конюшней.
Взор Марфуши обратился на Керженца.
- Горе, а не ребенок, - сказала она укоризненно. - Уж вроде бы и большой, а вымыться как следует не умеет!
Керженец с благодарностью подумал, что воскресенье, когда они пойдут на службу, он обязательно поставит свечку за здравие рабы Божией Марфы и чад ея, и всего семейства ея - очередную, неведомо какую по счету. Но вскоре он усомнился в своем благом решении, так как тем же вечером коварная Марфуша нанесла ему неожиданный унизительный удар: она крепкой рукой взяла его за плечо, вновь отвела в ванную, собственноручно раздела и сунула в горячую воду. Как маленького, как младенца, старшая горничная терла мочалками так, что со спины, казалось, начала слазить кожа.
После третьей порции экзекуций палачиха озабоченно произнесла:
- Ну вроде бы уж запаха нету. А впрочем, если кто посторонний понюхает... Привести, что ли, кухарку?
- Марфа Ивановна! - взмолился Керженец. Какой позор! Видел бы его сейчас Павлюков - не поверил бы глазам.

* * *

Утром оказалось, что ни принятый "мерзавчик", ни горячие ванны Керженца от простуды не уберегли. Он проснулся с обложенным горлом и гадким чувством на душе, потому что полночи ему снились кошмары про подземелье и, что гаже, про ту ямину, в которую он провалился накануне: чудилось, что тонет он в той ямине, и нет ей дна, и опираться не на что, и ухватиться не за что, и дышать уже нечем, и горло горит от нечаянного глотка жижи... и только в руке зажат кусок пергамента, за который вытягивает его из жижи скелет без головы...
В гимназию, разумеется, он не пошел, и тщетно допытывались однокашники у Павлюкова, куда пропал Керженец; Павлуша только молчал, сопел и краснел ушами. К концу недели, когда простуда наконец прошла, и Керженец занял свое законное место на парте рядом с Павлушей, по всей гимназии уже ходили легенды о его очередном подвиге (которые сам герой слушал с загадочной ухмылкой и никак не комментировал): оказывается, он бежал в Америку, и его с большим трудом поймали уже на пароходе, где он юнгой отплывал на Патагонию, но был высажен на Азорских островах и отправлен пакетботом сначала в Кале, а потом поездом через всю Францию, Германию и половину России его вернули в Москву; кое-кто, правда, уверял, что направлялся Керженец отнюдь не в Патагонию к диким индейцам, а вовсе в Южную Африку, к бушменам, искать алмазы... Сам Керженец в дни болезни утешался изучением добытого в подземелье манускрипта. С одной стороны на нем было написано: "Не пора ли нам братие..." и так далее, и можно было бы воспарить в горние выси от сознания того, что он нашел страницу из неизвестного экземпляра списка "Слова о полку Игореве". Однако же оборот документа приводил Керженца в отчаяние: текст "Слова" там был соскоблен, хотя и весьма небрежно, и чья-то кощунственная рука - возможно того самого, превратившегося на его глазах в прах скелета - вывела на пергаменте следующие слова: "...штук пар исподнего. Такоже послано в обоз полковому фуражиру Коровьеву три воза сена лучшего, два воза репы..." - и длинная опись того, что было послано фуражиру Коровьеву - чтоб ему провалиться, проклятому! - занимала всю сторону листа. И это было еще одним ударом по самолюбию Керженца - не показывать же такой срам кому - стыд и срам!..

@темы: мое и наше

---

Оригинал взят у в Пятничные кошки и пятничная акварель

Замечательная акварель, характерные портреты, надеюсь, вам понравятся. Это работы человека, не получившего специального образования. Но они свежи, притягательны и заставляют зрителя улыбнуться. По-моему, просто чудесно.




Возможно, потому, что появляются эти акварели в основном в выходные дни, а всю неделю автор работает социальным школьным работником и, посещая своих подопечных, она замечает и кошек))). Художника зовут Рэйчел Паркер, она работает в основном в акварели.

Ее темы - кошки, лошади, собаки, дикие животные, пейзажи и натюрморты.

@темы: картины

---

photocentra.ru/work/125820

@темы: пейзажи

---

Оригинал взят у в С днем электрика!

215 лет назад, 26 июня 1800 года, итальянский ученый Алессандро Вольта впервые продемонстрировал на публике свое изобретение "вольтов столб" - первую в мире электрическую батарею. Можно сказать, что с этого дня электричество перешло из разряда курьезов в практическую область.


Слева: Алессандро Вольта демонстрирует свое изобретение Наполеону. Справа: два образца электробатарей начала XIX века, состоявших из чередующихся медных и цинковых кружков с прокладками из толстого сукна, пропитанного раствором серной кислоты. При большом количестве элементов такие батареи давали напряжение свыше 150 вольт.

Впрочем, первым практическим применением "вольтовых столбов" стали не какие-то полезные электрические устройства (каковых в те времена еще попросту не существовало), а довольно жуткие публичные опыты над обезглавленными трупами, которые показывали за деньги.




При подключении напряжения тела начинали конвульсивно дергаться, приводя зрителей в восторг и восхищение могуществом науки. Впечатлительные и слабонервные падали в обморок, один лондонец даже скончался от сердечного приступа, тем не менее, представление пользовалось большой популярностью. Картинки взяты из книги итальянца Джованни Альдини, одного из тех, кто специализировался на подобных "шоу".

@темы: наука в истории

---

из этой подборки plutlp.livejournal.com/54277.html

@темы: урбопейзажи

---

26.06.2015 в 14:59

Пишет  А. Кришан:

Что делать с сюжетом?
Энн Ламоттт. Глава из книги "Птица за птицей"

Мои студенты обычно уверены: садясь за новую книгу успешный писатель уже знает, куда его выведет сюжет. Ведь он, конечно, заранее продумал всю канву. Поэтому у именитых авторов такие прекрасные книги, и такая легкая, безоблачная жизнь, и такая высокая самооценка, и такое блаженное детское доверие к полноте бытия. Если честно, я не встречала ни одного писателя, похожего на этот идеальный портрет. Все, кого я знаю, за работой страшно мучаются, мечутся, тычутся туда-сюда и регулярно впадают в отчаяние. Добро пожаловать в наш клуб!
С другой стороны, можно не зацикливаться на сюжете, а наметить себе промежуточную цель — например, эпизод, который вы замыслили как кульминацию. Пишите, подбираясь к этой сцене; но учтите — дойдя до нее, вы, скорее всего, обнаружите, что идея уже не работает. Обретенное в процессе знание о персонажах может изменить всю картину. Возможно, та придуманная сцена изначально вдохновила вас на работу. Только теперь она не кажется уместной, и развязку надо сочинять заново.
Именно такая история вышла с моим вторым по счету романом. Меня будоражил и подгонял один-единственный образ; я очень остро и полно чувствовала каждого из персонажей. Однако, когда дело дошло до главного пируэта, оказалось, что ничего не вытанцовывается. Так что я взяла паузу на несколько дней и выждала, пока герои сами придут ко мне со своими речами и поступками. Казалось, я начинаю понимать, как стыкуются сюжетные линии, какой должна быть концовка. Я билась над книгой уже два года, отправляя фрагменты моему редактору в Viking Press.
Редактору с самого начала нравились персонажи, тон и стиль.
Но когда он целиком прочел мой новый — уже второй — вариант, он отправил мне письмо. Оно начиналось так: «Дорогая Энн, мне очень тяжело Вам это писать, но…» У меня перед глазами заплясали серые мушки, как будто я ударилась головой прямо там же, на почте. Все закружилось. Далее редактор писал, что персонажи и диалоги очень хороши и мой роман — настоящее пиршество, только стол на нем накрыли, а поесть так и не дали. И читатель остался голодным. И вообще (тут редактор сменил метафору) книга напоминает дом без фундамента и несущих конструкций: он вот-вот развалится, ремонт бесполезен. Этот текст лучше оставить в покое и начать с нуля что-нибудь другое.
А я-то уже потратила почти весь аванс…
Еще на почте я впала в панику и депрессию, которые не отпускали меня неделю или две. Я сходила с ума от унижения и страха за будущее. Но все же позвонила одной подруге, которая всегда охотно меня читала и очень поддерживала. Та сказала, что моей книге нужен простор, солнечный свет и свежий воздух. Еще она велела не трогать текст целый месяц и заверила меня, что все будет хорошо. Правда, что именно «все» и как именно «хорошо», она уточнить не смогла.
И вот я отправилась в глушь и дебри: сняла комнату в громадном старом доме на берегу реки Петалума. Там было очень пусто и тихо. Никто из местных меня не знал. Практически никто из домашних не был в курсе, где я. За окном можно было видеть луга с коровами, травой и стогами сена. Пару недель я зализывала раны и ждала, когда восстановится уверенность в собственных силах. Я старалась не принимать серьезных решений насчет того, что спасать: неудачную книгу или мою писательскую карьеру в целом. Одно я знаю точно: хочешь рассмешить Бога — расскажи ему о своих планах.
Наконец я почувствовала, что готова опять засесть за роман.
Я перечла его запоем и пришла в восторг. Да, мешанина — но очень добротная.
Дозвонившись редактору, я сказала, что теперь знаю, как исправить проблемы, и скоро это докажу. Тот очень обрадовался.
В доме, где я поселилась, была огромная обшарпанная гостиная. Однажды утром я принесла туда все триста страниц рукописи и разложила их на полу, главу за главой. Я выкладывала страницы рядком, с начала до конца главы, как гигантский пасьянс или плитки садовой дорожки. Некоторые части из начала явно были уместней в середине; на последних пятидесяти страницах нашлись эпизоды, которые так и просились в начало; там и сям попадались сценки, которые можно было собрать и переписать — и вышли бы прекрасные штрихи к портретам героя и героини. Я ходила вдоль разложенных страниц, подбирала и скрепляла пригодные фрагменты, делала для себя пометки о том, как лучше дополнить, переделать или урезать некоторые главы. Теперь стало заметно, чего и где не хватает: переходов между фрагментами, информации, без которой не поймешь происходящего. Я записывала это на отдельных чистых листах и прикладывала каждый из них к соответствующей кучке страниц. Там оставалось еще много места, хватило бы на целые сцены. Так хороший друг после тяжелой утраты предоставляет вам уголок, где можно погоревать и прийти в себя. Я прикинула и набросала, что еще может стрястись с героями, которых я прежде так оберегала, что стоит на кону, что решается в каждом эпизоде.
Я нашла, где и как еще можно надавить на персонажей, подтолкнуть их так, чтобы крах стал неизбежным, — и сценарий самого краха записала тоже. И, наконец, когда была уже во всем уверена, я сложила главы в новом порядке и села писать третий вариант.
Я писала маленькими порциями, стараясь довести до совершенства каждый кусочек, даже самый маленький и вроде бы пустяковый, валила пассажи, которые мне раньше были очень дороги и которые я впихнула в текст потому, что мне нравился стиль, или образ, или какой-нибудь каламбур. Я работала так восемь или девять месяцев и наконец прислала редактору первую часть, которая его удивила, и вторую, которая его очень порадовала. Третью часть я закончила примерно в то же время, когда рассталась с очередным «мужчиной моей жизни». Меня озарило: а что если отправить текст почтой, одолжить денег на билет до Нью-Йорка и пробыть там неделю-другую — заняться финальной правкой романа на пару с редактором, заодно отдохнуть от личных проблем. Кстати, и забрать в издательстве причитающиеся мне остатки аванса и устроить оздоровительный поход по магазинам.
Я написала редактору, что вылетаю в Нью-Йорк. Возражать он не стал. Бывшему «мужчине жизни» я велела собирать чемоданы и съезжать из моего дома. Заняла у тети тысячу долларов, обещала вернуть в конце месяца. И улетела.
В первое же утро по прибытии я надела нарядное «платье девушки-писателя» и туфли на шпильках и пошла встречаться с редактором. Я решила, что мы сразу приступим к правке, а потом он выдаст мне остаток аванса. Всем станет ясно, что истина и красота снова восторжествовали, а я с блеском преодолела полосу творческих неудач. Читатели будут в шоке, если узнают, что эту великую книгу чуть было не выбросили на свалку.
Но редактор сказал:
— Мне очень жаль…
Я посмотрела вопросительно.
— Мне очень, очень жаль, — повторил он. — Но у вас опять ничего не получилось. Концы не сходятся.
Редактору было непонятно, что, как и почему случается в моем романе — и почему в нем происходит так мало. Я сидела и смотрела так, будто у него внезапно расплавилось и потекло лицо.
— Очень жаль, — еще раз сказал он.
Сначала я была слишком потрясена, чтобы заплакать, и все время трогала свой лоб, будто проверяла, в порядке ли прическа. Наверное, я была похожа на Бланш Дюбуа[43] под сильной дозой. Потом я все-таки разрыдалась и сказала, что мне срочно нужно идти. Он попросил позвонить ему через день. Я пообещала, хотя сама не верила, что буду жива.
К счастью, в те времена я еще пила. Я вернулась в дом, где жила у давних родительских друзей, опрокинула в себя несколько бокалов за встречу, а потом взяла такси и поехала к другим друзьям. Там я выпила еще бокалов сто или двести и употребила немного кокаина (если честно, губа у меня в какой-то момент была как у муравьеда). Затем я пошла в магазин и прикупила литр ирландского виски, вернулась туда, где остановилась, и тянула виски прямо из бутылки, пока не вырубилась.
Проснулась я в несколько подавленном состоянии. Взглянув на рукопись, засунутую в чемодан, я вспомнила всех тех прекрасных, веселых, страдающих людей, которых сотворила и с которыми прожила почти три года. И тут меня охватило бешенство. Я набрала домашний номер редактора. В тот день он не собирался на работу и явно тоже пребывал в унынии.
— Сейчас приеду, — сказала я. На том конце провода долго молчали, потом послышалось робкое:
— Ну ладно… — как будто редактор хотел, но боялся спросить: — Надеюсь, хоть без ножей?
Я вышла на улицу и поймала такси.
Редактор впустил меня к себе и попытался усадить, но я была слишком зла, унижена и подавлена. Я прижимала рукопись к груди, как младенца. В ней были места, над которыми смеялись или рыдали мои друзья. В ней было очень много забавного и важного, такого, о чем больше никто не писал. Я это точно знала. Вроде бы.
Я металась по редакторской гостиной, как неопытный адвокат перед присяжными, и объясняла разные моменты, которые — боясь, что выйдет слишком очевидно, — опустила в рукописи. Пришлось заполнять пробелы, реконструировать отношения персонажей, которые мне прежде казались вполне ясными. Наверное, я выглядела дико: двадцативосьмилетняя похмельная доходяга, — но все же сумела рассказать, про кого и про что должна быть моя книга. Я изложила биографии главных героев, а потом долго вслух размышляла, что делать с сюжетом и концепцией, как упростить одни коллизии и развить другие. Слова лились из меня сами собой. Когда поток иссяк, редактор внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Спасибо.
Какое-то время мы сидели бок о бок на диване и молчали. Наконец он снова заговорил:
— Послушайте, я бы очень хотел увидеть ту книгу, которую вы сейчас мне рассказали. Пока вам не удалось ее написать. Поезжайте куда-нибудь и составьте краткий план, какой-то конспект сюжета. Разложите по пунктам все, что вы тут говорили целых полчаса. Тогда получите остаток аванса.
Так я и сделала. Меня на месяц приютили друзья в Кембридже, и там я каждый день садилась и составляла план одной из глав, объемом от пятисот до тысячи слов. Я прописывала образы персонажей, разъясняла мотивы их поступков, происходящие с ними перемены. Иногда я брала готовые фрагменты из рукописи, выбирала самые удачные места, чтобы внушить доверие редактору и самой себе, и постепенно определяла для каждой главы точку А — начало, и точку Б — финал. Затем нужно было понять, как привести персонажей из точки А в точку Б, а потом перекинуть мостик от точки Б в конце одной главы до новой точки А — начала следующей. Книга сделалась стройной и связной, как алфавит, четкой и яркой, как сновидение. Краткое изложение развернулось на сорок страниц. Я отправила его в редакцию еще из Кембриджа и улетела домой.
План сработал. Редактор выдал аванс; я вернула долг тете, а на остальное жила, пока писала окончательную версию. Теперь я предельно точно знала, что делаю. У меня был рецепт. Книга вышла на следующий год и до сих пор остается моей самой удачной работой.
Всякий раз, когда я рассказываю про нее студентам, они просят показать им тот самый план-конспект. Когда я приношу его на занятия, ученики благоговеют, будто увидели редкий музейный экспонат. Бумага, на которой он напечатан, стала ломкой от старости. Он весь пестрит пометками, кляксами, кругами от кофейных чашек и бокалов с вином. Пожалуй, я и сама воспринимаю его как исторический документ — памятник храбрости и упорству.

@темы: писательское

---

Оригинал взят у в Чернышев Андрей. Маки полевые

@темы: картины

---

именно так!

---

плохую репутацию экспертов обосновал психолог Филипп Тетлок. Он провел интервью с 284 людьми, которые зарабатывали на жизнь «комментариями или советами относительно политических и экономических тенденций». Тетлок просил их оценить вероятность того, что то или иное событие произойдет в ближайшем будущем в хорошо знакомых и малознакомых им областях и регионах.

Респондентов просили оценить вероятность трех альтернативных исходов политических и экономических событий: сохранение статуса-кво и изменение в большую или меньшую сторону.

Результаты оказались ужасающими. Эксперты показали себя хуже, чем если бы они просто присвоили равную возможность каждому из трех возможных исходов. Другими словами, люди, которые зарабатывают на жизнь, изучая определенную тему, делают прогнозы хуже, чем обезьяны, которые наугад делают выбор среди возможных вариантов. Даже в регионах своей специализации эксперты не показали себя лучше, чем неспециалисты.

Эксперты показали себя хуже случайного распределения, оценивая степень вероятности того или иного события. Кроме того, Тетлок выяснил, что чем знаменитее «прогнозист», тем больше вероятности в его чрезмерной самоуверенности и ошибке.

---

Я недавно писал о фальсификации кофе в дореволюционной России. Но фальсификация и порча разными добавками происходила и в "старой доброй Англии" 19 века. В 1882 были взяты 20 000 проб молока. Каждая пятая была фальсифицированной. Чаще всего в молоко добавляли борную кислоту, которая удаляла кислый вкус и запах прокисшего молока. Делали это и крупные продавцы и сами домохозяйки, так как были уверены, что таким образом предохраняют молоко от скисания. Борная кислота вызывала тошноту, рвоту, понос, боли в животе. Борная кислота способствовала развитию бычьего таберкулеза, который приводил к смерти или деформации позвоночника. По подсчетам, около 500 000 детей умерли от коровьего таберкулеза в Викторианской Англии.
По материам - www.bbc.com/news/uk-25259505
apotapov777.livejournal.com/323279.html

@темы: 19 век, история кухни, медицина-историческое, пьем и будем пить

---

Оригинал взят у в Наш вес на разных планетах

Можно фотографировать - мало ли, а вдруг когда-нибудь пригодится

@темы: звезды

---

kavery.livejournal.com/2742591.html

@темы: картины

---

Оригинал взят у в Удивительные фотографии природы Филиппа Кунца

Филипп Кунц (Philip Kuntz) любитель природы и энтузиаст фотографии. Эти два увлечения блестяще идут рука об руку на протяжении его жизни. Для Филиппа это два главных  хобби в его жизни.




Филипп живет в городе Спокан-Вэлли, штат Вашингтон. Он очень любит путешествовать по ближайшим местам, учитывая тот факт, что в любом направлении от его места жительства можно встретить великолепную по красоте природу, которой можно бесконечно наслаждаться и делать удивительные по красоте снимки.

Снимки Филиппа Кунца это удивительные и очень красивые фотографии природы, в которых много света, рельефных форм и конечно яркие и насыщенные цвета.
















































© и ©

@темы: пейзажи

---

Пейзажи корейских художников

ipola.ru/post365373401/?upd

Лето начинается в Корее.

Солнце поднимается всё выше.

И уже уходит торопливо

нежная восточная весна.

Тёплыми июньскими ночами

майский жук ещё стучится в окна,

и, из сил последних выбиваясь,

белые акации цветут.

Белые медовые деревья –

словно снега первого охапки,

словно пену горного потока

ветры разбросали по ветвям.

Вечерами прячутся за лесом

белые тяжёлые туманы.

Тихо выплывает из-за сопки

медленное зеркало луны.

Белые одежды кореянок –

от луны они еще белее!

Тихо замирает в отдаленье

ласковая песня «Ариран».

Смуглые корейские поэты

мне опять рассказывают нынче

древние легенды о драконах,

сказки о красавицах лесных.

Я давно уже не сплю ночами.

Но не сладким запахом акаций

и не влажной свежестью рассветов

сердце переполнено моё.

Я живу – смотрю, запоминаю

не глазами, не умом, а сердцем.

Будущая книга о Корее –

я живу и думаю о ней.

Думаю о ней, как о ребёнке:

пусть он не успел ещё родиться,

но уже колотится под сердцем,

с каждым днём дороже становясь.

И как имя будущему сыну,

книге я придумываю имя.

Имя – «Я люблю тебя, Корея».

Так я эту книгу назову.

Маргарита Агашина

[flash=250,15,music.privet.ru/swf/mp3player.swf?autostart=fal...]

 

Спасибо за пейзажи galinazhukova

@темы: картины

---

Оригинал взят у в Просто цвет. Фотограф Yoshinori Mizutani

@темы: фото